Матрешка из-под полы
То, что режим шатается, как камыш, подтверждает казалось бы, странная особенность: из него, как из тюбика, начинает лезть совок. Или даже не так, зашаталось здание из самых новых в Москва-Сити, посыпалась штукатурка, и вдруг вылезли советские газеты, поклеенные под обои, и оказалось, что фундамент и каркас были заложены еще в застой на клейстере с квасом. Или ещё: поскребли картину какого-нибудь Никоса Сафронова, а под ней утро казни комиссара или что-то из жанра опять двойка.
Как же это так получилось, что спустя тридцать лет после перестройки, с ее частной собственностью и Инернетом 5G с Хуавэй на пороге, из России при резком повороте с такой скоростью попер совок в натуральную величину. Причём не из одной какой-то доблестной пятилетки, а сразу из многих, будто сорок тысяч советских курьеров побежали сообщать сорока тысячам горюющих братьев, что мы и ныне там.
Все, все лезет из-под облупившейся краски, и сталинские чрезвычайные тройки с их ночным правосудием, и брежневская усталая гордость с всенародным одобрямсом и даже уже не советское, а дореволюционное, что-то из эпохи Кровавого воскресенья, когда с перепуга русское самодержавие лупит картечью по своим, чтобы чужие боялись.
Когда-то Лотману показалось, что он нашёл заводной ключик русской историографии. Мол, русская история болтается между полюсами, каждый из которых отрицает и уничтожает предыдущий, не оставляя ничего в качестве эстафеты, в отличие от европейской традиции, где даже революция совершается на фундаменте преемственности.
Но мы в очередной раз вынуждены корректировать зоркое наблюдение: нет, полюсА страшного и ужасного не уничтожаются противоположным при качающемся маятнике, это только кажется, что новое время полностью отказывается от ужасов предыдущего. Ничего подобного, это отрицание всего лишь эмоциональное преувеличение, крик дабы испугать, и как всегда театральное проявление нашего исконного максимализма, смысл которого, как в буря стакане воды в том, что ничего не доделывается до конца.
Русская история только делает вид, что с отвращением, как Дориан Грей, отшатывается от своего портрета и отрекается от своего прошлого, но проходит ещё совсем немного времени, и это прошлое опять тут как тут. Вот оно опять чуть ли не в полный рост, вместе с сосисками сраными и революционной целесообразностью завёрнуто в целлофан и лежит под елкой как граната.
А уж о готовности к жестокости, на которой можно построить иллюзорную карьеру ровно до того момента, как станешь ступенькой для карьеры другого, просто рукой подать: раз — и те же перламутровые шашки в тех же дамках. И только ветер свистит в седых висках.
Конечно, можно по-разному подойти к этому удивительному феномену, согласно которому ничто ужасное из русской истории никогда не кончается, а только ждёт своего шанса повторить себя и проявить заново, в виде, конечно, догоняющего развития, конспективной лирики, когда то, что было симфонией становится сюитой, а целая анфилада из одинаковых комнат — коридором со знакомым пятном на потолке и гирляндой стульчаков сбоку.
Про совок, казалось бы, все ясно. Его ведь не уничтожили как всё пожирающую плесень, как ржавчину, на которую из пульверизатора истории залили новую краску и эти жигули поехали, подпрыгивая на ухабах и прохудившихся амортизаторах, пока весь это пластмассовый тюнинг из Саратовского зоопарка не остался, как осенние листья, на земле, и копейка не выехала из черепахового панциря мерса как Гагарин из советской нищеты.
Конечно, пожалели — только не надо устраивать охоту на ведьм, ненависть разрушает, настоящие люди незлопамятны — и совок, как вши в головах их носителей, прощенный за все совершенные преступления, радостно и жадно урча от страха затих на коврике в углу, чтобы выйти потом совершенно неожиданно на крыльцо в распахнутом на волосатой груди ноздревском поношенном халате с кистями.
Русская история — это мавзолей времени, сверхмощный инкубатор мертвого, где все дурное, но не до конца протухшее хранится веками, чтобы быть востребованным в тот или иной миг, как двое из ларца. Конечно, можно видеть, как история устраивает закладки, загибает страницу, приглашая на новенького, казалось бы, вынутого из нафталина персонажа. Он жалок, всем смешён, насказано нелеп, пока не приходит его пора, и оказывается что в нем, как в походном ранце спит маршальский жезл капитана Копейкина из районного отделения КГБ, и одним движением руки шорты крошки Цахеса в треуголке превращаются в застёгнутый на все пуговицы френч без знаков отличия, но с пыльными следами погон подполковника на плечах.
Все эти заблаговременно отданные части одной республики другой, — спят, как внедрённые агенты, чтобы проснутся в нужный момент и стать козырем в геополитической битве инкрустированными черепами.
Или все эти игры в поддавки, когда следующим царем политбюро выбирается самый невзрачный, пассивный и слабый, на самом деле с точно таким же нутром пьяной в хлам матрешки, из которой время опять выбирает то, что было и что сызнова входит в моду.
В этом рисунке исторического движения содержится огромная энергия повторения пройденного и заблуждения, опровергнутого ранее, что не означает, что отвергнутое с отвращением вчера не станет последней истинной завтра, а послезавтра окажется рифмой к позапозавчера, и опять колокольный звон, подмётные письма, воронкИ и борьба за право креститься двумя или тремя перстами, как и радостное право четвертовать оппонентов на лобке лобного месте лубка.
Ничего в русской истории не кончается, любой конец — лишь иллюзия и превращение насекомого в бабочку, которая кажется мертвой царевной, потом быстро, как моль, пронесётся по сцене боярыней Морозовой в санях из бочкотары, а потом будет ковать за указом указ в виде Мизулиной в православной чадре или Поклонской с челкой.
Так что совку, что лезет сегодня из тюбика, как мармеладная змея космонавта, не говори с тоской их нет, а с радостью были, как племя молодое-незнакомое, что сотрёт нас с лица земли. Вечный совок, как круговорот воды из канализации в святой источник. И перманентный, как революция, кульбит из комплекса неполноценности в комплекс превосходства — и обратно.