Письмо пятое
Дело
Патриотизм: яды и противоядье
Существует ли сегодня в российском обществе альтернатива президенту Путину, как, возможно, самому характерному выразителю традиционной русской государственности, формально обращающегося к социально обделенным с патриотическим призывом, а по сути защищающим интересы узкого слоя лицемерных управленцев? Нет, так как его поведение укладывается в рамки канонического, а для его многообразных и разночисленных оппонентов нет узаконенных политической культурой авторитетных образцов поведения.
Политический протест против власти традиционно табуирован в России и возможен только как естественный взрыв обиженных и оскорбленных или анархический бунт. То есть как ситуация, когда законы вообще прекращают свое легитимное существование, и общество переходит в неустойчивое состояние. Никаких иных способов отъема политической власти российское общество не знает и маловероятно, что узнает в ближайшее время. Эталоны поведения, в том числе политического, создаются и шлифуются веками.
Сам протест против власти, без сомнения, существует, более того он перманентен. Характерная для российского социума ассоциальность распространяется и на власть, которая в частном, приватном варианте постоянно осуждается, поносится, служит объектом высмеивания, однако политических способов канализации этих чувств в обществе не создано. А те, которые предлагаются, не функционирует адекватно интересам и запросам социума. Между частным, приватным поведением и поведением общественным лежит политически не возделанное поле, в котором не функционируют авторитетные для большинства или наиболее влиятельных социокультурных групп практики. Поэтому политическим властям на протяжении веков удается находить удобное для себя сочетание социального анархизма русского человека и строгого иерархического порядка, узаконенного наиболее авторитетными версиями культурных и религиозных традицией.
Иначе говоря, самый характерный и восприимчивый к чиновничьим манипуляциям социальный тип в быту несет власть на чем свет стоит, но как только он оказывается перед выбором наиболее приемлемой для себя стратегии, то выбирает ту, которая оказывается в равной степени удобной для власти по форме и патриотической по содержанию. Потому что он выбирает из очень ограниченного набора авторитетных в обществе стратегий, а то, что в этом колчане порой только одна стрела, или десять – но все одинаковые, есть результат того, что называется политической историей.
Но как же так получилось, что столь, казалось бы, многообразная русская культура не выработала эталонов поведения, не укладывающихся в рамки патриотического дискурса, то есть поведения, выработанного политической элитой для социально зависимых слоев? Почему вообще то поведение (не только политическое, но и социальное, бытовое), которое не протяжении веков русской истории демонстрировали отдельные представители высших сословий не становилось авторитетным для более низких?
Если говорить о советской и постсоветской эпохе то это, конечно, было целенаправленной политикой социальной селекции, когда те, кто был в состоянии создать образцы поведения, ориентированного на защиту своего достоинства и интересов, выбраковывались и лишались основания для развертывания своей социальной стратегии. Первые акты советской власти были направлены на то, чтобы вывести за рамки легитимной социальной игры бывших дворян, специалистов-профессионалов, людей с образованием. Это была длительная, лишенная сантиментов жестокая социальная политика, в которой репрессии сочетались с высылками за границу, а борьба против тех, кто не мог не отстаивать свои взгляды и представления о социально недопустимом, камуфлировалась идеологией классовой борьбы. Но даже когда единственной формой собственности в России осталась государственная и общественная, то есть для разделения на классы уже не было, казалось, оснований, борьба с более образованными или имевшими среди своих предков представителей не только социального низа, была непримиримой и непрерывной.
Для новой власти социальное строительство было возможно только с теми, кто заведомо имел низкий социальный и образовательный уровень, и, следовательно, был более податлив на примитивную лесть – мол, только происхождение, основанное на поколениях необразованных и социально униженных предков, является признаком человека будущего. Поэтому, помимо писанных и неписанных правил, ограничивающих в правах представителей образованных сословий, в обществе постоянно создавались и культивировались негативные версии поведения, которое маркировалось как старое, изжившее себя, ориентированное не на передовые-классовые, а на третируемые и высмеиваемые общечеловеческие ценности. Как результат, нормы поведения, характерные для более образованных социальных слоев (старой и новой интеллигенции) оказывались неавторитетными и не требующими повторения в многочленном слое социальных аутсайдеров.
Не слишком полезной оказалась и русская классика, то есть апелляция к различным традициям прошлого. Дело в том, что русская культура на протяжении веков опиралась на отобранный властью вариант интерпретации православного, христианского мироустройства, при котором политическое смирение толковалось как истинно христианское, а социальный протест – как проявление гордыни и неуважения к традиции. Поэтому русская классика была в состоянии создать лишь образ неуспешного благородного деятеля, который – как это было у Чацкого, у героев Тургенева, у всей этой череды лишних (то есть факультативных, бесполезных для общества) людей – очень быстро наталкивался на отсутствие в обществе положительной коннотации для собственного поведения и прекращал попытки что-либо изменить, просто сходя со сцены.
Не менее бесполезным оказывался образ его антипода – псевдомудреца из народной среды, этого Платона Каратаева, создававшего социально сниженный вариант христианского терпения, столь же выгодный власти, как и малофункциональный для динамического развития общества. Социальное превосходство и понимание несовременного архаического социального мироустройства в России педалировали чувство вины, которое часто облекалось в форму преклонения перед образом социально ущемленного и необразованного представителя народа. Сакрализация чувства вины привела к сакрализации состояния, настолько далекого от высокой культуры, что оно стало восприниматься синонимом естественности, природности, изначальности. И следующий шаг в наделение этого состояния функциями сохранения древней мудрости и традиций был предрешен.
Иначе говоря, русская классика в своем мэйнстриме была принципиально националистична, что характерно для многих культур в процессе их становления, однако в качестве образцов для подражания выбирала отказ от социальной активности в пользу удобного для власти миросозерцания, принимающего существующий порядок как данность.
Казалось бы, антицерковная политика советских властей не соответствовала пропаганде социального смирения, и от советского человека постоянно требовалась социальная активность. Однако при ближайшем рассмотрении выяснялось, что эта социальная активность могла быть воплощена только в формах поддержки и укрепления существующего порядка вещей, а вот способы протеста столь же целенаправленно табуировались, и вот здесь христианские традиции оказывались более чем уместны. То есть антицерковная политика не мешала эксплуатировать созданные господствующей версией православия стереотипы, способные наиболее полно воспринимать социальную манипуляцию и патриотическую демагогию политических элит.
Столь же отчетливой политике вытеснения подвергался и необходимый для процессов модернизации слой образованных специалистов – только для тех, кто активно демонстрировал единение с властью и ее политикой, создавались вакансии престижной социальной резервации, для всех остальных целенаправленно создавались специфические условия, в который относительно высокий образовательный уровень соответствовал низкому социальному. Отчетливое понимание, что патриотическая пропаганда не действенна для социальных агентов с высокими социальным и образовательным уровнями, сохранила эта политику и в постсоветское время. Только социально униженный нуждается в символической компенсации своего состояния и с помощью комплекса превосходства по отношению к «ненашему» излечивает себя от комплекса неполноценности, внушаемого и культивируемого властью. Поэтому учителя, преподаватели вузов, врачи, библиотекари и так далее получают нищенскую зарплату, которая единственно оставляет возможность для чиновничьей манипуляции.