•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

Диктатура Лукашенко, для противодействия которому у современной цивилизации явно не хватает инструментов, казалось бы, озадачивает. А что, собственно, изменилось, почему несогласные с подтасованными выборами и жестокостью власти, сумевшее вдохновить на мирный протест внушительную часть общества, не могут ни на кого опереться и столь беззащитны перед тираном, опирающимся на грубую силу и поддержку соседней страны, где тоже авторитаризм, но пока более мягкий?

Почему мирные революции в других местах, в предыдущую эпоху сметали не менее жестоких диктаторов, чем Лукашенко, скажем, в череде революций арабской весны (это если не вспоминать об антиколониальных революциях в Индии, Азии и Латинской Америке), а тут, казалось бы, похожие действия обнаруживают свою беззубость, неэффективность и одиночество. Никому не нужна Беларусь?

Начнем с того, что Лукашенко – не одинок, он, конечно, одиозен, его система самооправдания базируется на легко идентифицируемой лжи, но от одного ли Лукашенко исходит еще пока не выговоренное оправдание диктатуре, как самому удобному способу правления?

На какую систему оправдания и легитимаций опирается беларуский тиран? Он еще это до конца не выговорил, но мы понимаем, что именно он все время пытается сказать, но не решается сформулировать. Вы упрекаете меня за то, что выборы не были столь кристально чистыми, как, не знаю, во Франции или в Канаде? Но мы приняли на себя обязательство играть в демократию только из соображений вежливости, своеобразного ритуала, принятого вроде как в цивилизованном мире. Но на самом деле — это чуждая нам система авторитета, авторитета механического, арифметического, кто за кого и как проголосовал, кто и как эти голоса считал, кто и как проводил процедуру предварительной агитации и прочее. Помимо этой далекой от наших традиций механической легитимации, есть непосредственная связь между тем, что раньше называли народом и вождем, этим как бы народом некогда выбранном. Но выбранном не столько на выборах, а с помощью той вполне традиционной системы распознавания лидера, которая заложена в нашей культуре. И – да, она может поверяться и вашей системой голосования, но связь вождя и страны глубже этих поверхностных демократических процедур, она, если хотите, носит мистический характер идентификации и утверждения авторитета.

То есть пока демократические процедуры совпадают с этой мистической связью крови и картофельного поля, они снисходительно принимаются, но если эти процедуры начинают противоречить тому выбору, который ощущает лидер нации, как выбор единственно правильный, как демократические процедуры, словно карета Золушки, превращаются в строительные леса, уже ненужные, если здание государства с косточкой в виде вождя в народной мякоти, уже построено.

И это противоречие между системой выборов и представлением лидера, чаще всего, правых, консервативных убеждений о своем месте в обществе, характерно не только для Лукашенко. С похожими проблемами сталкивается и Путин, и Орбан в Венгрии (не говоря уже о руководителях среднеазиатских постсоветских республик), и Трамп в Америке, который постоянно выражает сомнение, готов ли он признать результаты предстоящих выборов, если они окажутся не в его пользу? И Трамп резервирует возможность как согласия, так и несогласия, медлит, парит как орел, над этим ответом, давая понять, что рассматривает разные варианты.

Во всех этих случаях используются приемы демагогии, сомнения в результативности демократических процедур в конкретных условиях, когда политические оппоненты слишком сильны, уличают лидера в почти постоянной лжи, но при этом не могут ничего сделать до того, как именно электоральный цикл подведет черту под эпохой своеобразной и частичной деактивации демократии и ее процедур.

То есть разница между Лукашенко и Трампом только в рельефе политической местности: Трампу труднее, чем Лукашенко дискредитировать электоральные процедуры, потому что они более автономны, более возвышаются над диктаторским горизонтом, предоставляют возможность для сопротивления. В то время как всеми институциями в беларуском или российском варианте автократы почти полностью манипулируют и лишают их силы.

Но что может политическое пространство цивилизованного мира, — то есть мира с устойчивыми демократическими процедурами и высоким рельефом политических институций, — противопоставить такому диктатору, как Лукашенко, которого от более кровавых репрессий, нежели уже продемонстрированные им, удерживают только соображения целесообразности. Лукашенко не льет пока кровь ручьями и реками только потому, что боится, что эта кровь сделает сопротивление ему более непримиримым и сильным.

