Опять двадцать пять
Вместо предуведомления к этим фотографиям, последним перед наступления тепла, которое все меняет, и моей предстоящей поездкой в Гарлем (если она состоится), я хочу сказать несколько слов о моих боданиях со знакомыми по второй культуре: эти бодания посещающие мою страницу могли заметить на прошлой неделе. Мол, о чем шумите вы, витии, если события имели место почти сорок лет назад? Но в том-то и дело, что мы не выбрались из прошлого, мы не просто у него на плечах, мы растём из его дупла, ствола, ветвей, да и не прошлое оно вовсе. А возле тут.
Конечно, я озадачен такой реакцией вполне вроде как самостоятельно мыслящих людей, которым уже все ясно, они закрыли тему, они друг другу все объяснили, и все всё поняли, что их клиент просто завистлив, ревнив к чужой славе (странно, что не вспомнили о Герострате) и весь в деменции, как елка в иголках. Но вот клиенту-то вашему пока многое неясно, совсем, он собирался написать вроде как одну статью, о самиздатском журнале «Часы» и его редакции, и их влиянии на ленинградскую неофициальную культуру, и на то, что возникало как ее продолжение. Но теперь понадобится серия статей — о тех смотрящих за общаком по имени андеграунд и его телескопическим продолжением в наши дни: кто короновал, зачем, почему и как это все работает.
Это вы, друзья, думали, что обменялись с чудиком выстрелами фейерверка, и все, — нет, все только начинается, вам все понятно, вы имеете дело с одноклеточным, а мне надо будет многое проанализировать и многих отделить от неразличимого на первый взгляд фона. Как обои и газеты под ними отклеить от стены.
Вам кажется дело в Драгомое? Не совсем. Самый частый вопрос доброхотов: зачем он вообще решил сводить счёты с Аркадием, нашим, Драгомощенко, в котором не понимает ничего, как свиная в апельсинах? Однако Драгомощенко попался на крючок во многом случайно. Почти.
Дело было так: месяц где-то назад я под постом моего давнего знакомого о дне рождении героя в некоторых раздумьях написал, что помню хуеву тучу историй о Драгомое и просто не знаю, что с ними делать. Мои знакомые из тех, что сегодня мои самые азартные зоилы, начали предлагать, а напиши-ка нам в сборник «Неканонический классик», будет славно. Но я, настроенный более чем благодушно, знал себя, что начну писать и обязательно — мысль за мысль — вылезу за флажки канона и скажу то, что в этот момент не собирался. То есть вообще-то иногда думал написать о Драгомощенко, но понимал примерно, куда это может меня привести при скептическом к нему отношении, а обижать Зину, к которой я по старой памяти относился с симпатией, да и многочисленных друзей Аркадия не хотелось.
Но в голове вертелось несколько забавных историй, и я их прямо так, без черновика, набросал в виде комментариев к посту моего приятеля. Что-то обсудили, и все. Мысль была такая: мне эти воспоминания не особо как нужны, но когда-нибудь кто-нибудь будет, предположим, писать большую биографию Драгомота и ему может понадобиться живой голос и детали, которые просто так не выдумаешь.
И все. Прошло пару часов, и получаю я от своего приятеля сообщение в личку: тут такое дело, Зине и Остапу дико не нравится, что ты в своих историях называешь Аркадия Драгомоем и требуют это убрать. Ты Зину знаешь, она обидчивая, будет потом долго дуться, так что, пардон, я твои комментарии сотру.
Я сначала не понял, а что их не устраивает: Драгомой и Драгомот — известные и самые распространённые прозвища Аркаши, тут же нет ничего обидного, Кривулина за глаза называли Кривулей, Стратановского — Стратоном, Охапкина – Охапкой, здесь нет ровно ничего оскорбительного. Это вообще русская традиция использовать клички вместо имен, да, это во многом прием самоумаления, но это же рутина. А приятель пишет, что Зина негодует, Остап сердится, я твои комменты потёр. Я начинаю закипать: слушай, скажи Зине, я тоже в бешенстве, я воспоминания писал без черновика, пусть меня не злит, возвращай комменты обратно. Я Зине звонить не буду, пишет он, хочешь, сам звони.
