Либеральный совок
Плохую новость, что интеллигенция является обслуживающей частью господствующего класса, Россия в самом начале перестройки узнала не от Пьера Бурдье, а от будущего мэра Москвы, который, анализируя роман А. Бека, разбирал разные позиции в своей «административно-командной системе» и скептически высказывался о роли экспертов, поначалу призванных для модернизации системы, а потом, когда нужда в их услугах пропала, выкинутых за ненадобностью.
Понятно, на волнах реформенной эйфории анализ роли экспертов одноразового употребления прочитывался как ещё одна инвектива толпе глупых конформистов вокруг советского трона, хотя тот, на кого Г. Попов не ссылался, подробно доказывал, что это как раз тот случай, когда разницы между социализмом и капитализмом нет: в обеих системах интеллигенция (или как ее начали на западный манер называть интеллектуалы) играет одну и ту же роль: подбирает язык для объяснения интересов господствующего класса, чтобы потребитель оставался в убеждении, что интересы этого класса и общества — одно и то же.
Доминирующий класс при социализме (номенклатура) и при капитализме является единственным покупателем услуг интеллигенции, и хотя он (как и она) заинтересованы скрыть тот факт, что интеллигенция им куплена, от покрова тайны суть не меняется. Тот же Пьер Бурдье, констатируя это обстоятельство, оставляет для интеллигенции единственную возможность уменьшить степень зависимости от интересов заказчика — это стремиться к расширению автономии. Что в разной степени возможно, пусть не в массовой, но в индивидуальной и групповой стратегии. И европейская интеллигенция на протяжении столетий это с разным успехом осуществляла.
О том, что это не получилось у российской интеллигенции после перестройки, я писал неоднократно, прежде всего, анализируя перспективы российского общества при неизбежной трансформации путинского режима в нечто пока неизвестное, но с легко представимой структурой. Те, кто имеют власть и деньги, с большой вероятностью сохранят контроль над обществом и только заменят одних представителей господствующего класса (в той или иной степени скомпрометированных) другими, которые будут доказывать, что они – новое слово в политике и революционеры, хотя они те же, только не столь замаранные. Или даже приобретшие — благодаря помощи работающих на них экспертов из числа образованного сословия – тонкий, но важный слой оппозиционности.
Никаких других сил, способных побороться за власть в будущем в российском обществе, просто нет, в том числе потому, что российская интеллигенция не приобрела той степени автономии, которая бы позволяла ей не работать на единственного заказчика – поднявшихся на приватизации и залоговых аукционах представителей советской номенклатуры, которые своего, конечно, не упустят.
Но я пишу это не для того, чтобы констатировать отсутствие реальных перспектив после завершения путинской эпохи, а дабы проанализировать один важный, с моей точки зрения, момент. Ведь, так или иначе, в период перестройки открылись действительно новые возможности, и некоторые из них вполне могли бы составить фундамент для более независимого существования интеллигенции. И, следовательно, новых полюсов силы. Ибо советское общество, объявившее о новой эпохе реформ, вынуждено было открыться и впустить в себя то, что по разным причинам было вытеснено из него или находилось на периферии. Таких социокультурных пластов было несколько, но имеет смысл обратить внимание на один, мне знакомый лучше других, потому что я к нему принадлежал.
Я имею в виду ту часть нонконформистской культуры, которая за несколько десятилетий до перестройки совершенно сознательно выбрала стратегию тотального дистанцирования от советского морока и опустилась на социальное дно, дабы не быть связанной с совком и его идеологическим постаментом процедурой купли-продажи.
Здесь как раз тот случай, когда стоит использовать какой-нибудь эпитет типа уникальный для характеристики способа функционирования нонконформистской культуры в совке. Я специально не пользуюсь производными от свобода или независимость, нонконформистская культура состояла из большого числа групп, в которых, как и везде, были свои правила, свой диктат норм, своя зависимость от мнений лидеров групп, от влияния внешних игроков (того же Запада и его институтов). Но уникальность все равно присутствовала, и эта была уникальность экономическая.
На протяжении нескольких десятилетий определенное число нонконформистов находилось в ситуации отсутствия заказчика и практически не зависели от господствующего в СССР способа оплаты гуманитарных трудов. В этой среде за создаваемые культурные продукты никто не платил, если не считать оплатой тот символический капитал, который приобретался в разговорах, чтениях, семинарах и конференциях среди своих. Но этот капитал не имел шанса быть конвертированным в те или иные материальные ценности, по крайней мере, до эмиграции. Да и в случае эмиграции эта конвертация имела свои пределы.
Казалось бы, вот возможность для изменения социума, для создания пространства автономных культурных стратегий и, следовательно, для изменения самого общественного пространства. Ничего из этого не получилось. И прежде всего потому, что сами представители нонконформистской культуры поспешили продать свой символический капитал, наработанный в подполье, новому господствующему классу, появившемуся в результате перестройки. Я сейчас говорю и о массовом тренде, он был вполне отчетливым, и о тех наиболее видных представителях нонконформистской культуры, которые обменяли свою былую автономию с удивительной скоростью и неосмотрительностью. А после того, как это сделали наиболее известные авторы «второй культуры», это стало возможно и для всех остальных: первые легитимировали эту продажу, как для вторых, так и для покупателя, придав ей статус естественной.