И как выясняется, сегодняшний цивилизованный мир бессилен перед волей жестокого диктатора, которому к тому же помогает авторитарный сосед, способный компенсировать большую часть предполагаемых потерь от санкций и прочей изоляции. Это помимо поддержки с помощью своих силовых структур и армии, что уже активировано, как опция, и без сомнений будет применено, потому что опять же, кроме экономических санкций, вполне беззубых, как вы видим на других примерах, у цивилизованного мира нет других инструментов.

И не только потому, что в некоторых частях Запада у власти автократы, тоже вполне готовые активировать диктаторские приемы управления, но пока не могут из-за противодействия оппонентов и политического рельефа. Даже если представить себе, что так называемый Западедин в своем неприятия тирании на подкладке из правой мифологии и опоры на традиционные ценности, у него сегодня, кажется, нет ни воли, ни инструментов для защиты общества с редуцированной христианской (православной) идентификацией от тирании по современному образцу.
Почему мы говорим о правом уклоне от демократической колеи? На самом деле левый уклон в прошлом веке был не менее, а более популярен, когда системе электоральной демократии противопоставлялись не идеи крови и почвы, мистической связи лидера со страной, а некие не менее мифологические абстракции в виде теории классовой борьбы и классовой же солидарности, создания общества нового типа (на самом деле построенного по принципу традиционных диктатур с комплектом религиозных культов). Но после распада СССР левые теории потеряли авторитет и только в виде рудиментов существуют в таких автократиях как Китай, Венесуэла или Северная Корея, но уже не являются столь же авторитетными образцами для подражания. В то время как правая мифология оказалась востребованной не только в азиатских или латиноамериканских странах, но и европейских и североамериканских, что является симптоматичным.

На самом деле, — это стоит сказать, — мифологемы и иллюзии использует и демократия, как политическая система, в том числе иллюзию рынка и выборов, как универсального арбитра, чем, как мы видим, пользуются правые автократии (а раньше пользовались левые, типа советской), умело манипулирующие демократическими иллюзиями. Это не мешало приходить им к власти и удерживать ее, манипулируя демократическими процедурами, как это было в нацистской Германии или в том же СССР. Но мы все же видим, что более отчетливый демократический рельеф с выпуклыми и авторитетными институтами пока способен удерживаться от впадения в диктатуру даже при появлении во власти правых популистов.

Но в любом случае казус Лукашенко, умело отстаивающего свою суверенную диктатуру от попыток ее дезактивировать или хотя бы реформировать, это специфический случай. Наш вопрос прост? Почему Запад, как самая популярная мифологема этого демократического мира, бессилен перед Лукашенко, а тем более, Путиным? Отчасти потому что этот демократический мир протестантский и католический, а противостоят ему автократии на поле с православным рельефом, где правоконсервативные идеологии, типа мистической связи лидера с историей и традицией, куда более популярны, чем в той же Италии, где Берлускони вполне совпадал с типом диктаторов из восточно-европейских стран, но противостояние политического рельефа было отчетливее.

Однако именно православная прописка обеспечивает режим особого рассмотрения, когда от демократии у обществ с этой конфессией изначально пониженные ожидания. Устойчивых демократий с православными традициями пока еще не было, ни Греция, ни балканские страны не могут похвастаться длинной историей демократической традиции. Это политическая ретроспектива диктует пониженные ожидания.

Безусловно и влияние столь агрессивного и во многом сильного соседа, как Россия, традиционно заявляющего о себе как о защитнике православия, в том числе от демократических претензий. И вообще контролю над русским миром, в который по умолчанию включена Беларусь. И поэтому тому пространству, которое обозначают как цивилизованный мир на протестантских и католических оснований, с этим приходится считаться.

Естественно возникает вопрос о двойной бухгалтерии, двойном счете. Мол, раз демократический мир заявляет о себе как о гаранте демократии и под этим соусом устраивал войны, революции и перевороты в прошлом, то как можно объяснить, что он сейчас мирится с откровенным насилием и попранием демократических норм в Беларуси?

Но здесь есть целый ряд объяснений. Вмешательство Запада в политические обстоятельства в латиноамериканских, азиатских и африканских странах, было вызвано тем, в том числе тем, что у них не было такой страховочной сетки, как советская или российская. А здесь существует фундаментальное сомнение, что демократические потуги могут увенчаться успехом, и игра стоит свеч. Стоит сказать и о двойных стандартах, когда, не знаю, в случае с Югославией Запад посчитал возможным и необходимым вмешаться, а в случае с Беларусью медлит, хотя и уровень геноцида в Югославии и Беларуси пока не сопоставим. Но этот двойной счет более, чем оправдан. Если вы идете по темной улице и видите, как пьяный хулиган пристает к девушке, то у вас будет больше резонов вмешаться, чем если хулиганов трое или больше, и они представляют собой существенную силу. Приструнить относительно небольшую Югославию в условиях ослабленного патрона (каким был державший мазу СССР и его преемница Россия), это одно, а вводить войска для противодействия агрессии России в Украине или угрозе этой агрессии в Беларуси это совершенно другое. И двойные стандарты в этом и других случаях оправданы резонными сомнениями в успехе.

