Носители ряк, или борода православия
На трагическом фоне войны в Украине и попыток русских властей уничтожить либо ее независимость, либо ее государственность, важным аспектом общественного и личного поведения носителей русского языка и культуры являются массовые попытки определить свою роль, свою долю ответственности. Потому что происходящее, как бы от него и его травматического воздействия ни дистанцироваться (а в той или иной мере это делают почти все, разве что разными приемами), настолько огромно, оглушительно и всепроникающе, что остаться вне его влияния практически невозможно.
Если использовать метафору нейтронной бомбы, взрыв которой запустило вторжение в Украину, то радиация проникает в любого носителя ряк (русского языка/культуры), вне зависимости — выступал ли он против становления путинского режима (и в какой форме), либо способствовал ему. Понятно, что и не имеет принципиального значения удаленность, то есть имеет в психологическом и отчасти материальном смысле, когда отдаленность (дистанция) вроде как позволяет смотреть на все со стороны. Но по глубине воздействия именно что на русскую культуру и такие ее символы как Россия, русское государство, русская история и так далее приемы дистанцирования зависят от степени готовности к самообману.
Именно поэтому имеет смысл попытка уточнения того, что именно происходит сейчас и с кем. Самый простой вариант опознания — это сказать, что гибнет дурацкий путинский режим. И, казалось бы, все случившееся можно втиснуть в это определение. В России в результате ползучей контрреволюции, постепенно уничтожавшей робкие ростки демократии, появившейся в результате горбачевско-ельцинской перестройки, возник консервативный, правый и реваншистский государственный проект. Который уменьшал степень того, что именуется политической свободой, становясь все более авторитарным и персоналистским. А затем, как почти всегда бывает с авторитарными режимами, совершил роковую ошибку (вторжение в Украину) и вот-вот погибнет. Погибнет сам или погибнет вместе с теми, кто в той или иной мере зависит от него, а в той или иной мере от него зависит любой носитель ряк.
Почему попытка опознания происходящего как гибель авторитарного режима, который, предположим, мы никогда не поддерживали, в меру сил критиковали или не одобряли, не состоятельна? Потому что за пределами определения оказываются процессы, позволившие этому режиму появиться, окрепнуть, а затем ринуться в пропасть. Значит, надо включить в процесс гибели режима и обстоятельства, способствующие его появлению, а они совершенно не уникальны. Потому что на протяжении веков в России отчетливо наблюдается пара: неудачные, половинчатые реформы (в основном сводившиеся к перениманию технологических достижений после эпохи автаркии), после которых наступает в разной мере жесткий консервативный поворот к противостоянию почти всему внешнему и замыканию в себя, как источнику духовных прозрений, непонятных и неценимых враждебным окружением.
А это требует включения в то, что терпит на наших глаз крах, не только режим, властью якобы группы людей, случайно вынесенных на поверхность перестройкой, но и обстоятельства, способствующие этому. А это определенные и весьма популярные культурные практики, стереотипы общественного сознания, довольно устойчивые к внешним изменениям, а также особо ценные авторитеты, позволяющие опираться на них в поисках легитимности того или иного общественного движения.
В последнее время приобрел популярность ролик с чтением актрисой Светланой Крючковой стихотворения Пушкина «Клеветникам России». Популярность и актуальность этого стихотворения настолько велика, что его цитируют и генералы, и коммунисты, предложившие признать ДНР и ЛНР, и пропагандисты русского мира в поисках объяснения происходящего. Причем, что важно отметить, цитирование пушкинского текста происходит довольно-таки корректно, его не вырывают из контекста, не деформируют его смысл, а используют вполне аутентично.
Это, конечно, частный случай проявления того, как те или иные аспекты русской культуры, именуемой классикой, участвуют в происходящем. И, следовательно, происходящее имеет непосредственное отношение и к ним. То есть если представить, что происходящее — гибель или банкротство конкретной русской государственности в лице путинского режима, то в это банкротство оказываются включены и культурные обстоятельства, позволившие всему произойти.
Потому что попытка опознать путинский режим, как нечто принципиально инородное и враждебное русской культуре, унизительна и несостоятельна. Каким бы вроде как сумасшедшим не объявлялся тот, чьим именем называется режим, при трезвом размышлении становится очевидным, что он возник не просто так, а в опоре на важные традиции русской культуры и ее интерпретации. То есть понятно, что можно пытаться интерпретировать происходящее, как нечто, вступившее в противоречие с магистральными тенденциями русской культуры, и надыбать определенный корпус цитат, позволяющих это противоречие обосновать. Но факт остается фактом, путинский режим никогда бы не состоялся, если бы не опирался на вольную или невольную, активную или пассивную поддержку и понимание со стороны весомой части российского общества и устойчивые культурные тренды.
