Мария Колесникова как гамбит
Яркое, выбивающееся из ряда поведение Марии Колесниковой – это своеобразное послание, которое мы интуитивно расшифровываем, используя такие слова как мужество, стойкость, качества лидера беларуского протеста. Так как это послание пограничное, оно принадлежит сразу нескольких сферам – политики, культуры, групповой психологии, лингвистики. Однако имеет смысл расшифровывать это послание так, как будто мы забыли все языки, которыми владеем и не очень знаем, что это, на что похоже.
Яркая, сверкающе нежная бабочка ринулась на огонь, но не спалила свое тонкие, узорчатые крылья из прозрачной ткани, а взорвалась, будто в ней заложен какой-то тайный заряд.
Если искать повторение или сходство, то более всего это напоминает поведение арестованного российскими спецслужбами Сенцова, который почти сразу объявил голодовку. Что означало его желание медленно умирать на сцене, превращая все окружающие его российские власти в мучителей и убийц, которыми они, конечно, и были, но это надо было выявить, сделать зримым, простым и отчетливым. Здоровый человек обрекает себя на муки и смерть, переадресовывая российской власти статус безвольного наблюдателя-садиста. Да, Сенцову не хватило сил умереть, никто не знает своих пределов, трудно рассчитать, каким станет реакция собственной психики в экзистенциальной ситуации перехода. Сенцову хватило сил превратить российскую власть в мучителей, но от клейма убийц он их спас.
Колесникова, казалось бы, делает то же самое: она из положения занозы в теле беларуской власти превратилась в иголку, движущуюся в сторону сердца. И уже колющую его. В обоих случаях – действием является превращение себя в публичную жертву, сила которой мгновенно возрастает. Порвав предложенный как спасение паспорт на мелкие кусочки, Колесникова порвала статус личной жизни, она как бы разрушила кокон, в котором все мы находимся, кокон суверенности, ценности нашего бренного существования, она как бы сама сняла, сорвала с себя кожу, превратившись в почти полностью голое публичное тело. Горящее от боли, кровоточащее, пугающее и страшное для своих врагов, которые, возможно, еще не понимают, с чем имеют дело, а они имеют дело с занозой, которая из занозы в пальце вдруг превратилась в горящую раскаленную иголку, двигающуюся по артерии в сторону конца.
Еще один ряд сравнений касается поведения советских диссидентов, которые почти постоянно использовали этот прием, прием превращения себя в тело жертвы для демонстрации жестокости и преступности советского режима. Да, они говорили, писали, убеждали, отстаивали свои идеи, но это, будучи на поверхности, на самом деле было факультативным. Главное состояло в том, что они предлагали себя в качестве непосредственных свидетелей преступления. Сам их выбор – был выбором такого поведения, которое превращало преследующие их власти в то, чем они и были, но это должно было стать зримым, очевидным, как, не знаю, отравление Навального.
Но этот гамбит, предложение себя в качестве пешки, которой жертвует, казалось бы, маленькая и слабая сторона, в русской истории противостояние большинству – самая трудная и почти неосуществимая миссия, становящаяся полюсом стойкости и, одновременно, лакмусовой бумажкой, которая проявляла жестокость и преступность режима.
В некотором смысле это был акт безмолвного террора, только террористом становилась власть, втянутая в то, что казалось ей ничего не значащими па какого-то невнятного танца, но взяв за руку того, кто предлагал себя в качестве партнера по преступлению, сам оказывался преступником. Государством преступником.
Мария Колесникова предлагает концептуально близкое поведение, в котором оглушительным для нашего гедонистического времени становится отказ от ценности своей жизни. Мы же все в плену этой привязанности к этой милой затее и желания тянуть эту ноту или лямку, или песню, или ожидание, как можно дольше, как будто там, за очередным поворотом, будет что-то более важное, чем было. А главное сообщение Колесниковой – отказ от ценности этого всего и готовность умереть, прямо сейчас, на наших глазах, в свете слепых юпитеров, у которых нет теней, но есть отчетливая экспозиция происходящего.
На обиходном языке это сообщение может быть расшифровано, как демонстрация ничтожности человеческой жизни во имя ценности самого сообщения. Это — новость, это — как бы громкая сенсация, которую иначе не организуешь: нам демонстрируют ценность таких, представляющихся эфемерными понятий как свобода, диктатура, человек. И вдруг одним жестом, выбрасывающим обрывки паспорта в окно, этого символа подчинения и силы государства в ничто, все разом переворачивается. Раз и ветер унес, только, возможно, покорные своей доле кагебешники низшего звена, если их послали или пошлют, будут чертыхаясь собирать в пыли и кустах эти свидетельства, если они нужны будут, по мнению карающей руки.
Но Колесникова превратила эти руки в кровавые, которыми они и были, но это кровь как бы в пересказе свидетелей, показывающих свои испачканные пытками лица, ноги, спины, но это частные истории, которые надо собирать воедино для демонстрации преступного характера власти. А Колесникова одним жестом превратила режим Луки в то, чем он и был, но теперь, когда она как бабочка решила сгореть в этом вонючем ярком пламени, его сущность приблизилась, будто вы на клавиатуре набрали сокращение с командой «зум»: раз, и все приблизилось, вошло в комнату, где сидит каждый по своим углам. А она как линза собирает все лучи воедино и выжигает, выжигает дыру в окружающей ее репрессивной системе, заставляя ее публично выполнять роль, ею написанную.
Никто, в том числе Мария Колесникова, не знает, насколько у нее хватит сил, не повторит ли она поведение Сенцова, но здесь и разница на лицо: Сенцова арестовали, он, как нормальный человек, хотел бы избегнуть этой участи, пронеси эту чашу мимо меня, вполне человеческое свойство, и только оказавшись в узилище, стал фокусироваться на роли, которую приобрел, объявив голодовку.
Колесникова вела совсем другую партию: она показала, что жизнь – ничто, по сравнению с возможностью переложить ответственность за свои муки и в перспективе смерть в любой момент на ненавистную власть, делая еще более ненавистной и преступной для всех, кто наблюдает за этим. И даже не наблюдает, а вынужден наблюдать и видеть. Потому что отказ от ценности своей жизни во имя того, что невнятно зовут идеей, спрессовывает все эти смыслы, придает им новую жизнь, в обмен на жизнь частную, от которой Колесникова демонстративно отказалась. И это, безусловно, не только стереоскопическое, но самое яркое зрелище потери легитимности режима, покорно принимающего эту жертву. Как удав, глотающий то, что не в состоянии переварить.