По этой же причине войска западной коалиции входили (с разным успехом) в Ирак, но вряд ли инициируют вооруженный конфликт с Ираном, были в Ливии, но не стали жестко противостоять России в Сирии. Это тот двойной счет, который совместим с расчетом и тем самым рельефом, о котором мы уже говорили.

Хотя здесь стоит отметить и еще одно важное отличие при прогнозе реакции цивилизованного мира, куда отчетливее вступавшегося за революционные движения в арабских странах, в Египте или Тунисе, и не решающегося на это же в Украине и Беларуси. Арабские общества демонстрируют сегодня куда большую отчетливость в готовности жертвовать жизнью за свои политические убеждения и представления о социальной справедливости, чем православные. Другая ценность жизни и другой страх перед смертью.

Это ситуация не новость сегодняшнего дня. В свое время Лидия Гинзбург в несколько фрагментах проанализировала изменение отношения к смерти в разных, в том числе русской культурах. Она сравнивала куда более легкое отношение к смерти в XVIII и начале XIX века, скажем, у декабристов, вообще военных и аристократов, для которых смерть – это подчас лишь бравурный аккорд, придающий жизни большую гармоничность. Смерть в бою, смерть на поединке, смерть в юности, смерть при отстаивании своих убеждений или чести, — этого всего постепенно не стало в той же России с распространением на ее просторах буржуазных и гедонистических идей. Гинзбург сочувственно приводит слова Одоевского перед 14 декабря «Ах, как славно мы умрем!» и сопоставляет это легкое, воздушное отношение к смерти с тем, например, которое репрезентировал Толстой и его герои, которые олицетворяли тяжелые перемены, произошедшие в русской культуре. Не у всех, те же народовольцы, эсеры, гибнувшие сами и уносившие с собой жизни тех, кто олицетворял автократию и несвободу, представляли собой совершенно иной тип отношения к смерти и, как следствие, ценности жизни в условиях тирании.

Сегодняшнее противостояние диктатурам, тираниям, автократиям на бывшем христианском пространстве характеризуется совершенно иным отношением к жизни и смерти. Жизнь объявляется слишком высокой ценностью, чтобы жертвовать ею, в том числе для теракта против деспота. Конечно, ценность жизни возрастает повсеместно, потому что это часть доминирующей системы ценностей, в разной степени становящейся убедительной не только в Европе, но в Азии и Африке. И то предпочтение, которое оказывается мирным протестам перед вооруженным отпором очередному диктатору, есть следствие существенных перемен в ценностном представлении самых разных обществ.

Поэтому и революции, необходимость которых никак, казалось бы, не меньше сегодня, чем в прошлые века, не активируют особенно в культурах с христианскими традициями ту жесткость и легкость самопожертвования, которая была свойственна им еще век назад. В то время как арабские, африканские страны куда более пассионарны, ценность самопожертвования в них еще достаточно высока, а смерть рутинна.

И это, конечно, влияет на активацию функций поддержки со стороны условного (или конкретного) Запада: если бы уровень продемонстрированного самопожертвования был бы иной, скорее всего, была бы и другая реакция. Если бы украинские вооруженные силы попытались дать отпор зеленым человечкам в Крыму, то, возможно, и поддержка была бы более существенной.

Но сам Запад точно так же переживает кризис пассионарности ( если под эти термином Гумилева понимать готовность к самопожертвованию), отсюда идеология исключительно мирного протеста, сомнения в правильности вооруженного сопротивления тирану (потому что такое сопротивление инициировало бы куда большую включенность, в том числе с вероятностью жертв со стороны Запада). В то время как такой диктатор как Лукашенко, явно демонтирует большую пассионарность и готовность погибнуть, защищая свое право на исключительную власть, что в этой диспозиции ставит его и противящееся ему общество в неравные по значению роли.

Означает ли это, что сопротивление автократии в Беларуси и России обречено на провал? Нет, но это будут трудные изменения, не знаю, в темпе вальса Штрауса, а не героической симфонии Бетховена. Закадровая музыка другая.