То есть связь между очевидно олигархическим правлением слоя нуворишей, появившихся в результате кулуарно проведенной приватизации (обогатившей, прежде всего тех бывших советских номенклатурщиков, оказавшихся вблизи власти), и слоем наиболее обездоленных очевидна. Аутсайдеры получили от перестройки лишь своеобразную добавочную прибыль, не только от сознательной политики властей (хотя и от нее тоже), сколько от воздействий общего технологического роста, возникшего из-за включения России в процессы мировой экономики. Однако не смотря на очевидно несправедливое социальное распределение прибылей, прежде всего, от газонефтяной ренты, не помешало медленно, но верно крепнувшему путинскому правлению ощущать реальную поддержку от этих вроде как аморфных, но электорально представительных социальных слоев. И, прежде всего, потому, что подкармливая в самой что ни есть минимальной форме слои обездоленных, путинский режим не забывал укреплять с ними вроде как невидимую, но отчетливо существующую символическую связь.
Здесь необходимо уточнить, что так как сама перестройка, закономерно вынесшая на поверхность авторитарные и реваншистские силы, создавала невольную оппозицию старое-новое, советское-постсоветское, где постсоветское опознавалось как европейски и либерально ориентированное, а советское – как оставшиеся практически на дне и сохранявшие с эти дном принципиальную связь. Понятно, что это было не в прямом смысле советским, не заключало в себе непосредственную коллаборацию с советской идеологией, как идеологией слома старого в пользу нового и революционного. Напротив, это советское было просто совокупным ощущением ценностей общественного старого, которые не столько были уничтожены, сколько потеряли актуальность. В том смысле, что опора на них уже не способствовала карьере и продвижению вверх.
Но это, казалось бы, аморфное представление о ценности старых традиций, отвергнутых либеральной якобы перестройкой, представали в качестве символов правоты тех, кто не вписался в перемены, не стал их бенефициаром. Но для оправдания своего аутсайдерства использовал такую интерпретацию реальности, в которой аутсайдерство становилось синонимом верности традициям и сохранение духовности (при всей неотчетливости самого понимания всеми посторонними самого феномена русской духовности).
И путинскому режиму с самого начала удалось соединить, казалось бы, несоединимое: олигархическую власть наиболее преуспевших бенефициаров перестройки и теплоту символической связи с аутсайдерами. Последние получали только пену от идущей волны, но при этом интерпретировали свою социальную неудачу как верность облаку прошлого.
Это облако прошлого иногда кажется принципиально аморфным и трудно конституируемым. Найдем для его опознания наиболее легкую и упрощенную метафору. Так во время одной из первых связок европейски ориентированных реформ и следующего за ними консервативного поворота, а именно во время петровских реформ, символом размежевания стала борода. Нетерпеливый царь требовал брить бороду по примеру европейской моды, таким образом пытаясь втиснуть свои противоречивые реформы в европейскую колею. А его наиболее приближенный к власти слой собственников, бояр и наиболее консервативный слой крестьян, соглашаясь со скрипом на перемены, отставаивал при этом право на ношение бороды. Демонстрируя ту связку и ту форму оппозиции переменам, которая впоследствии будет воспроизводиться практически во всей раундах русских реформ. Именно поэтому бороду имеется смысл использовать как зримую метафору консервативного противодействия реформам по европейскому образцу среди важной связки – необозримое море обездоленных и почти ничего не приобретающих в близкой перспективе социальных слоев и бенефициаров изменений, которые соглашаясь на прибыль, фиксировали и символическое несогласие с изменениями в виде бороды, как символу устаревшего вроде как прошлого.
Эта борода легко опознается, как граница между европейским и традиционно русским. Но, помимо очевидных культурных стереотипов и тенденций консервативной русской традиции, она имеет и не менее отчетливую конфессиональную составляющую. То есть борода – это символ верности традициям, прежде всего, православия. И не столько из-за особой религиозности русского общества в разные периоды реформ, сколько из отчетливого размежевания на они и мы, где мы – православные по символическому церемониалу опознания своих. И это то, что позволяет любую собственную неудачу интерпретировать в качестве верности этой бороде православия. И понимания происходящего как измену или верность бороде со стороны тех или иных социальных сил.
