По поводу Романа Протасевича в эфире беларуского ТВ
Хотя зрелище удручает, есть несколько (скорее всего, избыточных) соображений по поводу самой ситуации. Она, по меньшей мере, не новая, в 70-е и 80-е годы был целый ряд диссидентов и нонконформистов, которые не выдерживали давления со стороны следователей КГБ и выступали с показаниями, обличающими себя, товарищей и то, что их связывало. Никаких физических пыток уже не было, но психологическое давление, конечно, применялось, и многие из сидельцев с безупречной – в том числе — репутацией, даже самых известных, рассказывали, что раздумывали о том, чтобы дать показания, и совершить со следствием соглашение.
Несколько в разной степени близких мне людей, в Ленинграде и Москве, пошли на поводу у соблазна, выступали с разоблачениями, упоминали близких друзей, подводя их под монастырь; некоторых потом следствие обманывало, но, в основном, нет. Зачем, он будет живым памятником нашей силы и сеять разрушение, где бы ни появился.
Для большей части пошедших на публичное обличение себя и своих это кончалось плохо. Не только из-за отношения со стороны тех, кто оставался на свободе. По-разному относились, никто заранее не знает, как поведет себя его психика в экстремальном режиме многомесячного заключения, но ставить под удар товарищей всегда считается прискорбным.
Я помню одного нашего с Приговым приятеля, который вышел из тюрьмы, пробыв там совсем чуть-чуть, куда больше, чем наговорил с три короба, и пытался делать вид, что его вообще не в чем упрекать. Я даже запомнил его формулу оправдания: если мне суждено стать великим писателем, моя слабость будет упоминаться где-нибудь петитом, как курьез, а если не суждено – то вообще ничего не имеет значения. Не суждено. Но имеет.
Однако пошедший на то, чтобы – не оговорить, а сказать неуместные вещи в неуместной ситуации, когда тебе кажется более выгодным представить своих товарищей сребролюбцами, карьеристами и обманщиками – редко когда выходит из этой ситуации сухим. Вообще редко выходит.
Как раз наоборот, если он превращается в ежесекундного прокурора своей слабости и запихивает себя как шапку в рукав обратно, это обычно находит сочувствие у тех, о ком он рассказал то, что не следовало. Но тут трудно весь этот фарш, всю эту Ниццу провернуть назад.
Видео с Протасевичем удручает, но совсем не потому, что его якобы пытали, обкололи, отравили. Может быть, но вряд ли. Да и не в этом суть, потому что слабость и подлость не находится во вне, они только выступают как белесые круги от пота подмышками у любого, кто потеет. И пусть кто-то бросит: если не можешь выдержать давления, нечего браться – но ведь никто заранее и не берется за дело, которое может оказаться неподъемным. Мы все беремся за дело, обреченное на победу, поражение выходит по случаю.
Конечно, можно повторить вслед за Карамзиным, что честному человеку не должно подвергать себя виселице. Или – что почти тоже самое – не браться за дело, чреватое проявлением собственной слабости. Но ведь у каждого свой калибр слабости: как у каждой эпохи свой род смелости, и сильные вчера, слабы сегодня. И никто не знает, что так бывает, когда пускался на дебют.
Конечно, неприятно смотреть на ажитацию, с которой Протасевич говорил плохо о товарищах, и здесь совершенно не важно, правду ли он говорил или нет: говорить плохо о соратниках тем, кому это не надо слышать, дурно изначально, потому что неуместно. Это нормально, что у людей, в том числе борющихся с диктатурой, есть материальные и карьерные горизонты. Но нам всем в общем-то хочется, чтобы близкие нам идеи отстаивались людьми с незапятнанной репутацией и с волей революционера Рахметова. Идея подрастает в росте, и мы с ней.
Однако триединство добра, красоты и истины существует только у русского философа Соловьёва, и не Протасевича опустили тюремщики Батьки, нас опустили, ткнув носом в то, что, как праздник со слезами на глазах, всегда с тобой. Порвутся рельсы и железные идеи, а вот нежные, что человеку плачется от одной мысли о его слабости – это переживет все и всех. Слабость долговременнее силы. Долгоиграющая пластинка.