Моя Америка

Дело

Оригинал текста

Есть банальное и распространенное выражение: «Америка у каждого своя», представляющее Америку зависимой от вашего состояния, от того, когда и зачем вы сюда приехали и как у вас здесь все получилось. Также говорят: «Эмиграция у каждого своя», предполагая, что в одно и то же время и в одном и том же месте может все сложиться по-разному. То есть объект неподвижен, и ваш роман с ним есть следствие удачи, судьбы или случая.
Это навело меня на мысль, что эмиграция и Америка похожи на Пушкина — по крайней мере, на советского Пушкина. Потому что именно у всех советских писателей (после экспрессивной пушкинистики Цветаевой) был свой Пушкин. Хотя, с другой стороны, Америка в не меньшей степени это и Достоевский. Ведь именно у его героев (таких, скажем, как Свидригайлов) уехать в Америку значило не просто покинуть Россию, но вообще перейти в мир иной. Что эвфемистически и есть эмиграция, причем не какая-нибудь, а тотальная, кверху ногами.

Почему я уехал

Я поехал в Америку, потому что в России стало скучно. Причем скучно из той поэтической строчки — далеко не самой лучшей, — где всем одновременно и грустно, и некому руку подать. Ну, до последнего еще не дошло, но смотреть, как к новой советской власти стали приспосабливаться даже те, от кого этого не ожидал, стало и грустно, и противно.
Я написал «Письмо президенту», непонятно почему напугавшее половину моих знакомых из журналистского да и правозащитного мира тоже. Подождал после написания книги год, чтобы ни у кого не возникло подозрения, что я испугался и сбежал (да, мы такие церемонные). И поехал.
Не уехал, не эмигрировал, а поехал: посмотреть, подумать, отдохнуть от России, написать новую книжку, поснимать, пофоткать новые лица. И увидеть, как эта наша Россия выглядит со стороны. Потому что пока у меня был опыт расставания с родиной на недели две-три, не больше.
Денег у меня имелось на полгода хорошей спокойной жизни или на год скромной. Больше не заработал. Америка для меня была не совсем чужая: в Бостоне жили мои родители-пенсионеры, в аспирантуре Гарварда третий год учился мой сын. Но решил я ехать в Нью-Йорк. Достаточно, что в России прожил я во втором городе — Петербурге, надоело, поживу хоть в Америке в первом. Кроме того, за пару лет, как написал бы Вельтман, «до описываемых событий», увлекся конструированием изображений на основе собственных художественных фотографий. Такие люди, как Боря Гройс или Алик Сидоров — первый издатель журнала «А-Я» — взахлеб их хвалили, и мне как мальчику грела душу мысль о нью-йоркских картинных галереях, раскрывающих радостные объятия перед моими хулиганскими фотками. Да и зарабатывать на жизнь, когда кончатся денежки, как-то будет нужно.
Конечно, в России я бросал хорошую работу. В милом, пристойном, очень человечном питерском бюро радио «Свобода» я был корреспондентом, имел собственную программу «Книжный угол». Это оставляло мне достаточно времени и для различных форм писательства, и для занятий тем, что скучные люди называют наукой. Я же занимался собственным проектом под раздражающим многих названием — «культура как символическая экономика». Правда, притомился последние годы, все как-то шло вразброд, и не то чтобы в Америку тянуло, но из Рашки уехать хотелось точно.
Я, конечно, понимал, что не могу рассчитывать на братский прием со стороны своих нью-йоркских коллег: меня никто не звал, а вот их пирог был давно поделен, и едоки пирога стояли плотно, тяжелыми спинами вперед, расставив острые локти. Было понятно, что никого нового они в свои ряды не впустят. Ну и пусть, дело житейское: допустить до своей кормушки ни один зверь не позволит. Но меня это не смущало.
Планы были другие. Пожить, поучить язык, поболтаться по Гринич Виллиджу, посидеть в его кафе, облазить Манхэттен и галереи Сохо, найти то, что я могу снимать, а снимать я мог только безобразное или, точнее, то, что безобразным считается. Нужно было еще и присмотреться к местной академической жизни, для которой я все-таки не чужой, хотя, конечно, новичок.

