На смерть тирана

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Пушкин

Диктатору приятно придумывать казни египетские, пока он жив. Пока он, сволочь, ломает об колено собственный народ, пускает танки на площадь Тяньаньмэнь, держит в тюрьмах своих конкурентов, мухлюет на выборах, лжет и лицемерит, заставляя других восхвалять себя. О, какие только муки не рисует возмущенное сознание в ответ на очередную несправедливость! И, кажется, нет предела возмездию, соразмерного преступлению — ведь диктатор не просто наглый выскочка, оказавшийся на вершине в результате стечения обстоятельств: хотя уже не соответствием размера личности и места в иерархии пускает под откос сразу несколько поколений. Лишает будущего целой страны. Своей глупостью и недальновидностью сам роет яму, в которой неизбежно когда-нибудь окажется. Он, лишая других свободы, закупоривает последний выход для собственной истории — ему только кажется, что все будет подчиняться движению его бровей вечно. Что поющие осанну голому королю — и есть настоящая реальность, а жестокость и самоуверенность нравится толпе, потому что толпа чует за ними силу.

Кому только не виделись справедливыми жестокие кары и неизбежное унижение, когда мы думаем о конце пути такого правителя как Путин или Лукашенко, Чаушеску или Башар Асад? Есть ли предел нашему чувству мстительного возмущения и негодования — растоптать целую страну, лишить прав и достоинства тех, кто не может увидеть многое собственными глазами, в то время как глаза общества — его средства коммуникации и массовой информации в липких руках преданных тирану временщиков. И, кажется, пусть умрет он в какой-нибудь грязной канаве, в канализационной трубе, оставленный жалкими слугами и последними сподвижниками. Пусть смотрит с ужасом на приближение диких представителей своего возлюбленного народа и шепчет, как идиот: за что, не надо, прошу, что я вам сделал?

И воображение жестоко дорисовывает картины справедливого конца — какой-то дождик, капли как секунды падают с крыши, застрявшая в грязи машина с открытыми дверцами, серое низкое небо — неужели вообще кончились краски; и все это ничто по сравнению с чернотой направленного прямо в глаза вороненного дула смерти.

А потом раз — и бессмертная душа, если она, конечно, бессмертна, отлетает с облечением и не чувствует пуль дробящих хрупкую челюсть и лобную кость, и потоки крови, обильно заливающие лицо. Тело, как валик от старого дивана, заваливается куда-то вбок. И все, финита, небесный караул устал.

Но – о, странность нашего человеческого восприятия — ведь только что хотелось, чтобы за всю подлую жизнь тирана его истерзали громы и молнии, чтобы за мерзость представлений о жизни он был изрешечен тысячей катюш и градов. Но стоило только мерзавцу превратиться в убогого безответного мертвяка, как сознание с омерзением берет себя за рукав и мямлит: да пошел он! Чтобы я о такую гадость пачкал руки? Нет, пусть лучше долгий и дурацкий суд, чем это страшное малиновое лицо, чем этот лик неприбранной и убогой смерти. Нет, не хочу кары небесной, хочу суда человеческого, пусть не близкого, но честного. Ну его в задницу, этого тирана, лучше еще немного подождать, но даже для него таинство смерти должно быть более аккуратным, что ли. Нет, я не готов воскликнуть прекраснодушно: ладно, бог с тобой, живи Путин. Но и у трагедии должны быть какие-то постановочные рамки. И нудность соревновательного правосудия, которого обвиняемый, кажется, не достоин, лучше дурацких смертей Каддафи и Садама. Пусть будет театральный приговор – несоразмерное наказание за безмерное преступление – но даже тиран, изнасиловавший народ, имеет право на защиту. А относительно детей – это поэт в запальчивости, кому, правда, из нас не свойственной.