У убийства Немцова есть еще один аспект (помимо множества уже отмеченных): поражение самой распространенной в постперестроечной России интерпретации либерализма, как умеренности, разумного компромисса, в наиболее негативном толковании — конформизма. И дело не только в том, что Немцов был медиатором разных политических сил, по-разному понимающих оппозицию путинскому правлению. Сколько в том, что в России потерпел крах именно тот вариант постсоветского либерализма, который во многом стал опорой перестроечных изменений, интеллектуальным и идеологическим обоснованием их и залогом выбора победителей политической конкуренции.
Первые годы перестройки прошли под знаком борьбы двух отчасти реальных, отчасти фиктивных сил: реформаторов и консерваторов, демократов и коммунистов, либералов и ретроградов. Реальность этого противостояния была, прежде всего, риторической (что не является синонимом пустоты, так как риторика задает пусть и символические, но границы и правила, переступать через которые не так и просто). Фиктивность заключалась в том, что за жесткими и, казалось бы, антагонистическими противоречиями скрывались разные позиции одной и той же советской номенклатуры, которая в результате и оказалась главным бенефициаром реформ.
Однако победу реформаторов от номенклатуры обеспечили не только их реальные доминирующие позиции во власти переходного периода, но и их главный союзник – советские либералы. Их назначением было создание риторического обоснования перемен, устроивших ту часть номенклатуры, которая решила, что приобрести в результате реформ может больше, чем имела раньше. Тем более что возник риск потерять старые позиции полностью или частично. Советские либералы стали экспертами, идеологами, толкователями того, что не могла сформулировать партийно-комсомольская и кагэбэшная номенклатура. Такое обоснование реформ, при котором интересы номенклатуры, объявившей себя сторонником демократии, были выданы за интересы общества. За эту работу победившая часть номенклатуры щедро расплатилась с советскими либералами: им на откуп были отданы старые и новые масс-медиа, наиболее престижные позиции в академической (гуманитарной) области, а также преференции в занятиях бизнесом, связанным или не связанным с идеологической сферой.
Были ли другие варианты развития событий, являлись ли советские либералы единственной интеллектуальной силой, способной сформулировать цели и правила реформирования советского общества и создания на его месте общества нового и более современного? Были. И это стало менее заметным раундом идеологического и политического противостояния, попавшего в тень противостояния реформаторов и коммунистов, но оказавшегося куда более важным и в результате роковым для постреформенной России. Противостояние между теми, кого мы назвали советскими либералами, и теми, кого можно назвать диссидентами. Если же не использовать столь обобщенные названия, а попытаться хотя бы приблизительно ухватить суть этого противостояния: то эта была борьба между теми, кто и до перестройки соглашался сотрудничать с советским строем, полагая по разным причинам противостояние ему невозможным, и теми, кто противостоял советскому режиму, напротив, не считая возможным какое-либо сотрудничество с ним. Условно говоря, конформисты и нонконформисты.
Именно эти две интеллектуальные и политические (но разные по калибру и влиянию) силы заявили о себе в самом начале перестройки; и если сравнить то, что произошло в России (с ее очередным раундом неудавшихся либеральных реформ, приведших, как и раньше, к новому варианту авторитаризма), с тем, что произошло в других странах и республиках бывшего СССР, то почти непротиворечивым выглядит следующий итог. Там, где диссиденты завоевывали политически весомые позиции, реформы в разной степени удавались. Там, где нонконформистов, как это произошло в России и во многих республиках СССР, прежде всего, среднеазиатских, оттесняли конформисты из среды бывших советских либералов, неразрывно связанных с советской же номенклатурой, реформы очень быстро выхолащивались, ограничиваясь обновленной риторикой и частично обновленной политической элитой, не выходящей, однако, за номенклатурные пределы.
Если трезво посмотреть на то, кем были созданы наиболее заметные идеологические и масс-медийные проекты, ставшие своеобразным трендом перестройки: газеты типа «Коммерсанта», «Общей», «Русского телеграфа», «Сегодня», прославленного канала НТВ, обновленных и вроде бы перестроившихся старых советских брендов типа газеты «Известия» или телеканалов ОРТ и «Россия», то это были творения представителей бывших советских либералов, очень быстро оттеснивших от возможности влиять на ход политических событий нонконформистов. У последних не было, признаем, столь азартного желания сотрудничать с бывшей советской номенклатурой, но были куда более последовательные и радикальные позиции, жертвовать коими нонконформисты не могли и не хотели.
Некоторым кажется, что это борьба была предрешена неравенством сил: советские либералы многократно превосходили нонконформистов и числом, и положением вблизи власти. Но если считать так, значит, соглашаться, что реформы в постперестроечной России были обречены на половинчатость, фиктивность, иллюзорность. А союз номенклатуры и конформистов (это не означает отрицания у них интеллектуальных и организационных способностей) был обречен на то, чтобы вернуться к той точке, к которой возвращаются пока все попытки реформ в России: к идеологии русского империализма и авторитаризма.
Однако противостояние между советскими либералами и нонконформистами было как реальным (за позиции в политической сфере), так и идейным. И здесь не столько важна преобладающая в любом обществе тяга к конформизму (сначала с советским строем, потом с постсоветским), сколько противостояние, противоборство идей, как источников резонанса в обществе. Очень часто бывает (и так это произошло с бывшими вассалами СССР по социалистическому лагерю в Европе), что идеи, выдвигаемые меньшинством, получают более внушительную поддержку, чем идеи осторожные и компромиссные.
В России этого не произошло. Уже победа Ельцина, либерального, но высокостоящего представителя партийной номенклатуры, а также опора его не на нонконформистов, а на советских либералов (как на более близких и социально, и идейно), была знаком выбора будущего, с которым мы имеем дело сегодня. Казалось бы, победа Ельцина (как это интерпретировалось в первые перестроечные годы) – это победа реформаторов над коммунистами-ретроградами. На самом деле это была победа конформистов над нонконформистами, и все остальное было медленным повторением пока единственно возможного сценария протекания либеральных реформ в России. Поверхностное заимствование технологических достижений Запада в упаковке либеральной фразеологии, а затем неминуемое сползание к идеям и практике русской имперскости.
В этом смысле приход Путина был, скорее всего, неизбежен, как следствие фиктивных политических реформ (по версии советских либералов), создавших имитацию демократических институтов, приватизации, принципа разделения властей, нацеленных лишь на одно: на поддержание власти (а затем и собственности) той части советской номенклатуры, которая победила своих более ретроградных однополчан.
Убийство Немцова – лишь жирная точка в конце этого пути: победив диссидентов, советские либералы не смогли (да и не хотели) оттеснить от власти номенклатуру, либеральной частью которой они были и при СССР. Но теперь и либералы больше не нужны, процесс перераспределения средств и власти завершился. Точка превратилась в мишень. Переход же от фиктивной демократии к реальной диктатуре был во многом предрешен, но начался он не сегодня, а четверть века назад.