Ночью опять похолодало. Лужи на шоссе — оно виднелось из окна — покрылись слоем тонкого темного льда с белыми пятнами посередине. Под такими пятнами воды не было, если лед лопался, то открывался просто черный асфальт. Она стояла у окна и смотрела на дорогу. Почти напротив, у платформы, остановилась электричка. Мокрые крыши вагонов блестели под дождем. Внизу сквозь прошлогоднюю траву проглядывал рыхлый грязный снег.
Постояв еще немного, она отошла от окна, села на тахту и взяла книгу, которую читала. Сегодня суббота, а по субботам писем не разносят. По воскресеньям тоже: значит, в лучшем случае, письмо будет в понедельник. Но она уходит раньше утренней почты — работа находится в городе — и о письме сможет узнать, лишь когда вернется.
Имей они телефон, она бы позвонила в обед — этим захватывая утреннею и дневную почту, — и бабушка сказала бы: есть письмо или нет.
Но телефон им поставят еще не скоро. Так что придется ждать до вечера понедельника.
Потом опять принялась за чтение, но книга была неинтересная и читала она без удовольствия. Дверь оставалось приоткрытой: она слышала, как бабушка возится в соседней комнате. По звукам похоже, что растапливает печку. Конец апреля, а они еще топят. В этом году слишком поздняя весна — да и какая это весна, если даже снег не весь расстаял.
Потом взглянула в сторону окна. По стеклу растекались размазанные ветром капли дождя.
Когда уезжал муж, тоже шел дождь — была осень, и из-за дождя она не поехала в аэропорт. Глупо. Глупо, тупо, необдуманно. Идиотское выражение.
Она отложила книгу и посмотрела на тахту, потом провела по ворсистой обшивке рукой.
На этой тахте они спали не больше недели. Тот месяц, который был у них после свадьбы, они провела у моря, где жили в небольшой пристройке: там стояли две скрипучие кровати и тумбочка, в которой она держала свою косметику, а еще там был один стул. Она старалась встать пораньше, чтобы успеть накраситься и приготовить что-нибудь к завтраку.
Завтракали они всегда в пристройке: все-таки похоже на свой дом, разложив провизию на стуле, а сами сидели на одной из кроватей и через открытую дверь им были видны двор, провисшие веревки с сушащимся бельем. И слышны голоса детей, играющих во дворе, но это не смущало их нисколько, напротив, в тот месяц все было хорошо. Потом они шли на пляж, усыпанный крупкой белой галькой, к полудню разогревающейся так, что пять шагов до берета — адова дорога. Как? Говорят, все дороги в ад вымощены благими намерениями. Почему? Они лежали совсем рядом на старом пикейном покрывале, которое теперь опять используется по назначению, покрывая бабушкину кровать, и если она вставала, то чувствовала на себе взгляд мужа и знала, что это за взгляд, но теперь в этом не было ничего плохого.
Еще там было море, которое в сентябре всегда такое бархатное, даже ночью. Они купались ночью, так как их пристройка ютилась от моря всего в нескольких минутах ходьбы, — ночью вода была теплая, совсем как воздух, даже теплее потухшей к вечеру гальки, вода фосфоресцировала, а вокруг струилась обволакивающая ватная темнота, и она все время боялась, как бы им не потерять берег.
Теперь она часто вспоминала то время, так как больше никаких супружеских воспоминаний не было. Но она уже поняла, как это тяжело постоянно вспоминать о том, кто сейчас очень далеко. Так далеко, что ей даже думать не хочется о таких расстояниях. Дальше сказочных гипербореев. И разрешала себе воспоминания только в такие вот дни, когда занять себя и отвлечься от трудных мыслей было совсем нечем. Послезавтра на работу — там она не позволяет себе расслабляться, потом — три раза в неделю курсы языка, а потом и еще одна неделя отщелкнет пятью дневными костяшками.
А сейчас можно.
И она опять стала вспоминать и море, с которого они уходили, когда уже начинало темнеть, и свою кровать с проваливавшейся металлической сеткой и то, что у них было потом, когда обгоревшая кожа терлась о казавшуюся шершавой простыню. И в их домике было радостное жаркое счастье с усталостью на подушках, и даже прохлада из раскрытой двери и литровая банка воды, стоящая на полу, не помогали сразу.
