Об империи зла
Ежедневный журнал
Полемика между Д. Быковым с его апологией большого СССР (то есть включающего в себя и советское, и антисоветское) и его оппонентами, М. Эпштейном и В. Новодворский, представляется симптоматичной и общественно плодотворной.
Для начала рассмотрим взгляды оппонентов, как говорится, по существу, хотя это и будет принципиальным упрощением: объективация без субъективации отрезает важнейший пласт смыслов.
И здесь можно утверждать, что по-своему правы все. Не только Новодворская и Эпштейн, для которых совок — империя зла, но и Быков, утверждающий, что практика отличается от теории, что СССР задумывался как важный и революционный (в положительном смысле, если он еще возможен в современной России) ответ на социальный вызов вселенской несправедливости. Не менее важна принципиально иная социальная и ментальная мотивация: жить в пространстве огромного социального эксперимента, даже если вы сами этот эксперимент отрицаете и дезавуируете как ошибочный, совсем не то же самое, что жить в рамках изначально ущербного и вторичного социального проекта, каким сегодня является путинская Россия. Она мало того что ущербна по отношению к аналогу, европейскому и американскому обществу потребления, но и в принципе не может выйти за его пределы. То есть представляет собой явление мало интересное и обреченное на повторение пройденного.
Важно ли это или нет? Мне уже приходилось отмечать, что советский проект был весьма своеобразным русским ответом на европейский вызов — на попытку воплотить утопическую мечту о земном рае. Да, в осуществление этой попытки была внесена дикая азиатская составляющая. Да, он закончился полным поражением. Но при всех издержках, которые Эпштейн и Новодворская (да и мы вместе с ними) справедливо считают невозможно высокой ценой, сама инновационность идеи, к которой не случайно было привлечено внимание всего мира, заставляет помедлить. При всех входящих, при Ленине, Сталине, КГБ-ВЧК, уничтоженных миллионах, остается чисто теоретический посыл уникального социального эксперимента по построению общества в соответствии с самой старой европейской утопией — утопией равенства и справедливости. Дело не совсем в масштабе, на который упирает Быков, то есть дело не в количестве, не в размере, а в качестве. И советское и антисоветское в СССР было утопическим и ранее невиданным, что обеспечило множеству сопутствующих явлений (таких, в частности, как культура) дополнительное измерение значимости.
Эпштейн и Новодворская справедливо указывают на то, чем этот эксперимент обернулся на практике — миллионами репрессированных и фантастическим унижением человеческого в человеке (последнее Быков относит за счет русского акцента в коммунистическом эксперименте, и это более чем серьезное уточнение). Но и такого эксперимента с воплощением социальной утопии история не знала, отсюда мировое внимание к его результатам, и полное безразличие, полное отсутствие интереса к тому, что происходит сегодня в России при путинском капитализме. Формально, несмотря на недемократический капитализм, Россия вроде бы вступила на тропу возвращения к европейской вменяемости. На практике ни культурно, ни социально она вместе со всем, что в ней происходит, сегодня совершенно неинтересна миру. Мир ждет только одного: когда исчезнут русские особенности капитализма и он станет в ряд, в котором стоят те, кто занял места раньше. Скучная перспектива.
Поэтому и можно (и нужно) говорить о разнице в восприятии. Социальный эксперимент большевиков оказался бесчеловечным и преступным, но по замыслу был уникальным, и эта уникальность высоко оценивалась. Я принадлежу к тем, кто советское ненавидел, и с советским боролся, и готов бороться с продолжением советского в русском, но важность утопической составляющей тоже не могу сбросить со счета.
Сегодняшний российский социальный проект принципиально банален, вторичен и беден творческими стратегиями. Некоторое время назад я присутствовал при интервью одной звезды современной философии. Был задан наивный вопрос: как вы полагаете, какая книга или картина русского писателя или художника может сегодня иметь мировой резонанс? Звезда немного поерзала от деланного смущения и неожиданно твердо ответила: никакая, у современного российского художника нет сегодня никаких шансов проснуться мировой знаменитостью, потому что сегодня никому неинтересна русская культура. Я специально не называю имени звезды, чтобы не давить авторитетом. Пусть это останется частным мнением — симптоматичным, спорным и категоричным одновременно.
