Открытое письмо Артюшкову о Клубе-81, конформизме и предательстве
Я не знаю, Сережа, в каком году ты присоединился к Клубу-81, с кем ты там общался, от кого получал информацию, но, очевидно, неслучайно ты апеллируешь к постороннему мнению Битова, который в клубе никогда не был, а всю информацию и ее интерпретацию получал a posteriori от Бори Иванова. И вся твоя версия истории Клуба — это история по версии журнала «Часы», сторонники которого, с помощью недобросовестных мемуаров, пытались и пытаются – в том числе с твоей сейчас помощью – навязать обществу удобную для них интерпретацию. Мол, да играли с КГБ, но переиграли, а в сухом остатке – многолетняя площадка свободных чтений и сборник «Круг».
Но это, конечно, только одна версия происходившего, но была и есть другая, очень грубо ее можно обозначить версией журнала «37»: потому что «37» как раз и был закрыт КГБ, а в качестве утешительного приза те, кто закрыли, предложили идею Клуба. Но Кривулин неслучайно отказался, потому что для него, как и других (близкого умонастроения), принимать что-либо из рук КГБ западло.
И тот же Кривулин занимал далеко не самую радикальную позицию, ряд представителей андеграунда от Буковской до Эрля в клуб не вступили и относились к нему с привкусом нескрываемого презрения, как к кагэбэшной разводке. Скорее всего, так бы и произошло, потому что в 1985 для одних издали «Круг», а других, в том числе и меня, стали готовить к посадке. По крайней мере, в самом начале 1986 заставляли подписать предупреждение о том, что моя деятельность рассматривается как подпадающая под действие статьи 190-прим. И если бы не перестройка, они были сделали то, что хотели: согласных на конформизм попытались бы абсорбировать в советскую литературу, а козлов и козлищ отправили бы на убой. Кстати, претензии со стороны КГБ были не только в том, что я продолжал публиковаться на Западе, но и из-за отказа участия в «Круге» и моей критической позиции по отношению к руководству Клуба и его политики.
Понятно, все в уровне разрешаемого себе конформизма. Я не знаю, на какие уступки пошли (если пошли) авторы, в «Круг» попавшие, но я на предложение Юрия Андреева посмотреть его исправления и замечания, ответил, что я не собираюсь изменять текст своих рассказов под чьим-либо давлением. «Тогда ваши тексты опубликованы не будут». Велика потеря. Это не категоричность, не максимализм, не высокомерие, не позволяющее сомневаться в себе и полагать, что редактор не может подсказать правильное исправление (хотя и все перечисленное, конечно, тоже). Моя позиция была изначально простой и не изменилась: я не знаю уровня отпущенного мне таланта (если он есть), но я точно не согласен идти на какие-то компромиссы, которые повлияют или могут повлиять на мое представление о себе в худшую сторону и, значит, понизят мои шансы сделать что-то стоящее.
Говорить о чем бы то ни было с Юрием Андреевым, с которым тот же Аркадий с удовольствием и взаимными улыбками общался, для меня было невозможно. Кстати, Андреев сразу меня предупредил, что в моих текстах его не устраивает отношение к коллективизации и еще какие-то идеологические мотивы.
И я здесь констатирую позицию, далеко – повторю — не самую радиальную, я уже сказал о ряде более чем достойных писателей, которые вообще к идее клуба относились отрицательно. Вернее мы все (мы – это я так обозначаю некоторое количество, смотрящее на историю клуба иначе) полагали, что если и есть в этой истории, на самом деле истории соглашательства, усталости и, увы, конформизма, что-то достойное, вроде тех же чтений, то вряд ли и это перевешивает позор какого-либо культурного строительства с прорабами из КГБ. А на контактную группу, регулярно и, как казалось со стороны, с нарастающим удовольствием общавшуюся с кагэбэшниками, смотрели как на отчасти чумных, отчасти прокаженных и уже перешедших границу допустимого. И Драгомощенко был, конечно, наиболее ярким представителей тех, кто границу давно перешел, и вроде как с нами, но уже больше с ними. А его трюк с книгой, которая инкриминировалась Долинину и которую он выложил на стол его следователей, это было уже вообще чем-то чудовищным.
