«Новая литература» и топор
Час пик
Причем буквально. Русская цензура.
Могли бы обойтись без топора…
И. Бродский. «Стансы к Марии Стюарт»
Прошлое уходит неумолимо и как-то незаметно. Кажется, еще совсем недавно мы жили в том, другом времени, а уже трудно объяснить, что же это была за жизнь в 70-80-е годы, страшные и прекрасные, одинокие, но согретые дружбой, накрытые с головой глухим колпаком цензуры, не пропускавшим ни слова, а слово ловилось на лету, звучало гулко и звонко и, оттолкнувшись от купола, возвращалось обратно, обогащенное новым смыслом и звучанием.
Еще пять лет назад жизнь и литература делились надвое. И если в жизни граница была размыта, размазана, не всегда очевидна, то в литературе все было куда строже и четче. Были писатели советские и несоветские, другие. У одних — издательства, журналы, миллионные тиражи, дома творчества или хотя бы достойное место в обществе и покровительство Системы. У других — узкий, тесный круг друзей и читателей, самиздате кие журналы тиражом в 6-8 экземпляров, квартирные чтения, редкие, чреватые последствиями публикации на Западе, повестки в КГБ, работа в котельных и лифтерских, ощущение отщепенства, «три-четыре копии, и этого достаточно». Одни жили за счет литературы, другие — ради нее. Но деление шло не по признаку наличия либо отсутствия таланта: талант мог быть или отсутствовать и у тех, и у других. И не по наличию либо отсутствию порядочности: вполне порядочным мог быть престарелый советский писатель, а подлецом — поэт-нонконформист. Но деление на советских и других шло по двум критериям: 1) по отношению к двоемыслию; 2) по эстетическому признаку или языку произведения.
Здесь, очевидно, надо выделить еще один принципиальный для нас тип — либерального советского литератора. Этот тип был и есть один из самых распространенных в советской литературе, он занимал важное, если не ведущее положение в большинстве «толстых» художественных журналов, издательств и прогрессивных газет, вроде «Литературки»; даже не обладая властью, он задавал тон и правил бал.
Советский либеральный литератор почти всегда был начитан, образован, умен и часто талантлив. В своем кругу он мог ругать Советскую власть и «секретарскую» литературу, в приветной беседе обсуждать Бродского и Прусте, но когда дело касалось его профессиональных обязанностей, он их выполнял именно так, как и следует советскому либеральному литератору. Если он был талантлив и энергичен, то регулярно издавал книжки. Если же работал в редакции, то подчас выполнял самую трудную в редакциях обязанность «чистильщика» — встречаясь с самыми умными, интеллигентными авторами. Есть такой образ — «швейцар на ворогах» — швейцар у дверей ресторана, в задачу которого входит не пускать в ресторан нежелательных посетителей, стараясь избежать скандала.
Однако много ли он печатал или мало, но всегда, повторю, считался с правилами игры (иначе бы он не был либеральным литератором) и писал то, что можно было печатать.
А другой, несоветский писатель, не обладал такой лабильностью, он писал не то, что можно было опубликовать, а то, что не мог не написать. Он часто был грешен в другом: считал себя гением, великим писателем, даже если располагал лишь робким даром. Но нянчил и берег свой дар, правильно полагая, что дар, талант — субстанция невероятно зыбкая, вот он есть, а стоит только начать подстраиваться, как он исчезнет, изойдет в ничто. И поэтому в том, что он писал, вне зависимости от степени таланта, был привкус свободы, свободной жизни — и именно он, этот привкус, прежде всего, заставлял срабатывать чуткий предохранитель цензуры. Быть свободным, свободным от Системы — этого в советских журналах боялись больше всего.
Теперь об эстетической цензуре. Кажется, не все ли равно: как пишет человек? Сколько писателей, столько и стилей. Но в том-то и дело, что как для советской цензуры почему-то всегда было важнее что. Как легко, перестроившись, советские журналы пустили к себе антисоветскую литературу. Эстетически такую же, как советская, но с другим знаком. Почему-то это оказалось нестрашно, а эстетически чуждое — страшно, невозможно, никак нельзя. А почему? Да потому, что язык произведения — и есть произведение. А язык — существо живое, постоянно растущее, меняющееся, отражающее жизнь и человека. Советская же литература, предназначенная для сотворения мифа о жизни, требовала от произведения соответствия канону, требовала, чтобы оно было демократичным по форме и гуманным по содержанию, и при этом изображало бы не реальную жизнь, которая всегда проявляется в языке, а жизнь иллюзорную, канонически-правильную и оптимистическую.
