Не твоё, мамаша, дело, не твоя судьба терпела

Иногда может показаться, что у Путина и Луки — соревнование, кто кого переборет в абсурдности и непредставимости репрессий и обвинений. Но на самом деле есть и специфика. Путин ходит по большому, ему нравится геополитика, поэтому он запрещает ставить под сомнение решающую роль советского народа в победе над Гитлером и избираться тем, кто только похвалил организацию, впоследствии признанную экстремистской. Думайте, кого хвалите, как бы не пришлось плакать кровавыми слезами.

Лука на первый взгляд более приземлён, хотя и ловит порой в небесах, его интересуют не столько мысли, сколько дела или даже тела. Он, слово начитавшись Мишеля Фуко, демонстрирует власть именно что над телами сограждан, а разогнавшись, докопался до вагины. Арестовавшие подружку Романа Протасевича только для проформы делают вид, что она обвиняется в редактуре какого-то блога: ее настоящая вина, что она не отвергла оппозиционера, открыла ему свои объятия и попросту дала. Это и есть главная ее вина, не имеющая прощения. Дала оппозиционеру, жила с ним, позволяя надеяться на продолжение рода или просто физическую радость.

При всей абсурдности подобного обвинения Фуко в этом месте покачал бы головой: репрессии против тела — это куда более глубокая стружка, снимаемая репрессивным рубанком, нежели репрессии против мысли. Путин по старинке борется с мыслепреступлениями: надеясь запугать потенциальный протест, рождающийся, по его мнению, в головах. Но на самом деле протест умозрительный куда как воздушней и легковесней протеста телесного: если телу невмоготу, оно, как вода, дырочку найдёт. И репрессировать тело — это заявка, до которой Путин еще не додумался.

Однако оба, конечно, размышляют о рифмах: они же поэты от репрессий, от дыбы и топора, не правда ли? Каждый прекрасно понимает, что запускает бумеранг: ты запрещаешь даже помыслить о времени без тебя, но при этом понимаешь, что тебе вернётся сторицей, и той же монетой. Поэтому заявка Луки куда масштабнее и радикальнее: репрессии против тел вернуться к телу же, ты выкручиваешь руки телесному низу, думая о его неприличии, а все возвращается почти в ту же точку, и если не находит в темноте парадную, идёт с чёрного хода.

Вообще если отбросить на пару мгновений настырную чудовищность происходящего, которое как спички ломает жизни и увеличивает скорость вращения колеса, то здесь есть целый ряд действительно новшеств, на которые не посягали куда, казалось бы, суровые и более жестокие эпохи. Во все времена — будь то инквизиция, опричнина, сталинские пятилетки или практики красных кхмеров — все вершилось как бы в темноте, за идеологической ширмой. А вот наше время, пусть не столь пока  богатое на изобретательную жестокость, оно происходит и творит своё действо как бы на свету, почти без кисейного покрывала, без обиняков, как есть, в натуральную величину. И естественно задаваться вопросом: и если нет глушителя, нет запутывающей маскировки, а есть простой как плотский зов голод власти — как в смысле бумеранга? Он опять прилетит, когда никого не будет дома, только сумерки богов? Ничего от этой бесстыдной откровенности не меняется? Как у нас со скоростью перемотки и воздаяния, все также с медлительностью и неторопливостью улитки? Или возможны варианты, когда ответ прилетает раньше привета: неизвестно, неизведанно, непонятно.