Не знаю, кто тебе сказал, что это было сделано по просьбе Долинина, с Долининым в камере не было ни у кого контактов, кроме тех же кагэбэшников, и даже если он через них – больше некого – передал якобы какую-то просьбу, то он находился под таким давлением, что вытаскивать улику и предоставлять вещественное доказательство, это что-то смердяковское.
И не надо делать из Коршунова и Лунина идиотов, которые не знают, что такое «Иван Чонкин». Буквально через несколько месяцев, когда они допрашивали меня, мне объясняли, что — да, скажем, к самим стихам Мандельштама у них претензий нет, но во вступительной статье Струве есть высказывание, которое делает всю книгу антисоветской, а ее распространение уголовно наказуемым. Кстати, существует документ, датированный как раз этим временем, он потом был опубликован в «Звезде» по делу человека, арестованного как раз вместе с Долининым, и там была экспертиза ряда моих сочинений, вышедших в самиздате, и все они были — под соответствующий акт – уничтожены, с резолюций, типа: «Распространение на территории СССР запрещено». И это опять о двух взглядах на одну проблему или одну историю, как в нашем случае: для одних, игравших роль, в общем-то коллаборантов, Клуб-81 — это такая победа свободы над темными силами. Для других – позор, на который, увы, соглашались и члены Клуба и те, кто в нем выступал, но при этом понимал, что в основе лежит слабость и конформизм, и усталость, и бессилие от многолетнего существования в подполье, это — объяснение, но ни разу не оправдание. А на Драгомощенко, с упоением общавшегося с кураторами от КГБ, публично хваставшегося, что может любого провести на Литейный, 4, мы смотрели, безусловно, с презрением, смягчавшимся, в общем и целом, пониманием, что он не только упоен возможностью быть поблизости от власти, но и несносной театральностью.
То, что общество решило, с твоей тоже, как видно, помощью, высветлить, отбелить историю Клуба-81, превратив историю конформистского соглашательства в игру, которую якобы выиграли ее участники, это из той же области, как оправдание и самооправдание советских либералов, при советской власти хлебавшей из миски от власти, а после сделавших вид, что иначе и быть не могло. Мол, держали скрещенные пальцы в кармане. Приближали как могли. Как сказал мне когда-то Кушнер, видный представитель этой прослойки: написать – половина дела, опубликовать – вторая и более важная. Так считали многие, но были и такие, для кого любая публикация в совке сомнительна и отливает цветами позора, как перламутр.
То, что мне приходится тебе это объяснить, для меня почти в равной степени удивительно и прискорбно. Да, ты общался, в основном, со стороной журнала «Часы», который совершенно неслучайно издавался все годы застоя бесперебойно и пережил перестройку, потому что делался теми же людьми, что и Клуб-81, то есть конформистами, но только конформистами в среде второй культуры. У того же Кривулина (да и других) к журналу, помимо идейных, были чисто литературные претензии, что он посредственный, издававшийся посредственностями для посредственных авторов. Сейчас Боря Останин, который заслуживает отдельного текста, заголосит, мы и тебя издавали, мы Пригова, Гройса, Кривулина, Шварц печатали. Да, но журнал все равно оставался изданием серым и удобным для власти, чтобы выпускать пар именно в этот свисток.
И то, что именно эта сторона, дождавшаяся, пока противоположная (очень условно обозначенная мною как сторона «37») уйдет по естественным причинам, захватила право на память, ее представительно, интерпретацию и место под солнцем, это — обыкновенный бунт мародеров, во главе ли с Драгомощенко, с его именем на устах, но мародеров, захвативших поле битвы, когда сама битва кончилась, а подробности забылись.
И то, что ты или кто-то другой этого не понимает, говорит в том числе о той иллюзии близости, которое я к тебе испытывал. Я отвечаю тебе подробно, но надеюсь в последний раз, опираясь на наши отношения, у которых я ни вижу пространства для развития. Я не буду с тобой спорить, мне тебе нечего сказать, раз приходится говорить на подобном уровне. Твоя сугубая партийность и пристрастность, роль придворного при дворе, с которым у меня нет, типа, дипотношений, делает неразличимой границу между тобой и теми, кого я презираю.