Затем опять посмотрела в сторону окна.
Дождь пошел сильнее, все стекло было залито разбегающимися струйками, сквозь него ничего не было видно.
Только справа темнело какое-то пятно, но она знала, что это ветка лиственницы, растущей почти у самого окна: ствол совсем голый, лишь на уровне второго этажа отделялась от него одна ветвь. Теперь от дождя кора вздулась и почернела, но с той сторону, где дерево было защищено домом, осталась длинная, вдоль всего ствола, серая пыльная полоса.
В такую погоду к ней, конечно, никто не приедет. Да и видеть сейчас ей никого не хотелось. Разве что подругу, оставшуюся еще со школы? Но та обязательно притащится с мужем, а это будет утомительно — слишком уж он шумный. И говорить-то, если честно, не о чем. Что ей до них? — у них все сложно, а ей теперь нужно самое простое — научиться ждать.
Ждать — почти что жевать. Муторное занятие. Резина. Как по-английски ждать? Кажется, wait? Нет ничего труднее.
И опять стала думать о письме.
Последнее пришло в самом начале февраля. А осенью она, бывало, получала целых два в неделю.
Но с мужчинами, наверное, всегда так. Им все это нужно только в самом начале. Пока еще ничего не успело надоесть. Но уж очень быстро им все надоедает. Может, так и не со всеми мужчинами?
Она не считала, что имеет здесь большой опыт.
Выходя замуж, она не была даже уверена, что любит своего мужа.
Правда, тогда это не казалось ей столь важным. Там была сложная запутанная история, но она не желала зла человеку, который ее перед этим бросил.
Хотя по-настоящему ее первым мужчиной стал ее муж. Человеку, который был порядком ее старше она не разрешала слишком много. Так что бросил — чересчур крепкое слово в таком случае. Но она очень серьезно относилась к произошедшему разрыву, и счастье мужа было в том, что он просто подвернулся ей тогда под руку. Однажды ночью ей даже приснился сон: муж, в своем обычном морском кителе, в фуражке, но почему-то в черных сатиновых трусах по колено, такие ее отец носил лет десять назад, присел на край ее постели, наклонился вперед, а в самый последний момент его лицо превратилось в лицо того человека.
И все-таки месяц, который был у них после свадьбы, наверное, самый лучший в ее жизни.
Но думать все время об одном тоже нельзя. Надо даже в эти два дня научиться отвлекать себя от подобных мыслей.
Сегодня у нее была возможность хорошо провести вечер, отвлечься, но она отказалась. Ее пригласил начальник — как и все, она называла его Леней, хотя у Лени лысина уже почти до шеи добралась: не первый раз, кстати, приглашал! Но все равно отказалась. Знает ведь, что это все не просто — приглашение на баскетбол. Немножко, но понимает в таких вещах.
Теперь она часто думала об этом. И еще: отличается ли то, как было у них с мужем, от того, как это происходит у других?
Ведь во многом все так похожи. Может быть, и с Леней было бы то же самое? Ведь чем-то это должно быть похоже? И будет сначала ощущение приятной тяжести во всем теле, а затем ощущение легкости, будто стала легче, чем была.
Но потом она останавливалась и говорила себе, что так думать нельзя. Не имеет права. Дура, нельзя.
Нельзя, ибо у них должно быть что-то большее, чем у других. И еще она хорошо помнила, как, уезжая, он просил ее в последний вечер, и тогда это казалось такой простой штукой — ждать восемь месяцев, а он казался наивным мальчишкой, который просит о давно купленном и ожидающем лишь срока подарке.
Все кажется очень простым, когда не знаешь — что это такое. Это та простота, что хуже воровства, куда хуже. А обещать — так просто и приятно, тем более, если от твоих слов кто-то сразу делается счастливым, и самой кажется странным, как ты еще могла сомневаться, что любишь его, такого милого и жалкого. Глупый. Какой глупый. И было приятно, что он считает тебя Пенелопой, на которую де только и покушаются. Пусть хотя бы он один. Heважно. А теперь этот один не пишет уже третий месяц. Хотя им просто могли перенести стоянку, и тогда письмо в дороге, и скоро она его получит.