Я, будучи за рулем, где-то притормаживаю и сначала вполне ещё нормально пишу: мол, Зина, что за дела, это что за фанаберия такая, Драгомой — легальное прозвище Аркадия, что за дурацкие претензии? Тут Зина начинает долго писать что-то, стирает, пишет заново, опять стирает, отходит от компа, я сижу в машине на обочине и начинаю закипать основательно. Вижу, что вообще вроде решила не отвечать и пишу раздраженно: Зина, лучше тебе ответить, не зли меня, Аркаша бы тебе сказал, что я — последний человек, с которым тебе стоит ссориться. Написал, так как действительно имел когда-то с Аркашкой разговор — он меня вообще немного побаивался, — мол, не дай бог будешь писать обо мне воспоминания. Это было ещё до «Момемуров», в которых я его вывел под именем Рикардо Даугмот, и у нас до определённого момента были вполне приятельские отношения. Да и вообще никогда не ссорились.
Тут отвечает Зина: я с тобой и не ссорюсь, мол, мне и Остапу не нравится, когда коверкают нашу фамилию. Я вашу фамилию не коверкаю, я пишу о том, как называли Аркашу в обиходе, и это все знали. Что за секреты? И тут из моей Зины начинает понемногу лезть какое-то такое провинциальное высокомерие ровным толстым слоем, как из тюбика, и со мной уже в личке не жена бывшего приятеля беседует, а местоблюститель председателя земного шара. На что я ей пишу: Зина, лучше тебе написать Сереже, чтобы он вернул мои комменты (а сам думаю, это можно или уже все, с концами). Это лучше написать имело, конечно, один смысл: я напишу об Аркаше статью и не буду тебя жалеть.
Поехали. Я, конечно, сильно разозлился, но до статьи было ещё далеко, тем более такой статьи, которую я написал. Потому что вообще-то мне Драгомой был мало интересен, разве что было полезно поразмышлять о причинах его сегодняшней популярности и попытаться объяснить ее смысл. А так это был совершенно чуждый мне способ поэтической манифестации.
Скажем, когда я издавал в течение 7 лет свой журнал «Вестник новой литературы», то ни мне, ни моему соредактору Мише Шейнкеру ни разу даже тень мысли не мелькнула в проеме — не опубликовать ли нам Драгомоя? Я вообще не помню ни одного разговора о стихах Аркаши ни с Кривулиным или Стратоном, кроме иронических, Лена Шварц его на дух не переносила, его фамилию нельзя было в ее присутствии упоминать. Понятно, и с Приговым, с которым мы сотни часов обсуждали все на свете, фамилия Драгомощенко не всплывала ни разу. Общее убеждение было — что это очень архаическая система поэтической презентации, говорить здесь не о чем. Когда я писал о Драгомое в «Момемурах», я ограничился рядом анекдотов (потом отчасти повторенных в статье), плюс что-то о неумении сокращать текст, как проявление стилистической жадности, в его бесконечном романе «Расположение среди домов и деревьев».
Возможно, я бы думал ещё, писать или не писать, а если писать, то как, если бы в какой-то мере случайно не напал как раз в эти дни на ту самую заметку из Медиазоны, где рассказывалось о том, что, согласно документам КГБ, во главе Клуба-81 стоял внедрённый агент, и клуб был полностью под колпаком чекистов. И я тут же вспомнил описанную мной ещё в «Момемурах» историю, как Драгомой на встрече контактной группы правления с кураторами КГБ по совершенно непонятным резонам достал из портфеля книгу «Чонкин» Войновича, инкриминируемую арестованному уж тогда Долинину. Я помню, как нас с Кривулиным, да всех, Охапкина, Миронова, с кем общались, изумила эта история, после которой отношение к Драгомою уже не было прежним. Стукло или дурак? Не помню, от кого пришла первая версия рассказа о произошедшем, но на следующее утро мы поехали с Витей на такси куда-то за Среднюю, кажется, Охту, в котельную или сторожку Сергея Коровина, чтобы он рассказал подробнее, что и как произошло. Коровин, который отшучивался, понимая, что ситуация бросает тень и на него, потому что сама ситуация постоянных встреч контактной группы со следователями КГБ была более, чем подозрительной. Коровин делал вид, что не смущен нашим приездом, но это было все на грани, дабы не кристаллизовалось слово «стукач», но после разговора с Коровиным версия «дурак» показалась более вероятной.