Борода православия легко интерпретируется как отторжение от того, что именуется Западом. Но ее метафорический смысл раскрывается в опознании Запада не только в лице стран с преобладающим католическими или протестантским населением, но и православным тоже. Скажем, в сегодняшней катастрофе под Запад попадают и такие вполне православные страны как Румыния или Болгария, вступившие в НАТО и ЕС, что интерпретируется как слабость и предательство. Так как для символической силы тех или иных заблуждений логическая противоречивость — не ослабление заблуждения, а подчас укрепление. То есть в то, что можно не понимать, а верить как в Россию поэта. Противоречия только умножают, усиливают связь с тем, во что нужно верить. Ибо собственная позиция, возникающая от символического присоединения к истово верующим только укрепляется от разрыва с рациональностью. Напротив, именно эти рациональные противоречия (вроде как аморфное противопоставление себя миру изменений) оставляют носителя ряк на обочине, как аутсайдера. И, одновременно, выступают в роли связующего звена с этой утопией прошлого, как облаком чистоты и правоты. Что легко приобретает форму защиты от любых упреков. Скажем, в жестокости, в вероломстве, лжи и лицемерии, которые абстрактно вроде как осуждаются как недостатки, но как только речь заходит о верности этому облаку, этой бороде православия, как все пороки и недостатки превращаются в тактические приемы.
Сама ситуация, которую вроде как выявляет верность православию, окруженному со всех сторон иноверцами (неважно, что на самом деле с обеих сторон преобладают атеисты), позволяет интерпретировать себя как жертву. Как то, на что посягают другие просто самим фактом существования и тем более на фоне чуждых социальных успехов. Чем больше социальный разрыв, тем отчетливее эта внутренняя связь с облаком символической правоты, верности утопии прошлого и правильности стратегии противопоставления себя почти всему внешнему. Заграничному как метафизическому.
Понятно, что все предпринятые выше интроспекции служат одной цели: определить то, что сегодня переживает катастрофу и банкротство, не как отдельный путинский режим малообразованных и держащихся за власть карьеристов, вынесенных наверх волной перемен. Они могли быть вынесены наверх, хотя и здесь стоит искать закономерности, почему именно плохо образованные люди получают как видимую, так и невидимую социальную поддержку от слоя социальных аутсайдеров, опознающих их как социально близких. Важно, что даже если люди, вынесенные наверх, удерживаются у власти десятилетиями, это то, что требует деконструкции, как культурный и социальный тренд.
Понятно, что у гибнущего под обломками устроенной путинским режимом военной авантюры в Украине (со всей вполне традиционной жестокостью русской армии и вообще русского социума), есть множество корневых связей с утопией прошлого, с одним самым влиятельным вариантом самооправдания в виде противопоставления себя и их. Оппозиция нечто русско-традиционного и либерально-европейского, исконно православного и чуждо западного.
Между тем, где только ни проводит границу борода православия, но и удерживает ее позиции в поле своего исторического зрения. Ибо какой бы метафизической и утопической не была эта граница, она удерживается при прямой поддержке русской культуры и такой ее интерпретации, которая позволяет это сделать.
У путинского режима только два просматриваемых продолжения истории. Рухнуть под тяжестью собственного вопиющего несовершенства, и в этом случае возможны промежуточные варианты в виде дворцового переворота или той или иной трансформации режима. Ибо самоубийственные решения автократа, олицетворяющего режим, вступают в очевидные экономические и социальные противоречия с интересами многих активных (насколько это возможно при авторитарном режиме) слоев. И не вдаваясь в описание параноидальной обеспокоенности безопасностью со стороны самого автократа, можно не сомневаться, что социальные интересы вполне циничных сил у трона способны преодолеть любые рубежи защиты.
Но не исключен и второй, куда более мрачный вариант. Путин с его способами опознания реальности, которые очевидно привели к почти полной темноте и выбору наиболее нерациональных политических решений, понимает, что в той или иной мере обречен. И здесь может сказать свое слово его мессианство, его ощущение собственной правоты и связи с тем вариантом утопии прошлого, которую с ним разделяют на самом деле многие. И тут его проективный способ описания будущего по формуле мы попадем в рай, а им гореть в аду, не только остается в какой-то степени вероятным, но и вообще-то неизбежным.
По сути дела завершение собственного проекта мировой ядерной катастрофой будет вполне логическим следствие самого феномена путинского консервативного и реваншистского поворота. Он оборачивался не к советскому как таковому, он апеллировал к верности утопическому мессианскому предназначению России, которое всегда усиливается именно при близости социального и исторического поражения. Чем еще можно доказать верность судьбе и идее избранности России, как не самоубийственным выбором? Раз Россия, как получается, не может конкурировать в материальном мире, значит, материя должна исчезнуть, аннигилироваться. Как то, что противостоит утопии, миссии, границе по бороде православия. И он это сделает, если ему хватит времени.