На прошлой неделе один молодой, да ранний сын известных родителей спровоцировал дискуссию, в которой с разных сторон пикировалось с нарастающей ожесточенностью достаточное число приличного народа. До, как у нас теперь принято, расфренда, бана и остракизма.
Причина более чем понятна: ригоризм обычно тем сильнее, чем дальше наблюдатель от реальных и насущных проблем с профессией и болезненным выбором. Очень хорошо помню, как высланный из страны соредактор первого самиздатского журнала «37» Лев Рудкевич, симпатичный и вменяемый человек, уже через пару месяцев эмиграции звонил другому соредактору, Вите Кривулину, которого за издание журнала продолжали трясти друзья Путина, и попрекал (привожу по памяти, конечно), что он не борется с оружием в руках против банды озверевших большевиков. Иллюзия свободы быстро кружит голову, хотя иногда со временем голова возвращается на место. Не Берлиоз, чай.
Однако интересно другое. Как люди, мне хорошо известные и приятные, рубятся по поводу, казалось бы, несущественной мелочи. Поставили лайк или не поставили на спорный пост спорной популярной беллетристки. Понятно, что лайк — лишь повод продемонстрировать свою строгую нравственную и социально вменяемую позицию.
Но позиций, которые защищали оппоненты, две, и обе, если судить по горячности, с которой они защищались, не представляются спорящим безупречными.
Одна из двух — проста: гуманитарная академическая деятельность после Крыма. Учить детей и разбирать тексты нужно при любой погоде. Но будут ли с этим согласны те, кто начнут процессы депутинизации и поиски путинских ведьм, когда до этого, конечно, дойдет? Уверенности у тех, кто эту позицию занимает, нет, а тревога явно есть. Не скажут ли, что мы разделяем с Путиным-Таврическим ответственность за создание потемкинских деревень солидности и благопристойности, вместо того, чтобы гибнуть на баррикадах безвестности, безработности и маргинальности, неумолимо увлекая в пропасть семью?
Известная по советским временам дилемма, которую перестройка решила в пользу сомневающихся: советский конформизм во имя дела, вполне себе как бы не бессмысленного, осужден не был. Более того, именно те, кто делал советскую карьеру с брезгливо-молчаливой гримасой либеральности на лице, оказался на коне, впереди малочисленного отряда максималистов. Но повторится ли этот выбор, когда путинская эпоха будет объявлена вариантом русского фашизма? Кто знает. Тревожно.
Поэтому уже сегодня копятся и оттачиваются аргументы, необходимые не в спорах в фб, а в прекрасном завтра.
Вторая позиция, сегодня использующая наступательный тренд: это — либеральный бизнес. Нормальный такой бизнес на либерализме, в котором нет ничего дурного: почему на сделках с совестью зарабатывать можно, а на некрасовский ниве — нет? Можно, конечно. Но горячность, генерируемая моральным превосходством этой позиции, тоже свидетельствует о тревоге. О легкой, так сказать, зыби, которая заставляет, однако, повышать голос и демонстрировать акцентируемую победительность. Потому что как посмотрят на это депутинизаторы из прекрасного далека не вполне ясно: может, одобрят, а может, скажут с пролетарской прямотой: пока путинская корпорация народ объябывала/дурила, вы жировали и мошну набивали?
Увы, культурные и социальные стереотипы меняются, но медленно. Вспомню, как Дмитрий Саныч Пригов с удивлением, совсем даже не наигранным, говорил мне после встречи с одним либеральным бизнесменом, нашим общим знакомым: встретились, поговорили, все слова вроде правильные, но я на метро, а он на шестисотом. И я все хотел ему сказать, что словами-то он с нами, а бабками с ними, и это противоречие антагонистическое как бы (реконструкция, понятно, моя).
И либеральные нувориши это, безусловно, понимают и точно так же копят аргументы и доводы, убедительные не столько для сегодняшних оппонентов из своей же среды, сколько для завтрашних инквизиторов, у которых будет свой взгляд на взаимоотношение возможного и пристойного.
Любопытно, что совершенно в другой среде, далекой от академических штудий, обнаруживается похожее беспокойство по поводу вещей, казалось бы, иллюзорных. Я о недавней полемике между журналистами Ганапольским и Познером, смысл которой свелся не к каким-то идеологическим разногласиям – спор шел, если внимательно присмотреться, об уровне независимости. Или, наоборот, зависимости, как кому.
Ганапольский с почтением и приседаниями корил Познера в том, что тот управляем и делает многое по указке. Познер в обычном тоне начальственного хамства уличал Ганапольского, что его «Эхо Москвы» — псевдонезависимая радиостанция, и нечего щеки надувать, изображая борьбу на баррикадах.
Казалось бы, о чем базар? И ты прав, и ты тоже прав: оба вы работаете в рамках, отведенных вам властью и обстоятельствами, а понты у Познера выше в той же степени, в какой сильна убежденность, что тщательно выбранные пределы дозволенного можно выдать за свободу, разыгрывая при этом роль патриарха, живущего как бы в единственном экземпляре: я и все остальные.
Интересен, однако, в русле нашей темы не уровень лакомого самообольщения, а характерная уверенность, что просто сказанные слова сегодня мало что значат без бэкграунда прошлого. Казалось бы, вполне можно было закинуть чепчик за мельницу и повторять как попка: я так сказал, я так думаю, это мое личное мнение. Однако процесс девальвации слов, использование их в качестве дымовой завесы, привел к пониманию столпов официозной и официальной журналистики, что сами высказывания ничего не значат без рупора репутации. Которая и есть подтверждение справедливости слов и гарантия, что их можно воспринимать всерьез.
Это важный момент путинской эпохи: значим не смысл, не логика и убедительность, как таковая, а прошлое, являющееся ключом, открывающим смысл сказанного. То есть одно и то же произнесенное разными спикерами — это разные месседжи. И настаивают на этом не независимые наблюдатели, не, условно говоря, Илларионов с Пионтковским, которым это, казалось бы, пристало, а в разной степени и по-разному зависимые журналисты, осознавшие, однако, что без прошлого, без фундамента репутации слова — это гамлетовское умножение пустоты.
В этой ситуации примечательно, на мой взгляд, следующее: пользоваться социальным и психологическим дистанцированием для подтверждения своей правоты — рутинный и универсальный прием. Апелляция не к сегодняшнему дню, а к завтрашнему, до которого надо, как говориться, дожить, как, впрочем, и к такой вроде бы несуществующей материи, как репутация — вот что характерно. Кто-то не чувствует землетрясения, пока крыша не упадет на бесшабашную голову, кто-то начинает тревожиться, когда вокруг тишь-гладь да путинская благодать, а что-то внутри уже запустило отсчет секунд до неминуемого суда времени. И эти предчувствия, для многих абсолютно несущественные, — самое, возможно, симптоматичное, что сегодня есть.