8
Что дальше? Надо было продолжать дезинфекцию и санацию общества, которое должно было быть излечено от непатриотичной критики правительства и особенно первого лица государства. Это было нетрудно, потому что многие еще очень хорошо помнили советские времена, и теперь только удивлялись, почему ты не закручиваешь гайки по-настоящему, хорошим, мощным разводным ключом, ведь к этому все готово. Не понимали, глупые, что этого не надо.
В свое время, в начале 1990-х, когда я, как и многие столкнулся с денежными проблемами, мне пришлось начать писать в газеты. Я писал в Московские новости и Литературку статьи на полосу с размышлениями о политических изменениях и их связи с национальными стереотипами, но при этом отдавал предпочтение Коммерсанту, где печатал рецензии на книжки. Последнее мне нравилось больше, но, поверь, не только потому, что в Коммерсанте больше платили. Для меня было очень важно, что у этой газеты нет советского бэкграунда, советского прошлого — знаешь, как в хорошие рестораны берут официантов при условии, что они и часа не проработали в совке? Кажется — похоже, но мотивация не вполне совпадает. Владельцев ресторанов интересовала только функциональность, меня же еще волновала репутация и перспектива. И мне кажется, я не ошибся. Нет, скажем, Московские новости были и остаются вполне пристойной газетой, чего, конечно, нельзя сказать о Литературке. Но если размышлять о позиционировании, то Коммерсант сегодня позволяет себе намного больше, в том числе потому, что среди его авторов почти нет тех журналистов, которые печатались в совке. Там, кстати говоря, долгое время вообще не было журналистов, как людей со специфическим образованием и миросозерцанием, а только специалисты — театроведы, музыковеды, искусствоведы. Понятно, что тебе это, наверное, до лампочки, хотя желание прихлопнуть Коммерсант у тебя должно было появиться хотя бы потому, что там до сих пор публикуются одни из самых едких комментариев (может быть, за исключением Новой газеты и Эха Москвы) твоей персоны.
Однако твои помощники, очень хорошо понимающие, что такое мягкий авторитаризм и чем он отличается от жесткого и махрового, не советовали тебе этого делать, хотя ты и сам человек сообразительный, несомненно, понимающий, что к чему. Или — сумевший понять, как, в какой последовательности и в каком темпе надо воплощать принципы управляемой демократии, чтобы против нее не слишком возражал Запад, которому, особенно на фоне страха перед международным терроризмом, даже по поводу Чечни и ЮКОСа уже давно нечего сказать. 11 сентября списали на Бен Ладена, но это, конечно, куда в большей степени был подарок и Бушу, и тебе. Конечно, и Блэру, и испанцу Хосе Мариа Аснару, то есть всем тем, кто имел дело с воинствующими сепаратистами. Но, без сомнения, для тебя это стало настоящим подарком — получить столь замечательный по своей унизительности лейбл для непримиримого противника, что и мечтать о большем не надо.
Не то, чтобы я был согласен со Славоем Жижеком, полагающим, что международного терроризма вообще не существует, но в то, что между воюющими за свою независимость басками, ирландской революционной армией и Шамилем Басаевым много общего, в том числе — общий котел, поверить трудно. Вернее, общее, конечно, есть, и оно заключено в тех одинаковых методах, которые используют загнанные в угол, слабые физически и сильные духом люди. Террор в большинстве своем является признаком бессилия, невозможности использовать другие приемы борьбы. Так, русские революционеры в конце позапрошлого и в начале прошлого века использовали теракты, потому что других способов противостоять тому, что они называли самодержавием, страстно ими ненавидимым, у них не было. Точно так же и сегодня. Ты не подумай, я не оправдываю терроризм, я был бы только счастлив, если бы человечество вообще отказалось от убийств; ради этого я бы стал соблюдать любые строжайшие религиозные догмы, хоть православные, хоть буддистские, и точно бы не смотрел ни на одну женщину, кроме своей жены, а если бы случайно посмотрел даже одним глазом, то тут же бы его и выколол. Только бы не было войны, то есть я хотел сказать — убийств.
Однако ноу-хау, которое применили и применяют сегодня многие политики, кому приходится сражаться с сепаратистами в собственной стране, заключается в том, чтобы забыть суть конфликта и говорить только о методах борьбы. Ах, вы взрываете бомбы — вы не люди, с вами не о чем говорить, вы — международные террористы и преступники, и мы вами занимаемся только потому, что Интерполу недосуг. Но ведь, Володя, это — вранье: и ты, и Блэр имеете дело с сепаратистами, которые не хотят жить в ваших империях и желают отделиться, причем, сражаются за это давно, уже не первый век, а вы не пускаете. А так как вы намного сильнее, и они в чистом поле с вами сразиться не могут, то они взрывают бомбы и убивают мирных людей. Когда убивают мирных людей, у меня у самого кровь в жилах кипит, я — не ангел, я не выношу состояния беспомощности и беззащитности, мне тоже хочется мгновенно наказать негодяев. Однако мои чувства не имеют никакого отношения к тому, что у противной стороны тоже есть чувства, причем более страшные, менее обработанные культурой, а точнее обработанные совсем другой, незнакомой мне культурой и оттого более непримиримые. Однако, увы, в истории не слишком много примеров того, как сепаратистов перевоспитывала бы полиция. Вот мы, например, с тобой живем в стране, в которой победили идеи именно тех террористов, что взрывали бомбы еще только век назад. А то, что террористы идут на свое мрачное дело не только за идею, но и за деньги — это тоже понятно, как и то, что всегда найдутся люди, готовые помочь борцам за свободу и родину. Вспомни, кто давал деньги (и деньги немалые, можно сказать — огромные) на поддержку русского террора — самые богатые люди своего времени в России и за ее пределами, например, Савва Морозов, известный, кстати говоря, меценат и благотворитель.