Но вот кончилась одна эпоха и началась другая. И появилась возможность создать свой журнал — первый за 50 лет независимый литературный журнал, который постав ил задачу сохранения и развития того действительно уникального духовного и творческого опыта, который накопила нонконформистская литература в 70—80-е годы, сохраняя человеческую свободу, свободу творчествами самых невыносимых несвободных обстоятельствах советской жизни. Надо ли говорить, что мы но рассчитывали и не получили помощь ни от одного государственного учреждения. Нам реально не помог никто: не имея изначально ни копейки, делая принципиально не коммерческий, а литературный журнал, мы выпустили три номера.
Мы не рассчитывали на теплый прием со стороны советской литературы. И советская литература сделала вид, что ничего не произошло. Что журнала как бы нет. Первый номер вышел почти год назад, нас робко похвалили в «Литературке», поощрительно отозвались многие ленинградские и московские газеты, но ни один литературный журнал не поместил ни одной рецензии, ни одного отклика — лишь «Волга» в последний момент откликнулась.
И вот газета «ленинградских писателей» — «Литератор» № 13(67) помещает развернутую рецензию на ((Вестник новой литературы» с ретроспективным обзором всей нонконформистской, неофициальной литературы.
Честно говоря, я рад этой статье. Рад цинично-ироническом у тону, рад ее прелестным передержкам и обмолвкам, рад с трудом сдерживаемой неприязни, рад тому, что либеральный советский литератор не только описывает, но еще и теоретизирует. Рад как поводу ответить, и ответить по существу.
Автор рецензии начинает с описания нонконформистской литературы, которую он тек, конечно, не называет, а просто говорит, что, мол, «в начале 80-х годов» были «сделаны несколько попыток обойти цензуру и редактуру» и создать «свободную словесность», уверяя, что все началось с попыток критиков К. Кедрова, А. Мальгина, Л. Лаврина, М. Эпштейна опубликовать в советских журналах «метафористов» А. Парщикова, И. Жданова, А. Еременко.
Но как это – «началось с попыток»? А как же «ахматовские сироты»: Бродский, Найман, Рейн, Бобышев? Как же предшествующий им Роальд Мандельштам (которого никак нельзя путать с его знаменитым однофамильцем— Осипом)? Как же быть с А. Моревым и В. Уфляндом? Или с вынужденными эмигрировать на Запад А. Хвостенко, А. Волохонским, В. Марамзиным и Конс. Кузьминским, издающим теперь в США многотомную антологию ленинградских неофициальных поэтов, до сих пор не опубликованных на родине? Как быть с Леонидом Аронзоном, вторым, наравне с Бродским, поэтическим гением 60-х, который застрелился в 70-м тридцати лет от роду, так и не напечатав до смерти ни строчки? А его многочисленные ученики? А это еще все не 70-е, а 60-е!
Как быть с десятком самиздатских журналов, питавших чуть ли не наполовину все журналы эмиграции? С журналом «37» и его редакторами В. Кривулиным, Л. Рудкевичем и Т. Горичевой, высланной на Запад в самый канун Олимпийских игр 80-го года? С журналом «Часы» и его редакторами Б. Ивановым и Б. Останиным, опубликовавшими 60 (!) номеров «толстого» самиздатского журнала, тратя на него все, все до последней копейки, которую они зарабатывали? Как быть с редакторами «Обводного канала» К. Бутыриным и С. Стратановским? И многими, многими другими?
Как быть с огромным количеством прочитанных лекций и докладов, десятками переведенных на русский книг современной литературы и философии, переведенных на 10—15 лет раньше, чем это сделала советская литература? Как быть с религиозно-философскими семинарами, ежегодными конференциями неофициальной культуры, как быть с философскими работами Е. Шифферса, Б. Гройса, той же Т. Горичевой? Или этого не было? Или это «рукоделье»? А это еще только 70-е годы!
И это все «попытки»? Что, автор рецензии не знает, как было все на самом деле? Что нонконформистская литература — это целая страна с сотнями имен, книг и судеб? Вряд ли, скорее это другое.
Но вот еще тема. Она начинается со второй фразы и развивается дальше: «взор, надзор и благословение КГБ». Да, был «взор и надзор», было прослушивание телефонов, было постоянное давление, постоянное присутствие, постоянное дыхание в спину с ожиданием ложного шага, постоянная жизнь под дамокловым мечом (хотя что это — мечом, это в советских-то условиях,»не мечом — топором) КГБ и многих разных его добровольных помощников! И это пишет человек, сам занимавшийся стихотворчеством в 70— 80-е, безбедно живший на переводы и дорвавшийся до Союза писателей, само название которого мерзко, ибо на нем кровь сотен замученных и уничтоженных писателей, тысячи изломанных, изуродованных судеб. И пока одни рвались к «кормушке», другие с такими же университетскими дипломами работали дворниками, лифтерами, кочегарами (и работают сейчас, потому что у них нет издательств и журналов), ибо не могли и не могут лицемерить. Нищенская жизнь их семей — благословение КГБ? Арест и срок для В. Долинина, сотрудника журнала «Часы», А. Рогинского, историка и редактора прекрасных сборников «Память», — благословение КГБ? А высылка за границу С. Дедюлина, редактора единственного поэтического самиздатского журнала «Северная почтам, которому — как офицеру запаса — угрожали Афганистаном и пулей в спину? А обыски, угрозы, допросы? «Литературные игры»? Может, это автора рецензии допрашивал нынешний председатель Петроградского райсовета?