Хотя сегодня я бы так это не утверждал. Я читал смешные предположения, что этой книгой Аркадий, мол, хотел показать, что ничего страшного в ней нет, мол, все мы это читаем и ничем не лучше арестованного. Ерунда, конечно, это книга была из обвинительного заключения, и именно о ней Драгомощенко давал показания на суде как свидетель обвинения. Борис Лихтенфельд присутствовал при допросе Драгомощенко на суде Долинина и Евдокимова, Драгомощенко подтвердил, что эту книгу ему дал Долинин. То, что и нужно было следствию. И здесь есть опять развилка: возможно, типа, Коршунов и Лунин — кураторы Клуба от конторы, — просто вынуждены были пригласить Драгомощенко как свидетеля, раз он сам принес книгу в КГБ. Но, возможно, это была и разыгранная партия, типа, Аркашка сделал вид, что идиот, а на самом деле принес книгу, чтобы потом без подозрений мог быть вызван на суд и дать показания. Все обвинения всегда на ниточках держатся, чекисты только вид делают, что у них все схвачено, а на самом деле почти все на соплях.
Почему это связалось у меня с известием, что во главе Клуба КГБ поставило своего агента? Потому что у Клуба были два председателя правления: сначала им стал никому из нас неизвестный Игорь Адамацкий, проходивший по одному политическому делу и тогда же, очевидно, завербованный КГБ, а потом сам Борис Иванов, серый кардинал при Адамацком, главный мотор при создании Клуба и редактор «Часов». В своей статье я прихожу к выводу, что вряд ли агентом КГБ был Иванов, при всем более чем скептическом отношении к его деятельности. Но если это был Адамацкий, то Иванову очень трудно было этого не знать. А если знал он, то знал и Боря Останин, и Драгомощенко, как самые близкие к Иванову члены редакции. И тогда вся эта история Клуба 81 превращалась просто в какой-то кагэбэшный водевиль. Нет, в бутерброд: мало того, что клуб был образован под патронажем офицеров КГБ, которые оказывали для его создания давление и на партийные органы и на писательские власти, так и управлялся он изнутри агентом КГБ, что уже превращало историю в бургер кинг или фарс.
Сегодня те, кто отстаивает репутацию как Драгомощенко, так и Клуба-81, делают вид, что это как бы не имеет значения, мол, были почти свободные чтения и это все перевешивает. Не все, не у всех. В среде правозащитников, из которой впоследствии сформировался «Мемориал», Клуб-81 интерпретировался как место, инфицированное стукачами и невозможное для посещения. Примерно так же считали и представители либеральной советской интеллигенции, вроде Сани Лурье из «Невы», которые были в определенном смысле рады, что нонконформисты обкакались и подружились с КГБ. Ситуация была, по крайней мере, противоречивой: на одной чаше весов лежали относительно свободные чтения, которые без сомнения улучшали качество жизни в подполье, но я сомневаюсь, что кто-то хоть на минуту забывал о том, какова цена этой свободы и не думал, не слишком ли она высока. Сегодня длинношеий мудозвон, злопыхуйствуя золотописьмом, упрекает меня, что я якобы пытался баллотироваться в члены правления. Ерунда, человек не знает, о чем пишет. Я никогда не выдвигался в правление, а, напротив, его критиковал (у Иванова в его воспоминаниях это обозначено как Берг критиковал деятельность клуба с этических позиций), но голосование было тайным, всем было предложено написать на бумажке несколько фамилий, и кто-то вписал меня. Было несколько таких голосов, они даже не обсуждались. Зачем это Иванов включил в свои мемуары, при том, что о вещах, бросающих тень на его или Клуба репутацию умолчал? Чтобы замарать, запутать, сказать, что все одинаковые? Рвутся к власти, как к меду? В Аркаше это было по своему умилительно, ему страшно нравились эти регалии, и не только я помню льстивый тон Драгомоя, беседующего с Андреевым, идиотом из Союза писателей, по соглашению с КГБ ставшим в Клубе чем-то вроде дядьки Савельича из «Капитанской дочки». О чем помнят, конечно, многие, а пишет, например, Колкер, вспоминая: «покровительственный, начальственный тон членов правления клуба в обхождении с рядовыми участниками, и у тех же членов правления — занятная смесь подобострастия и дерзости перед Андреевым; до сих пор вижу поэта Аркадия Драгомощенко, с искательной улыбкой и в полупоклоне пожимающего руку статному, молодящемуся, излучающему спокойное достоинство куратору».
В интернете полно рассказов о том, как многие считали Драгомоя стукачом, который хвастался, что может любого провести на Литейный 4, хоть днём, хоть ночью. Я кстати не считал, хотя сегодня же, после открытия того факта, что во главе Клуба 81 стоял агент КГБ, уже не уверен. Это структурообразующий факт, это камера эндоскопа, запущенная в желудок и освещающая его изнутри, это как игла в яйце, а яйцо в желудке утки и так далее. Потому что если нам, непричастным к закулисным играм правления и его контактной группы, многое было подозрительно, но не было доказательств, то теперь это как проглоченная и продолжающая светиться лампочка.