Нельзя сказать, что это было неожиданно. Нонконформисты – такие же люди, и всем хочется успеха и вознаграждения за труды, и обмануться, приняв лукавых доброхотов, жарко тебе аплодирующих, за зарю нового издания свободы, объяснимая вещь. Тем более что в нонконформистской среде уже давно зрела усталость от этой независимости, которую никто за пределами среды не хотел ценить, и с середины 1970-х начались процессы по попыткам продажи своей автономности за более-менее пристойную цену. И суета вокруг альманаха «Лепта», и «Клуб-81», и отдельные стратегии, приводившие к переходу (или попыткам перехода) того или иного деятеля андеграунда на более-менее официальные рельсы, представали свидетельствами социальной усталости и в какой-то мере исчерпанности стратегий подполья.
Поэтому произошедший в перестройку стремительный переход к обмену своего статуса (или части статуса) на материальное и символическое вознаграждение (премии, публикации, гранты) из рук нового заказчика был в определённой мере подготовлен. А для того, чтобы увидеть, что заказчик практически тот же, кто всего несколько лет назад презрительно маркировался как советский, не хватило воли и стойкости.
Да и можно ли было поступить иначе? Ведь свои услуги по продвижения стратегий вчерашних конформистов (из числа наиболее известных) предлагали не одиозные советские монстры, а, казалось бы, совсем другие – образованные советские либералы, которые не так сильно, но тоже страдали от строгости советской цензуры, а потом и их дети, которые стали основателями новых культурных институцией, газет, журналов, театров, фондов и так далее. Можно посмотреть в каждом отдельном случае, как быстро тот или иной писатель «второй культуры», скажем, вступал в Союз писателей, еще вчера считавшийся идеологическим отделом КГБ, а теперь только потому, что в верхнем эшелоне произошли косметические перемены, признавался вполне приемлемым способом социального позиционирования.
Если говорить в самом общем ключе, то произошла стремительная конвергенция советского и несоветского социокультурных пространств, при которой естественно доминирующие позиции оставались за советским, а несоветское и антисоветское с удивительной скоростью растворялось в нем, тратя свои ресурсы на легитимацию перехода в обмен на знаки внимания, которые это пространство теперь могло себя позволить.
Повторю, приманкой служила усталость, потребность в признании, а также согласие на самообман, ведь посредниками обмена служила либеральная часть советской культуры, демонстрировавшая теперь почти такую же оппозиционность, но с чуть меньшим задором максимализма. Хотя еще несколько лет назад советские либералы правильно интерпретировались как более умные конформисты, которые старались сидеть на двух стульях, обслуживая интересы советского государства, но с фигой в кармане. Эта фига и была вытащена для демонстрации радикальных перемен, которые якобы произошли в социуме, на что легко согласилась нонконформистская культура (за малым, почти ничтожным и ничего не меняющим исключением).
В принципе продажа произошла полная. Но здесь совершенно нет места для каких-либо упреков или моральных инвектив: все, что произошло, вполне можно списать на слишком долгое пребывание в подполье, кессонную болезнь и жажду света. Важнее другое: под видом конвергенции разных социокультурных пространств произошла весьма поверхностная трансформация советского общества. Его номенклатура, решившая поменять власть и деньги без права передачи по наследству на то же самое, но с правом наследования, осознала необходимость радикально обновить группу своих экспертов, раздвинув их сплоченные ряды и впустив туда новичков, обладающих более современным языком и достаточно быстро пропитавшихся одним и тем же соусом постсовка. Да, с небольшим люфтом автономности, истинные и огорчительные размеры которого стали понятны, когда режим, осознав задачу мнимой конвергенции решённой, стал отказываться от услуг уже ненужного ему балласта.
Если говорить в общем, то в период перестройки происходила конвергенция нескольких социокультурных пространств, это не только нонконформистская культура, но и политическое диссидентство, и эмигрантская культура, и группы сторонников разных стратегий по дистанцированию от совка и добыванию денег не зависящими от него способами – от оказания разнообразных услуг до фарцовки и тайного предпринимательства. Это были источники для возможной автономии, которые как мы видим, использованы не были. В принципе почти по тем же причинам. Как и нонконформисты, они посчитали возможным принять происходящую трансформацию советского общества за его смерть и рождение чего-то нового, на которое, казалось, уже не стыдно работать. У всех перед глазами примеры в разной степени известных диссидентов, которые точно так же поддались соблазну принять симуляцию за чистую монету. И стали не только отстаивать свою автономность, но и легитимировать ловко перестроившийся режим, укрепляя его. Про экономических диссидентов я и не говорю, им самообман дался еще легче.
Я знаю об исключениях, но они не меняют главного: никакой автономии для интеллигенции не возникло, она практически полностью оказалась в услужении нового господствующего класса, хотя и делает вид, что работает на ту его часть, которая якобы оппозиционна режиму. Но имеющееся пространство независимости настолько узкое, незначительное, непринципиальное, что вполне интерпретируется существующим режимом, как допустимое и полезное в плане создания иллюзии демократического общества, что компенсирует незначительную фронду по незначащим (то есть не имеющим отношением к власти и деньгам) вопросам декора.
Да, казалось бы, нынешнее общество куда свободнее советского, декларационный, не принципиальный либерализм вполне допустим в отличие от нравов тоталитарного прошлого, но этот либерализм вполне себе советский. Остающийся в рамках развития того конформистского либерализма, который отстаивали либеральные советские интеллигенты в своем стремлении закамуфлировать тот факт, что их заказчиком является советская номенклатура, отстаивая лишь внешние незначительные приметы фронды. Но в результате перестройки и конвергенции с другими пространствами, совок только трансформировался, видоизменился, но остался совком. Либеральным совком.
Персональный сайт Михаила Берга | Dr. Berg
© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены | web-дизайн KaisaGrom 2024