Несправедливость как прием
Несправедливость в жизни, — а она очень часто ее синоним, хотя и кажется факультативом, — больше вроде как ранит нас самих, мы же нянчимся с собой как с капризным ребенком; но на примере других, хотя бы с расстояния вытянутой руки, она становится рельефней, что ли, ее проще увидеть и показать.
Сегодня в день рождения Алика Сидорова, создателя (одного из) и редактора журнала «А-Я», выведшего на мировую сцену самых знаменитых сегодня русских художников, я хочу поделиться, проэкспонировать свое несогласие с тем, что случается, конечно, непрерывно и почти со всеми, но в случае Алика превращается в выставочную историю.
Конечно, Алик, при всей его крупногабаритности, при почти непрерывном кипении в нем замыслов, которые хочется назвать великими (но величие это уровень признания, а признание коснулось его легко, как ангел испачканным крылом), Алик был моим многолетним другом, что должно предупредить о моей пристрастности, которую я выставляю вперед, не скрывая.
Он уже выпустил первый номер своего журнала, когда мы познакомились, в самом начале 80-х, он привез на чтение в квартире Сережи Стратановского на одной из Красноармейских Леву Рубинштейна, а после чтения мы пошли в ресторанчик или кафешку где-то рядом, кажется, на Московском. И когда я зачем-то отошел, то краем уха услышал, как Витя Кривулин говорит про меня Алику и Леве с какой акцентированной протяженностью на прилагательном: «Очаровательный человек». Наши отношения с Кривулиным переживали разные стадии, но Витя как бы поручил меня Алику такой своей экспрессивной симпатией, которая потом поугасла. Но Алик как-то сразу приобрел по отношению ко мне такую нежную дружескую заботу, которая еще объяснялась тем, что у него не было сына, только дочь, он был старше на лет десять, какие-то такие примерно механизмы, если оставаться на волне поверхностности.
Я это к тому, что видел всю эпопею с журналом «А-Я» и вообще картину осуществления Аликом своих целей, пугавших грандиозностью (при резонном скептическом отношении: неосуществимостью и прожектерством), изнутри и очень подробно.
Понятно, что журнал делался с двух рук: Алик полностью готовил материалы, то есть выбирал объекты статей, заказывал или сам делал слайды картин, сами статьи, работая с такими самобытными авторами как Гройс, Пацюков и другие. А Игорь Шелковский, добывал деньги и печатал, ничего ни в одном тексте не меняя, только раз или два просто сократил, так как материал не помещался в верстку. Смешно, казалось бы, говорить, чей вклад был больше, того редактора, который все выбирал и до последней запятой в каждом тексте редактировал, а самый знаменитый текст Гройса переписал, сократив почти вдвое. Подвергаясь при этом непрерывному давлению КГБ, который просто устроил охоту на него. Одних обысков в квартире на Жуковском было, кажется, около 10. А еще была мастерская в квартире жены Алика, нашей милой Лиды, и вообще целая вереница знакомых и сочувствующих, которых порой тоже трясли.
Но без денег и издательских забот, забот по распространению журнала, постоянному поиску денег и других менеджерских занятий «А-Я» бы интересным, но мало кому известным самиздатским журналом. А так он просто стал случаем волшебного перерождения, попав, конечно, в резонанс ожидания необычного, а что может быть более необычным, чем очень современный по языку и оформлению художественный авангард из одной из самых отсталых и серых стран, каким в конце 1970-начале 80-х был (или казался) Советский союз.
Да, Алик немного упивался свой ролью редактора-распорядителя, человека, от которого зависели такие художники как Кабаков, Чулков, Васильев, Булатов, Комар с Меламидом и другие. Что делать, есть в нас всех такая несносная черта, как осанистая гордость за свою роль, свою работу, и принятие поклонения как почти естественного, хотя оно никогда не может быть естественным, а зиждется на цензуре критических и скептических реакций, но здесь уже ничего не изменить.
Я-то видел Алика, одновременно, и очень скромным, заботливым, но и яростным, непримиримым, и тут же опять тактичным и даже стеснительным, рачительным хозяином, обожавшим угощать друзей во время своих поистине римских застолий, потчуя не только едой и напитками, но прежде всего атмосферой того, что именуется свободой, при всей убогой трафаретности этого слова, но ведь вокруг гранитной стеной стоял самоуверенный совок. А его удивительные рассказы, Алик был выдающийся рассказчик, не умевший или не хотевший найти им письменную форму, а остававшийся таким вот сказителем, Гомером и акыном, избегавшим, однако, проверки письменностью. Эти рассказы в каком-то мере с хармсовской меткостью и чеховской будничностью и вниманием к деталям, я даже пытался пару раз записывать, но он, видя это, замолкал.
