От тюрьмы до тюрьмы
Оригинал текста
На третий день в Филадельфии мы пошли в тюрьму. Уже не действующую, конечно, неторопливо реставрируемую (долгострой) и частично превращенную в музей. Ту самую Eastern State Penitentiary, первую тюрьму современного типа в Америке, где канализация и горячая вода появилась раньше, чем в Белом доме в Вашингтоне; где сидел Альфонсе (Аль) Капоне по смешному обвинению; где одним из знаменитых заключенных был пес, задравший по случаю уличного кота и приговоренный за это к пожизненному.
У меня к тюрьме, как месту временного проживания, и профессиональный, и личный интерес. Во второй половине 70-х я работал экскурсоводом в Петропавловской крепости, где одним из этапов была тюрьма Трубецкого бастиона (иногда туристов водили и в Алексеевский равелин с его знаковыми мифами, тюрьма которого не сохранилась). И я прекрасно помню свое почти постоянное чувство, похожее на то, что испытывают люди, осматривающие квартиру для обмена (как в совке), или покупки (как сейчас). Люди как бы вписывают себя в воображаемый интерьер, представляя как те или иные жесты, то или иное положение тела будут смотреться в новой перспективе.
К концу 70-х за мной отчетливо ходил местный КГБ, уже турнувший меня из музея в Летнем дворце Петра и библиотеки, где я подрабатывал, и я каждый раз, таща за собой группу экскурсантов, попутно, боковым зрением пристраивался в том или ином уголке, реконструируя дизайн будущего по тем контурам, которые представляли собой камеры народовольцев и эсеров.
Конечно, я не стремился стать очередным страдальцем, но характер и позиция в нонконформистской литературе делали эту перспективу близкой и реальной. И я думал о предстоящем аресте без ужаса, это был как бы один подарочный набор: то развитие сюжета, что следовало за выбором биографии персонажа.
Конечно, все тюрьмы — это более менее точные рифмы, сама идея тюрьмы, как закрывающих скобок, реализуется в любом образе узилища от зиндана до Шпандау. Но рифма между тюрьмой Eastern State в Филадельфии и тюрьмой Трубецкого бастиона почти точная из-за близости по времени и примерно одной и той же идеи пенитенциарного проектирования. Но, как всегда при заимствовании Россией западных идей, заимствуется исключительно форма, содержание же заменяется своим, суверенным, пошехонским.
Eastern State была построена в 1829, тюрьма Трубецкого бастиона в 1870, если смотреть на планы, то сходство еще больше, чем при сравнении интерьеров. Но главное, конечно, в тех утопиях, которые породили свой вариант пенитенциарной мечты. В Филадельфии видели в одиночном заключении (доведенном до совершенства, что вообще характерно для протестантов), не формулу наказания, а функцию реабилитации. Духовного прозрения и изменения, так сказать. Заключенный мог провести здесь хоть всю жизнь, но разговаривать и видеть кого-либо не мог, он не должен был встречаться ни с кем из других сидельцев, кроме тени отца Гамлета (то есть совести); продуманная система синхронизировала прогулки и физические упражнения (в здоровом теле – здоровый дух). И в течение срока заключения арестант не видел никого, кроме охранников, убиравших камеры. Зато можно было иметь животных, книги, потом радио, про ватерклозет со смывом я уже упомянул; то есть чисто русской идеи сделать так, чтобы арестанту жизнь не казалась медом, не существовало. Однако Диккенс, из писательского любопытства заглянувший в это тюремное чудо из чудес, вышел за пределы тюрьмы с тем радостным облегчением, которое не избавило его от мысли о глубоко порочной идеи одиночного заключения.
Строители тюрьмы в Трубецком бастионе, безусловно, вдохновлялись идеей тюрьмы в Филадельфии, как эталоном. Конечно, о проточной канализации или такой усладе как чтение или домашние животные речь не шла, как и не шла речь о реабилитации. Но вот идея одиночного заключения и соответствующей изоляции от окружающего мира была воспринята с восторгом, тем более, что эта тюрьма стала следственной тюрьмой для обвиняемых в политических преступлениях.