Ну а теперь несколько необходимых оговорок в духе социальной психологии. Наше мировоззрение принципиально психологично: с помощью взглядов, мнений, оценок мы оправдываем свой социальный выбор, прошлый и настоящий. А как оправдывают свой социальный выбор те, чье мировоззрение принципиально не психологично — разве не с помощью тех же взглядов, мнений и оценок? (Света, я понимаю ваше желание сделать текст более понятным, я осознаю, что он сложноватый, но я бы оставил здесь все, как есть, потому что любое мировоззрение психологично, осознает это автор или нет. Давайте попробуем слова «наш выбор», набрать курсивом, может, тогда это станет понятней, а?)То есть помещаем наш выбор в комплиментарный для него символический контекст, позволяющий оценивать этот судьбоносный вектор как правильный. Это главная наша забота — создать условия для положительной оценки нашей жизни, которая так или иначе складывается из нескольких развилок, которые мы прошли не так, как другие.
Что я имею в виду? Наши полемисты весьма удобным образом представляют собой три принципиально несовпадающих выбора на протяжении примерно одного и того же время. Быков неслучайно несколько раз называет Эпштейна постмодернистом и указывает на то, что тот эмигрант. Эмиграция — всегда негативная оценка отвергаемого социального пространства как неспособного соответствовать собственной социальной стратегии. То есть нет возможности добиться от общества положительных, восторженных оценок своих достижений, и человек тотально дистанцируется от социума, эмигрирует. Эпштейн при переходе от советского к перестроечному уехал. Быков и Новодворская остались.
Но между Быковым и Новодворской тоже огромная разница, два принципиально разных выбора. Только совершенных несколько раньше. Быков, несмотря на более молодой возраст, был человеком, вполне встроенным в поздний советский и ранний перестроечный социум. Новодворская так же принципиально этот советский социум отвергала, полагая его тотально ущербным, недостойным того, чтобы с помощью вполне определенных конформистских усилий вписываться в него. Быков же, как принципиальный традиционалист, очень быстро вписался в существующую систему, но долго ходил на вторых ролях, уступая первые московским концептуалистам и постмодернистам, поэтому его так раздражает модерн и постмодерн. Тем более что сегодня он ему, постмодерну, подражает, используя в своем поэтическом творчестве (Света, я здесь добавил бы «его», то есть образцы постмодерна) его наиболее распространенные и тривиальные образцы.
Наблюдателей дезориентирует популярность Быкова как поэта-сатирика, довольно остроумного и острого в политическом плане, но традиционного в эстетическом. Однако его политическая смелость очень недавнего времени, буквально она прописана в медведевской оттепели. Еще совсем недавно (до проекта «Гражданин Поэт», который его увлек и логикой успеха заставляет искать острые и популярные у либеральной интеллигенции ходы) Быков утверждал вполне осторожные и конформистские, эскапистские истины: типа надо сделать вид, что этой власти нет, жить своей жизнью, не завися якобы от власти, и так далее. То есть буквально на наших глазах произошло движение от конформизма к нонконформизму, но все равно на базе эстетического традиционализма, отношение к которому меняется.
В начале перестройки традиционализм отвергался, так как не соответствовал логике реформ, сегодня он на щите, так как полностью соответствует отрицанию самой возможности реформ в обществе. Быков не случайно упрекает Эпштейна, что он и другие наблюдатели, сфокусированные на эстетическую новизну, не читали Леонова. За этим стоит упрек, что высоколобые русские интеллектуалы (да и не русские тоже) не читали и не читают его. Упрек справедливый. Но собственный выбор надо оправдать, поэтому (в дополнение к тому, что было сказано) Новодворская и Эпштейн отвергают советский опыт как ущербный, Быков его комплиментарно приветствует, раздвигая и умножая советский социум на пространство антисоветских стратегий, то есть как раз стратегий Новодворской и Эпштейна.