Понятно, что почти сразу свалившийся и не вполне ожидавшийся оглушительный успех «А-Я» в самых рафинированных и самых влиятельных кругах актуального мирового искусства только способствовал проявлению противоречий. Но пока волна славы не дошла до непосредственно героев статей, художников-концептуалистов, ставших и остающихся до сих пор популярными и почитаемыми порой до приторности, все работало исправно. А потом кстати началась перестройка, художники понеслись на волнах только возрастающей известности к полюсам признания, быстро стали мэтрами европейской и американской художественной сцены. И вроде как парадоксальным образом, прежде всего, решили забыть о том, кто вытаскивал из омута неизвестности, кто первый платил им деньги (и очень большие) за картины, тогда почти ничего не стоящие, кто был их как бы Пигмалионом, но они почти сразу отвергли роль Галатеи. Резонно. Мы хотим быть обязаны только своему таланту, своей культурной зоркости, своему пониманию тенденций мирового искусства, а не какому-то антрепренеру, выведшему нас за ручку из темноты на свет.
Находясь с Шелковским в одном пространстве, они во всей панораме разворачивающегося признания вежливо отдавали должное Игорю, а об Алике, словно договорившись о сладкой мести, забыли раз и навсегда. И как это ни горько констатировать, и на Шелковского это произвело впечатление, и чем дальше, тем больше он интерпретировал роль Алика не как по сути единственного редактора, создавшего этот журнал, а так, как собирателя некоторых текстов и слайдов, пересылавшего их в Париж, где весь груз ответственности издателя сваливался на его плечи.
Я рассказываю об этом не только потому, что хочу помянуть Алика в его сегодняшний день рождения, а дабы показать, если у меня это в какой-то мере получается, механизм того, что мы именуем несправедливостью. Алика нет уже без малого двадцать лет, нет Лиды; пару лет назад меня нашел человек, который стал жаловаться, что Аня, дочка Алика и Лиды, слишком громко слушает музыку и попросил совета. Понятно, жаловался человек интеллигентный, не способный к брутальным мерам, и я чем мог, постарался помочь, кажется, не очень.
Одна забавная история, иллюстрация времени и места. Алик приезжал в Ленинград очень часто, в основном, на машине, тогда она казалась роскошной, кофейного цвета «семерка», пока ее не разбил наш общий приятель Зарик Коловский; снимал где-то квартиру, однажды совсем рядом со мной, жившим тогда в Веселом поселке. Где-то на Малой Охте, в районе Таллиннской улицы, и очень часто уже утром приезжал ко мне, так как наши разговоры приносили обоюдную прибыль факультативной радости. Так вот тогда, на охтинской квартире зашел почему-то разговор о джазе, и я, вспоминая имена Эл Ди Меолы, Чика Кории или Колтрейна, с каким-то облечением (ведь эстетические пристрастия — прихотливые и опасные пограничные линии) узнал, что мы почти полностью совпадаем с Алик и здесь.
А на утро он приехал к нам на Искровский, поставил машину возле трансформаторной будки, я выглянул со своего восьмого этажа, и увидел, что вместо фар зияют черные глазницы. «Это у вас мода такая, московская, ездить без фар?» — спросил я, когда он поднялся. Алик выглянул в окно и покачал головой: «Безумный у вас все-так и провинциальный город, снимают дворники, свинчивают колеса, а теперь фары».
В бэкграунде было скрипичное отделение московской консерватории, рука сломанная во время игры в дворовой футбол, вынужденная переквалификация на классическую гитару. Кривулин и Миша Шейкер рассказывали мне, что Алик играл чудесно. Но я сам никогда не слышал, Алик стеснялся играть, говоря, что давно не брал в руки инструмент. И вообще он немного комплексовал среди как бы творцов, сам будучи организатором, но в его иерархии поэты и художники были выше, профессия продюсера была неведома и следовательно не ценилась.