И здесь есть очень тонкая грань между протестантизмом и православием: протестантизм продумывает все до мелочей и воплощает задуманное с тем тщанием, которое и есть как бы замена идеи Воображаемого собеседника небесным чертежом его облика. Православие же может обещать и обещает небо в алмазах, но при воплощении просачивается во все щели, трещины, как вода в асфальт, положенный при дожде; и при первом же морозце трещины раздвигаются, словно вагина при родах, и морщинистый паук ответвлений и уточнений если не уничтожает, то корректирует замысел, пусть и самый чудовищный.
Именно поэтому заключенным Трубецкого бастиона, не смотря на свод суровых правил, удавалось устанавливать контакты с охранниками, а князь Кропоткин вообще добился от своих охранников такого взаимопонимания, что ему, писавшему в заключении монументальный труд по исследованию ледников (привет, Грета Тунберг), удалось бежать. Правда, не из самой тюрьмы, а из как бы больнички, но все же.
Кстати, попутно Кропоткин, исследуя ледниковый период, обнаружил два, казалось бы противоречивых, как русский характер, свойств льда – пластичность и хрупкость, одно не отменяет другого. Дева тоже тешит до известного предела.
Конечно, тюрьма – как метрическая система стихосложения, провоцирует на ее преодоление и переход к верлибру. Поэтому из тюрьмы в Филадельфии, несмотря на горячее водоснабжение, пытались бежать многократно, правда, одним и тем же способом по рецепту графа Монте-Кристо, то есть рытьем подкопов и тоннелей. Их было более тридцати, но удачный побег был один, это когда весной 1945 известный грабитель банков Уилл Саттон сумел-таки бежать через вырытый им тоннель, но, в отличие от князя Кропоткина, улизнувшего-таки в Европу, был задержан через несколько минут.
Здесь очень соблазнительно поиграть с парадоксом Гертруды Стайн, утверждавшей, что роза лучше ромашки, но самая лучшая ромашка опять лучше розы (взятой наугад). Что можно представить в виде модели (раз мы об этом) православного и протестантского способа воплотить одну и ту же мысль.
Конечно, Eastern State с ее технологическим совершенством (характерна сама идея воплощать технологические новшества сначала в тюрьме, то есть в общественном пространстве, раньше, чем в частном, и тем более, чем в таком государственном, как резиденция президентов) не только кажется, но и является намного более прогрессивной, чем православная на русский лад. Но у нашей ромашки — свои лепестки и своя советская гордость, ты проектируешь нечто совершенное, как лоб жандарма, а получаешь в результате нечто, вроде дома с недостроенной пристройкой. А точнее — боковое ответвление практически любого дома, ответвление, как опция, не всегда активировано, но существует за мятой ситцевой занавеской, прикрывающей узкую дверцу. Пусть не банька по-черному, но банка с пауками, своими, доморощенными.
То есть протестантская система – это коридор, который кончается стенкой. В нем все по правилам и никакие исключения не предусмотрены, только если стенку отменят по закону и построят другую. А вообще – легче сломать и соорудить новую.
У русской ромашки сам коридор почти ничего не значит, дверей по обе стороны множество, одни ведут в столовку, другие в кабинет кума или в пыточную, причем, не по приказу, а скажем, по прихоти души, вдруг захочется присоединить к гениталиям незнакомца электроды, дабы посмотреть, как он будет плясать под ритм переменного тока. А может, напротив, послабление выйдет, типа задушевного собеседника, начитанного и гуманного, как Порфирий Петрович, в рамках того растяжимого понятия о законе, который у нас, как блуд, в крови.
Но исход примерно одинаков. В тюрьме Трубецкого бастиона успели посидеть и Троцкий, и Савинков, и члены Временного правительства, а после официального закрытия – у русских большевиков и солнце не приказ – участники Кронштадтского мятежа, то есть зрители сумерек свободы.
Филадельфийская тюрьма пережила русскую и даже попытку революции хиппи конца 60-х, и была закрыта, так как ее технологические возможности не соответствовали новым пенитенциарным новшествам. Одиночество не исправляет, хотели протестанты как лучше, а получилось, пока рак не свистнет, и горн не проиграет отбой.
Что же касается собаки на пожизненном, то она оттрубила свое от звонка звонка, прожила, как долгожитель Авраам, целых 17 лет в любви и ласке, как от охраны, так и от сидельцев. Любить живое, прекрасное без извилин и амбиций, нехитро.