— Ты дома будешь или пойдешь куда? — раздался бабушкин голос из соседней комнаты.
— Да, бабушка. Конечно, дома.
— А может, пошла куда? Чего дома-то сидеть?
— Нет, дома.
— Я до родителей твоих съезжу. Передать чего?
— Привет передай.
Они разговаривали через полуоткрытую дверь.
— Ты почту смотрела? — спросила она и сразу же пожалела об этом.
— Смотрела. Конечно, смотрела. Только чего там смотреть, если писем по субботам не носят.
— Да нет, я так спросила.
— А так, и спрашивать нечего. Ты б вот лучше куда пошла. Глядишь, и письмо быстрее дошло.
— Ладно, бабушка. Ты надолго?
— Да что надолго. Съезжу и вернусь. Ты не забудь — полы вымыть обещалась. Вот тебе и занятие будет.
— Хорошо.
— Не забудь.
— Ладно, не забуду.
Через тонкую перегородку она слышала, как бабушка одевалась, котом открыла дверь в прихожую, а там поговорила с соседом Семеном. Затем проскрипела ступеньками на лестнице и хлопнула входной дверью.
Теперь она осталась одна. Вокруг все стало совсем пусто. Бабушка, конечно, не очень веселая компания, но все-таки не одна, как теперь. Одна — если не считать соседа Семена, который круглый год ходит в шерстяной вязаной папочке и сам варит себе обеды, а глаза у него совсем круглые, оловянные и вид немного пришибленный. Вкалывает где-то на строительстве, кажется, прорабом, и через день дома. Но ведь и к нему женщины ходят, она видела, хоть это и странно. И вид такой, наверное, от шапочки. И ноги у него короткие, плотные и кривоватые, и брюки всегда короткие и чересчур узкие, обтягивающие. Странно.
Чтобы отвлечься, решила мыть полы. Печка была сильно растоплена, и окна изнутри запотели. С трудом встала с тахты. По всему разомлевшему телу перекатывались волны усталости.
Она подогрела на газовой конфорке ведро воды и промыла в ней тряпку, лежащую у входной двери. Пол был крашеный, и мыть его было очень приятно. Ей нравилась такая простая неторопливая работа. Тепло, исходившее от печки, забивало запах этого не очень чистого деревянного дома — так пахнут старинные пожелтевшие газеты, а кисловатый запах, тянущийся из прихожей, этот запах от холода и помойного ведра.
Ей стало жарко. Почувствовав, что вспотела, расстегнула сзади молнию, сняла платье.
Она терла пол, нагнувшись, видела мокрую тряпку и как сразу темнеют доски, еще дальше были ее напрягшиеся голые щиколотки с резко очерченными икрами. Ноги казались совсем белыми, так как летний загар давно сошел. У ее мужа была более смуглая кожа, и у него загар держался лучше.
Она опять стала думать о муже, о его ногах и вообще о нем, каким она его помнила.
Наверное, в чем-то все мужчины одинаковы, думала она. Нашел себе какую-нибудь девчонку на время и поэтому уже не до нее.
А может быть, и не на время.
В том, что с ним что-либо могло случиться, она не верила. Во-первых, сразу бы сообщили, плохие новости доходят быстро, а потом она должна была это почувствовать. Каким-нибудь органом интуиции. Но он молчит. Нет.
А она здесь ведет себя, как самая настоящая ханжа. Как будто от этого что-то может измениться. Почему-то казалось, что теперь вообще уже ничего не будет меняться. После некой черты — все одинаково. Уже давно у нее ничего не происходило. Хотя, возможно, она и ошибается. Она ведь не предполагала, что ждать окажется так трудно. Ого — как! Тем более что уже два месяца нет письма.
Вода и тряпка стали грязными. Надо было сменить воду. Она бросила тряпку в ведро, разогнулась и шагнула к двери.
В коридоре около вешалки стоял Семен.
Он повернулся и взглянул на нее. Она тоже посмотрела на него, а потом вспомнила, в каком виде. Глядела на него всего секунду, и ей показалось, что глаза у него вдруг стали плоскими.