Да, как в любой среде, здесь были свои стукачи. И имена их известны. Но даже их судить не автору рецензии. Несчастные, измученные грохотом собственных стихов люди. Как эти либеральные советские литераторы набросились сейчас на КГБ! А раньше боялись приходить на квартирные чтения, которые могли окончиться (и оканчивались) обыском, допросом и сообщением на работу. Это они, советские либералы, подписывают сейчас письма протеста, грозят, надрывают связки, компенсируя прошлое унижение и слабость. А раньше, когда достоинство оплачивалось жизнью и карьерой, где вы были тогда? Я не верю, духу вашему не верю. На свободу и достоинство разрешения не получают.
Да, был «Клуб-81»— и пасли его КГБ с Ленинградским Союзом писателей. Но сказать, что члены клуба заключили договор с обещанием не печататься на Западе! Это не ложь, не ошибка. Это другое.
Но вот еще тема. «Высокомерие к предшественникам», претензия на лидерство, первенство в литературе. Какой литературе? Да, я счастлив и горд, что в «Вестнике новой литературы», первом независимом литературном журнале, опубликованы: Л. Аронзон, Э. Богданов, Б. Дышленко, Вик, Ерофеев, П. Кожевников, В. Кривулин, Б. Кудряков, Ю. Мамлев, Вс. Некрасов, Е. Попов, Дм. А. При го в, Л. Рубинштейн, В, Сорокин, С. Стратановский, Е. Шварц, А. Шельвах, значение которых для русской литературы последней четверти XX века еще предстоит оценить. Но только в кошмарном сне я вижу признание со стороны либеральных советских литераторов, а тем более — «всего советского народа». Мне довольно того, что есть. Тех читателей, для которых «Вестник» — их журнал, «новая литература» — их литература. Но назвать этих людей, не умеющих лгать, лицемерить в творчестве,— маргиналами? Подвижничество и достоинство — маргинальностью? Быть свободным в условиях советского застоя — маргинальность? Живая литература свободной жизни — маргинальная? Это попахивает «карательной медициной», коридорами института им. Сербского. Там для честных диагноз — псих, а для советских — норма.
Человека выдает язык. Кажется, в школе уже считается неприличным разделять форму и содержание, пересказывая его отдельно. А для автора рецензии настоящая литература — «гуманистическая по содержанию, демократичная по форме». Это что — бред первокурсника педвуза, ошибка, обмолвка? Нет, это другое. Нет нигде такой литературы — с формой и содержанием — кроме одной: советской. И такой человек в ленинградской «Смене» ведет рубрику «Поздние петербуржцы», публикуя, комментируя тех, кого он так оскорбил? Лицемерие, игры, подлость? Нет, это другое.
Как они унижены были — советские либеральные литераторы. Как им было трудно: с умом — притворяться, с талантом — приспосабливаться, с совестью — лукавить. Как громко шумят они теперь, хозяева жизни и времени, сидя там же, как и раньше, в редакциях журналов и издательств, в газетах, на радио и телевидении. И никто не раскаялся, не написал «Исповедь редактора». Мол, двадцать лет стоял на воротах советской литературы, не пропустив почти ни одного гола, работая «чистильщиком» в редакции, не пуская самых умных и лучших. А ночью вдруг да вспомнится: помрачневшее лицо одного — кому отказал, потухшие глаза другого — за кого не вступился, а третьему просто семь лет морочил голову, ловко защищаясь комплиментами: «Ваша рукопись слишком хороша для нашего почти провинциального журнала!» А теперь геройствуют, призывают к ответу, гиперкомпенсируют…
…Прошлое уходит неумолимо и как-то незаметно. Кажется, еще совсем недавно мы жили в том, другом времени, а уже трудно тому, кто не знает, объяснить, что же это была за жизнь: страшная и прекрасная, одинокая, но согретая дружбой, а слово ловилось на лету. Теперь все прошло, все иначе, и только разводя руками, почему-то виновато улыбаясь, можно объяснить, как и за что выгоняли с работы, вызывали на допросы, арестовывали…
Но живым — жить, а мертвых — помнить.
Дай Бог вам счастия, друзья…
1991