Расскажу еще раз как Алик умер. Я был уже в Нью-Йорке, пару раз приезжал в Москву, в частности, на конференцию по Пригову в НЛО спустя год после его смерти, мы часто созванивались, и я видел и слышал, как он слабел. Последний раз он ответил не сразу, а с существенной задержкой и каким-то непривычно тихо лающим или нет, своим, но с нотками какой-то нечеловеческой, почти истерической слабости голосом ответил: «Миша, я упал, я не могу подняться и забыл телефон Алеши (это был его многолетний помощник). Вас не затруднит позвонить ему и сказать…». Тут он очевидно выдернул шнур телефона из розетки, или нажал проводом на рычаги, и больше я Алика уже никогда не слышал. Куда делись все те, кто годами сидел за ежевечерними трапезами у Алика, почему он остался один: да никуда не делись, разве что незаметно для себя провалились в омут собственной жизни, это в молодости нам не жалко времени на дружбу, уходить всем приходится в одиночестве.
Я дозвонился до Алеши, тот тут же приехал, уговорил Алика ехать в больницу, хотя в последний момент Алик заартачился и чуть ли не полез в драку с санитаром. У него был очень запущенный диабет, он слишком много, больше, чем мы все, пил, наполняя хересом огромные бокалы. А я, услышав, что он полез драться с санитаром, вспомнил, как более двадцати лет назад мы поехали вместе с Колей Климонтовичем в Переделкино, где Коля, удачливый в следующую эпоху драматург и писатель, а так наш давний приятель по московскому андеграунду, снимал дачу. Вечером у нас был визит в мастерскую Илюши Кабакова, а по пути мы успели, кажется, посидеть во всех попадавшихся навстречу ресторанчиках, а когда поехали на электричке в Москву (Алик переживал, что не нашел такси, а ведь он был такой, на много порядков более богатый, снимал какие-то фильмы для Би-Би-Си, делал ювелирку для Московской патриархии, где был очень влиятелен, кто не помнит его знаменитой фразы в канун празднования тысячелетия Руси: «Я сниму патриарха с пробега»). Короче мы уже подъезжали к запруженному людьми перрону, когда Алик с пол-оборота рассердился на сделавшего какое-то замечание милиционера и полез с ним драться. Я сам никогда и никому не уступал, но тут милиционер, в форме; еле оттащили. Так что то, что он в последний момент начал спорить с санитаром, мне было знакомо. Так мой пес Нильс, ризеншнауцер, веселый, но лезший в любую драку, уже почти умирая, многажды прооперированный от рака, с трудом стоявший на своих лапах, рвался с поводка на проходящего мимо дога.
А на следующей день Алик умер.
Вот, собственно, и вся история. Некоторое время назад я, почитая это своим неписанным долгом, решил написать статью об Алике для Википедии. Я просил помощи у многих общих знакомых и приятелей, все выражали сочувствие, но не облекли его в форму совета или какого-то факта. Так что внутри текста вся ответственность за возможные ошибки или неточности на мне. Не знаю, в какой мере мне удалось втиснуть эту, не предназначенную к конвертированию и транспортировке в другие сферы не ограненную натуру Алика в ложе энциклопедической статьи. Я писал, уязвленный несправедливостью и жестокостью по отношению к нему тех, кто без преувеличения обязан ему славой. Это неблагодарность не бросает тень на их искусство, так как последнее принадлежит совсем другому пространству. И я только сетую, что они оказались в каком-то смысле в услужении и зависимости от своей славы, в основном повторяя и дублируя с небольшой модификацией образцы, принесшие им успех. Но это просто другая сфера, и не о ней речь.
Несправедливость, если смотреть на нее с расстояния, определяемого другим человеком, это вполне онтологическое свойство, присущее наверное всем, мы же имеем свою внутреннею имманентную историю себя, в которой все на месте, все объяснено, все снабжено ярлычками цен, символических, конечно, не совпадающих с рыночными и конвенциональными, но уже не отменяемыми или отменяемыми медленнее, чем другие изменения. Но Алик Сидоров, столь почитаемый и уважаемый многими от Пригова до тоже уже ушедшего Левы Рубинштейна и остальных или многих, словно ждет чего-то там, в каком-то углу, где не видно ничего, не слышно, можно только подозревать. И я помню, как тогда, в самом начале 80-х, когда мы уже выходили из ленинградского ресторанчика на прилегающей к Московскому улице, Алик увидел себя в огромном ресторанном зеркале, как-то провел брезгливо по бокам и с неодобрением заметил: «Округлился что-то, потолстел». А вездесущий Левка со своей фирменной хрипотой заметил: «Жрать надо меньше». Алик засмеялся, вошел как бы в зеркало, которое есть и будет, вот только его изображения уже кончаются и как бы слабеют, словно тают в тумане ванной комнаты после душа, заставляя память напрягаться, чтобы восстановить былую реальность.
Резонно.