Поражение для всех как победа для одного

Репрессивные законы, принимаемые съехавшей, казалось бы, с катушек Россией, более всего напоминают защитные щитки, надеваемые хоккеистом перед суровой ледяной бранью. В том числе запрещающие сравнивать Сталина и Гитлера и вообще сомневаться в чистой, как слеза младенца, победе совка в войне. Сколь бы они ни казались нелепыми и агрессивными, они призваны защищать то, что, по мнению законодателей от сохи, меча и орала, голо, ранимо и может быть легко повреждено как тонкая после ожога кожа.

То есть когда путинский законодатель запрещает сравнивать Сталина и Гитлера, он боится, что это сравнение, столь очевидное и разоблачительное для него, станет очевидным и рутинным для других. Если он говорит о безусловном величии и чистоте риз победы советского народа-исполина, то он просто знает, что она далеко не великая и уж точно не чистая, а грязная, слепленная на крови, жестокости и заградотрядах, а несусветная стоимость ее потерь вообще превращает победу по очкам в крупнейшее демографическое и цивилизационное поражение.

Как капа зубы боксера, а раковина причинное место хоккеиста, эти законы скрывают и не позволяют сомневаться в том, что сомнительно, противоречиво и неоднозначно. И именно поэтому они столь суровы и неуклюжи.

Столь же нелепы претензии на исключительность победы, из которой вычитается океан, три моря и сто восемнадцать бурных рек ленд-лиза, который кормил, одевал и вывозил из огромной дыры нищее советское общество, умеющее только закидывать трупами амбразуры и воюющее всегда числом, а не умением. Решив превратить в сакральное то, что профанным казалось самому Сталину, режим выдает свою главную мечту: мечту о тоталитаризме, об обществе, которое безлико по сравнению с лицом народа-великана, вождя и его жены, матери-Родины, опирающейся на меч, как на временный костыль.

В мечтах авторитарного и сколь угодно репрессивного режима именно тоталитаризм, когда преступным объявлялось сомнение в величии и однозначности, является тем раем однородного блаженства, в который просится душа коллективного Путина. Полцарства за коня, который довезет хоть тушкой, хоть чучелом до тоталитарных безымянных высот, где уже ничего не надо никому доказывать, так как ропот и неуверенность под запретом.

Это похоже на снежок, из которого пытаются слепить снежный ком, но рукотворный снежок, мокрый, подтаявший и сбитый до скрипа перчатками, не годится в исходный материал для массового психоза. Психоз можно, конечно, инсценировать, изображая вселенскую обиду, так как обида – это младший брат сакрального; обижаясь на мифическое оскорбление, униженный и оскорбленный пытается приобрести лавры святости, как бы совокупность всех мифических обид и их защиту от потенциального обидчика.

Коллективный Путин завидует Сталину черной завистью и презирает маленького проигравшего Гитлера, потому что сталинский тоталитаризм был настолько объемен, самодостаточен и непоколебим, что ему не нужна была и фиктивная победа, доставшаяся такой ценой. Путин, как нищий на пиру отцов, подбирает объедки со сталинского стола и пытается соорудить из них пир на весь мир, превращающийся в поминки.  Так как сколь бы ни велика была Росгвардия, как бы ни боялись путинские сановники и приспешники неминуемого разоблачения, тоталитаризм не получается и не получится: строительного материала с гулькин хуй. Ушла эпоха массовых и радостных заблуждений длиной в жизнь поколений. Из эха не соорудить гром. И сколько ни тверди, грозно посверкивая очами: победа, победа, нам всем нужна победа, хвала не превращается в халву, и на устах не сладость, а горечь самообмана и поражения.