Россия — метафизическая страна. Одна из немногих, где рассуждения на тему смысла жизни, судьбы народа и его характере — удел не специалистов, а нечто вроде национальной игры, на кон которой, однако, поставлены не фантики и фишки, а, скажем, будущее. Причем, не только «шестой части суши», но, кажется, всего мира, который опять с тревогой наблюдает за тем, какой еще сюрприз преподнесет ему Россия в самом скором времени. Экономисты и социологи строят свои расчеты, политики предлагают научно обоснованные программы, разбивающиеся в ничто при столкновении с «загадочной русской душой», осуществляющей свой выбор, трудно предсказуемый, но красноречивый.
Этот выбор (в прямом смысле слова) и сформировал вопрос, мучающий многих: является ли поражение демократических сил на выборах 12 декабря тактическим или стратегическим? То есть вызвано ли оно вполне исправимыми ошибками демократов из «Выбора России», которые не сумели объединить остальные демократические силы и провести избирательную кампанию более изобретательно, нежели они это сделали, или вотум недоверия получили демократические реформы как таковые.
Естественно демократические силы настаивают на тактических ошибках, их легче исправить, однако возможность того, что мы были свидетелями стратегического поражения демократических реформ, также нельзя сбрасывать со счета. А если так, то резонно задаться следующим вопросом: что именно потерпело поражение — реформы или их демократический характер?
Ведь против реформ не выступала ни одна из политических партий — ни коммунисты Зюганова, ни мечтающие о колхозах аграрники, ни новоявленный фюрер Жириновский. Но какие именно — здесь и начинаются расхождения. И симптоматичен итог этих выборов: реформы нужны, но это должны быть недемократические реформы. То есть потребны реформы сверху, реформы сильной руки, реформы без активного влияния общества на процесс принятия решений.
Русская государственность традиционно существует в двух агрегатных состояниях. Неустойчивом, жидком, текучем (скажем, плохо схватывающий цементный раствор, в котором слишком много воды). И твердом, жестком, окаменелом.
Первое называется по-разному — междуцарствием, смутным временем, двоевластием. В нем власть действительно слаба, мечется, ищет Минина и Пожарского, защитника, слезает вниз с пьедестала, вопиет «Отечество в опасности!», обращается к народу «братья и сестры», говорит человеческим языком, взывает о помощи, вызывает сочувствие, желание помочь и кажется родной.
Во втором она горда, монолитна, неприступна, по-хамски безапелляционна, говорит откуда-то из-за облака, кует за указом указ, запрещает “мотать” (изумительное слово) президента и кажется изваянной из гранита.
Подобно несчастным семьям в определении Толстого, все слабые, неустойчивые состояния русской государственности имеют милое и опасное своеобразие, в то время как монолитные состояния похожи друг на друга, как глухонемые близнецы. Если посмотреть под этим углом на то, что предлагали нам все участвовавшие в выборах значительные политические силы, то при всех их различиях нельзя не увидеть одно. Они предлагали нам не просто сильную руку, стабильность и экономическое процветание, но каноническую русскую государственность в ее монолитном, безапелляционном варианте.
Как бы ни отличался Ельцин от Жириновского, Явлинский от Зюганова или Вольского, все они предъявляли готовность окаменеть, только им будет предоставлена такая возможность. Все они предлагали одну и ту же форму правления — сильной русской монологической власти, которая может и хочет слушать только себя, а диалог воспринимает, как компромисс, признак слабости и временное тактическое отступление.
За политическими баталиями, за разницей программ и подходов, нельзя не увидеть, что выбор как ни странно касался частностей (порой значительных, даже жизненно важных), но выбор стратегический уже сделан. На наших глазах кончается пора разброда и шатания, слабости и заигрывания с избирателями, и начинается — вступает в свои права — пора каменного слова, и власти, уходящей на свои горние Кремлевские вершины.
В этом смысле успех Жириновского всего лишь симптом. Жириновский — предтеча, выскочка, он — не очень приятное для многих опережение событий. Сетовали на то, что демократы подыграли Жириновскому плохо проведенной избирательной кампанией, однако и Жириновский, в свою очередь, подыграл Ельцину, облегчая суровую необходимость принятия непопулярного (а может, именно популярного — кому как) решения, которое теперь почти неизбежно.
Что означает разочарованная реплика Юрия Карякина на телевизионном шоу в ночь на 13 декабря: «Россия, ты сдурела!», которая неожиданно рифмуется с неоконченной пушкинской строфой из десятой главы «Онегина»: «И чем жирнее, тем тяжеле, О русский глупый наш народ, скажи, зачем ты в самом деле…» Кто — «жирнее» и может ли быть еще «тяжеле»? (Может, может, знает наш российский Нострадамус, как знаем и мы).
А известная фраза Солженицына о постепенном и осторожном введении демократии в России — не имел ли в виду вермонтский затворник именно то, что случилось на декабрьских выборах?
А новое обращение многих комментаторов к идее Андроника Миграняна о необходимости авторитарного правления при переходе от социализма к капитализму? Мол, нельзя давать ребенку управлять автобусом с людьми, это жестоко и небезопасно. Пусть сначала подрастет и научится ездить. А пока его лучше возить пристегнутым, на заднем и специально оборудованном сидении.
Дело не в том, что демократы разочаровались в своем народе. Или испугались его. Есть реальности, спорить с которыми в равной степени бесполезно и неблагоразумно.
Похоже, что никогда за последние годы Россия не стояла так близко к авторитаризму, как сейчас. Просвещенный авторитаризм, националистический, авторитаризм с человеческим лицом, конституационная монархия (с монархом в виде президента), правая, левая диктатура (это — как получится), но, вероятно, именно диктатура или авторитаризм того или иного толка светит нам в конце века и тысячелетия.
Конечно, в таких случаях говорят, что последнее слово за народом. Не в том смысле, что он сам выберет ту или иную диктатура на новых выборах или референдуме. А в том, согласится ли он с потерей свободы, от которой устал, к которой не привык, которая ему не в коня корм, но которая есть пока главное завоевание общества. Нужное или не нужное, вредное или полезное — вот основной вопрос.
Ибо, как написал незадолго до смерти Мераб Мамардашвили, первично именно волевое усилие. А на его основе осуществляется выбор между свободой и несвободой, потому что несвобода — тоже результат выбора. Рабство, полагал философ, выбирают свободой, данной каждому человеку. «Если человек — раб, значит, таков его выбор, он сам так решил».
1993