Привет от Вовы Путина

Честно говоря, были и настораживающие моменты, которые на менее суеверного человека произвели бы неизгладимое впечатление. Началось с мелочи. Получая в ОВИРе паспорта с американскими визами, я захлопнул дверью машины мою любимую игрушку — мини-компьютер. Экран, искаженный чудовищной фиолетово-рубиновой, как рот побитой пьянчужки, трещиной, мигнул и погас. Незадача: у меня на мою игрушку были большие планы — на нем были установлены и словарь, и библиотека на год чтения вперед, и интернет, и даже навигатор, чтобы ездить по Америке с местным помощником.
Второй случай был серьезней и еще красноречивей: за пару месяцев до отъезда, когда уже были приобретены билеты, моя машина попала в тяжелую и страшноватую аварию. Мы с женой ехали, возвращаясь по Мурманскому шоссе с дачи, куда из города свезли какие-то книги. На полном ходу, сразу после крутого поворота, заклинили передние колеса. Буквально: машина остановилась, как вкопанная, прогрохотав чем-то снизу. У меня было ощущение, что отвалилась вся подвеска и сейчас она скрежещет днищем об асфальт.
Нет, нас разнесло в клочья не сразу — судьба дала шанс в несколько минут, мы успели выскочить из машины, попытались сдвинуть ее с места и дотолкать, увы, к слишком узкой, как у каждого крутого поворота, обочине с поребриком. Автомобиль был неподвижен, словно конь, почуявший мертвеца. А потом мою машинку раскурочили, врезавшись в нее на полном ходу с разных сторон в опускающихся на дорогу палевых сумерках. Друзья считали, что это привет от запойного читателя Вовы Путина.
Как выяснилось потом, из коробки передач (очевидно, на последнем перегоне, так как машина моя стояла в гараже постоянно и под ней пятен подтечки не было) оказалось полностью спущено все масло, после чего закрывающий винт был вытерт и аккуратно ввернут обратно.
Продав машину, мы собирались на эти деньги жить те самые полгода-год, которые отводились на американскую эпопею. Удар от классика был серьезный, но предполагать, что я действительно знаю, кому понадобилась эта «игра во встречного» с моей машиной, не буду — игры в конспирологию не для меня.
Последние месяцы перед отъездом прошли суетливо — надо было продавать то, что осталось от машины, собирать недостающие деньги, готовить квартиры, свою и родительскую, к сдаче в наем, чтобы компенсировать потерю на Мурманском шоссе.

Дружба эпохи «подъема с колен»

И, конечно, планировать нашу будущую нью-йоркскую жизнь. На первых порах, пока не определится, на каком мы свете в Нью-Йорке, предполагали снимать очень недорогую студию во Флашинге у одного из наших американских родственников. Квартира была субсидальной, то есть хозяин платил за нее по минимуму, но в ней не жил, переехав к своей герлфренд. Он уступил ее нам по дружбе за ту же цену: очень благородно.
Слово «студия» немного пугало: мы все-таки привыкли жить в нормальных условиях. Но, как говорил я бодро жене, полгода можно и потерпеть. Она мудро и недоверчиво смотрела мне в глаза и покорно кивала.
Ничего из вещей мы решили не везти — библиотеку, картины, безделушки, за исключением тех, что грели душу моей жене и которые она наивно попрятала на антресолях в наших квартирах, мы оставили на тех местах, где они стояли. Пропадут — значит, туда и дорога. Больше всего, конечно, я беспокоился о библиотеке, но книг было слишком много, чтобы перевозить их к друзьям, да и с друзьями в последнее время у меня как-то разладилось.
У каждого из нас есть большой круг общения, почти всегда профессиональный, в данном случае — литературный и, конечно, чрезвычайно важный. Но есть еще малый круг, идущий подчас с детства, с той эпохи, когда мы никого не знали и нас еще никто не знал, потому что мы ничего из себя не представляли, а вот наши детские или школьные друзья были с нами и доверяли нашим надеждам, как мы доверяли им. Конечно, профессия не оставляет много времени и места для былой детской или школьной дружбы, да и отношения эти подчас выполняют очень важную санитарную функцию сохранения эпохи незнания, когда не было еще ничего, кроме этих самых мечтаний. Но так уже получилось, что на пятый год правления Путина от моих былых друзей (из облака того самого детского незнания) стало ощутимо попахивать путинским манипуляционным национализмом и великодержавностью.
Казалось бы, ну и что? Мало ли кто и по каким причинам ссорился с друзьями, в том числе друзьями детства. В том числе с теми, с кем в советское время находил общий язык, а в постсоветское время этот язык потерял. В переломные эпохи каждый спасается по-своему. Кто ходит на Марши несогласных, кто утверждает, что при Путине Россия поднялась с колен. Здесь рецепта нет. Тем более что в российской истории все коллизии повторяются с точностью до одних и тех же положений (скажем, западники и славянофилы) по нескольку раз за столетие.
Так или иначе, мне захотелось взглянуть на все это со стороны. С противоположного берега Атлантического океана.
Ну а библиотеку я оставил там, где она и была, дома.