Конечно, если вы живете под постоянным давлением тайной полиции, то подозрительность и мнительность развиваются как насморк. Драгомощенко действительно вёл себя подчас нелепо, но мало ли причин для неловкой, неумеренной театральности? Вот незнакомый мне человек из другой и чуждой среды (с ником Сергей Федоров) под постом с моей расшаренной статьей пишет: «Я в 1988 году был осемнадцатилетним юношей и пил с поэтами в Доме писателей на Воинова. Там были Гена Григорьев, Виктор Ширали, Леша Ахматов, Виктор Топоров. Зашел Драгомощенко. Все переглянулись и кто-то сказал: потише, он стукач. А так или не так – о том пока молчат архивы».
Можно ли этому верить, да еще в такой компании – Топоров, Ширали? Тоже мне моральные авторитеты. Так что не более, чем очередному мнению, которое вполне может оказаться слухом.
А можно ли верить мне? Не привираю ли я, желая, как полагают одни, рассчитаться с Драгомощенко за то, что он снискал славы больше, чем я (не понимая, что я вообще ни на кого и никогда не умел смотреть снизу вверх)? Или — в силу своей обидчивости, о которой сам рассказал: обиделся на приятеля, стёршего мои воспоминания, и на жену Драгомоя, требовавшую их стереть. И, мол, решил оболгать. Конечно, я мог бы громогласно заявить, что не вру, вообще в принципе. Но ведь это звучит не очень как-то, правда? Запрет на похвальбу существует в любой культуре. Хорошо, а если я скажу, что не вру не из-за врожденной честности, не очень понимая, что это такое, а из-за высокомерия? Понижу как бы статус. Я не вру, так как слишком высокого мнения о себе, и мне не хочется подвергать сомнению свой образ в собственных глазах. Возможно, это уже чуть-чуть лучше, но все равно как бы не очень.
И, однако, у меня, кроме тех скудных ссылок, которые я привожу, нет почти ничего, кроме собственных слов. Формально, есть ещё весьма небольшое число оставшихся в живых членов Клуба первого созыва, которые способны были подтвердить или опровергнуть те или детали. Некоторые, конечно, не скрывали своего скептического отношения к кагэбэшной основе Клуба и тому очевидному честолюбию, которое почти мгновенно стало проявляться у членов его правления. Многое мог бы сказать Сергей Стратановский, но он не в фб. Мне десятки людей пишут о поддержке в личку, и я понимаю тех, кому страшно перед стеной, которую как раз представляют сплоченные ряды связавших свою репутацию с Клубом, как редколлегия журнала «Часы»: и теперь обеляют все, что можно, обеляя себя. Он обернулся посмотреть, не обернулась ли она, чтоб посмотреть.
Да, я могу ошибаться в нюансах, хотя у меня своеобразная память: я до сих пор помню конспекты по физике в моей математической школе номер 30, даже помню на какой стороне листа — слева или справа — расположен тот или иной корявый рисунок электро-магнитного поля и металлической стружки, выстроившейся в дугу. И я могу, наверное, что-то напутать, я могу не найти нужное слово или нужный оборот, я могу находиться под воздействием чувств: в бешенство я не впадаю с пол-оборота, но если впаду, просто так уже не выйду. Все это возможно. Так что дело каждого, верить или не верить мне на слово, которое и есть источник моего формулирования, я, кажется, ничем больше не занимаюсь, как попыткой сказать точнее. А ещё мне страшно нравится противостоять большинству, любому. Я могу противостоять хоть целому свету, хоть среде. Я от этого кайф ловлю. Так что разбередим это сонное с зеленым плюшем ряски болото по имени петербургская литература с анамнезом в андеграунде? Кинем щепотку литературной злости? Многие еще вздрогнут (или не многие, но избранные или званые). Это так, ремарка на полях.
Я с Драгомоем не кончил. Вспомню ещё, вернусь. А теперь горбатый, сказал — горбатый. Следующему приготовиться.
И да, срача под постом теперь не будет, артюшковых буду давить в зародыше, как первородный грех в кулаке: первый раз удалю, второй — баню, а может, и сразу — бан, раз пошла такая игра. Пишите письма на своих страницах мелком почерком.