— Ой, прости, — сказала она и закрыла дверь.
Она стояла, прислонившись спиной к двери, забыв опустить ведро с грязной водой. Внутри что-то сжалось, от этого стало труднее дышать, и сердце билось очень громко. Как жарко, — подумала она. Потом поставила ведро на пол. Пальцы слегка дрожали. Это от того, что долго держала ведро.
Стараясь ступать неслышно, она прошла по мокрому полу к зеркалу. Волосы тоненькими прядками свисали на лицо, которое все было в маленьких капельках пота. Она очень располнела в последнее время. Слишком. Правда, она никогда не была особенно худенькой, но сейчас кожа на ногах стала совсем тонкой и когда отставляла ногу в сторону и заглядывала в зеркало, то на задней поверхности бедра появлялись мелкие морщинки. Она протянула руку за спину и расстегнула лифчик. Грудь освободилась и выскочила. Дышать сразу стало легче. Она попыталась улыбнуться себе в зеркале, но лицо было какое-то застывшее, измученное и улыбки не получилось. Нет, так нельзя, сказала она себе, так нельзя. Это уже слишком. В конце концов, он же сказал ей, что все разрешает, лишь бы ждала. И она ждала. А потом у всех одинаково. Что?
Она почувствовала, как хочется пить. Воды в комнате не было. Вот, обрадовалась она, я просто хочу пить. Мне нужно выйти и попить воду. А потом опять буду мыть полы, и все будет хорошо. Я просто хочу выйти, думала она. Что делать, если мне очень хочется пить?
Она накинула на себя кофточку и на ходу поправила прическу. Потом открыла дверь в коридор.
Семен гремел на кухне кастрюлями и, когда она открыла дверь, не сразу обернулся.
Она не смотрела на него, только не крышку бидона, на синюю крышку от бидона, которая, позванивая, успокаивалась на полу. Она ждала, когда крышка совсем успокоиться и перестанет звенеть.
Он шагнул ей навстречу, но она все еще глядела на крышку — вся синяя и только по краю обода тонкая белая полоска. Потом он обнял ее, и она почувствовала его руки. Руки были холодные, и ей сразу стало холодно. Она чувствовала, как от холода все внутри сжалось. Он говорил ей что-то на ухо, но что — она не слышала. Она думала о литровой банке с водой и о жарких шершавых простынях. Он захотел взять ее на руки, но не получилось, так как она была выше, ему это было неудобно. Она чуть не упала и хотела сказать ему: Не надо, но голоса не было, и она подумала: только бы быстрее, и опять о банке с холодной водой.
Старый диван с круглыми валиками стоял сразу за дверью, в первой комнате, она не помнила, как они туда добрались. Она все думала, когда же будут шершавые простыни, и чтобы поторопить сказала: Витя!
И только потом поняла, что все не так. Было больно, она захотела вскочить, но что-то тяжелое давило на нее, и она закричала, не слыша, что он ее уговаривает. Все было совсем не так.
Когда он ушел, она лежала на спине, закинув руки за голову, и смотрела на стоящие полке буфета деревянные матрешки. Их было пять штук, и все кроме самой маленькой были полые внутри. Самая большая матрешка была почему-то повернута к ней спиной. Она лежала, не шевелясь, и пыталась определить по звукам: идет дождь или нет?
Потом встала и начала одевайся. Надевая пальто, она повернулась к окну и увидела, что дождь кончился. Так было даже лучше.
В коридоре никого не было. Она прошла мимо вешалки — рядом стоял умывальник, а под ним почти полное ведро — еще немного и польется сверху.
Спустилась по лестнице, держась рукой за деревянные перила, и слушала звуки своих шагов. Во всем теле была слабость, как после долгой болезни, при которой пришлось, долго не вставая, лежать в постели. Теперь болезнь кончилась.
Она открыла входную дверь, оглянулась и посмотрела в сторону их почтового ящика. Свет от проема двери косо лежал на стене. Внутри ящика что-то белело. Наверное, газета, подумала она и просунула палец в крайнюю дырочку.
Это было письмо.
1975 г.