Я никогда не поверю, что тебе об этом никто ничего не говорил. Конечно, говорили, скажем, омбудсмен твой Володя Лукин, ты слушал, кивал головкой, делал серьезное лицо, но это примерно то же самое, что подойти к нищему попрошайке в метро и сказать, ты чего, братец, грязный здесь сидишь, совсем нет денег умыться и причесаться, это же не гигиенично? Он посмотрит на тебя как на придурка и скажет, а как же я тогда деньги буду зарабатывать, если буду чистый и аккуратный, кто мне подаст, Пушкин, что ли? Ты в таких же обстоятельствах — тебе эта война нужна как жизнь, как оправдание, как щит, оберегающий от множества упреков, как стрелка, которая с одних проблем переключает внимание на другие.
Ты знаешь, что в основе большинства культурных жестов лежит желание обеспечить собственное превосходство и скрыть механизмы эксплуатации? То есть поет вольный поэт песню о любви к родине и, кажется, выражает в ней свое искреннее, подчас действительно щемящее чувство, особенно, если родина маленькая, какая-то скалистая, и окружена со всех сторон седыми и враждебными океанскими волнами. Но даже если он делает это неосознанно, восхищаясь патриотизмом, то все равно сортирует всех своих потенциальных слушателей на тех, кто разделяет с ним это благородное чувство, и тех, кто по тем или иным причинам — не разделяет. И совершенно отчетливо ставит себя на одно из самых первых мест в списке лучших, так как он и есть тот инструмент, который позволяет отделить добро от зла, чего многие другие делать не умеют, так как не умеют говорить на языке богов, то есть писать стихи. Получается еще, что он представитель других, высших и божественных сил на земле. Но этого мало. Говоря о том, как славно погибнуть за этот чудный уголок святой земли, что для юноши и зрелого мужа нет смерти прекрасней и возвышенней, он выполняет заказ господствующей в настоящий момент социальной группы, которой принадлежит большая часть собственности в стране и которой выгодно, чтобы люди гибли, защищая их власть и их интересы. Потому что эти интересы — благодаря культуре и песням вольного поэта — легко олицетворяются с интересами всего общества. А это и есть эксплуатация. Причем это было, есть и будет всегда.
Ты наверняка видел Фаренгейт 9/11 Мура, фильм, на самом деле вполне марксистский по логике используемых доказательств. Там в частности показывается, как и где американская армия вербует добровольцев для войны в Ираке — в самых бедных районах самых захолустных городов (такие, конечно же, есть даже в богатой Америке), где одновременно живут самые бедные, безработные и — казалось бы, противоречие — самые патриотичные американцы. У них почти ничего нет, своей скудной жизнью они напоминают жителей российской провинции, но при этом — чистые душой и непримиримые, категоричные патриоты, готовые отдать своих сыновей за интересы американской нации, естественно, по версии массовой культуры, которая и делает то, что делала культура всегда — скрывает, что за интересами общества стоят интересы наиболее влиятельных групп. Почему патриотичны самые бедные и культурно обделенные? Именно потому, что у них ничего больше нет, они и используют такой глобальный критерий разделения людей на хороших и плохих, как патриотизм. Это их возвышает в собственных глазах и придает меньшее значение тому, чего у них нет и на самом деле никогда не будет. Однако это только кажется, что критерий патриотизма ничего не стоит, на самом деле без него любое состояние, любая социальная позиция оказывается подбитой ветром и легковесной, как пыль.
Но если ты успокаиваешь себя сравнением с Бушем, мол, я такой же, как и он, да и вообще все политики такие, то ты сильно ошибаешься. Между тобой и Бушем — пропасть, ибо даже если бы он делал то же самое, что и ты, все равно он посылает властные импульсы обществу, намного более разнообразному и взрослому. Там одним культурным стереотипам, например, патриотической самоотверженности противостоят другие, скажем, ценности приватной жизни. А на самом деле этих стереотипов, подкрепленных старыми и новыми культурными традициями, намного больше. Поэтому люди защищены от влияния примитивной пропаганды, да и само пропорциональное присутствие в обществе людей бедных, наивных и, конечно, инфантильных, куда менее значительно, чем в России. Кроме того, и с точки зрения репутаций и психофизиологических качеств, между тобой и Бушем — разница огромная, он куда более непосредственный, чем ты, и его наивная простоватость понятна, она может вызывать скепсис у интеллектуалов, но предсказуема и социально менее опасна.
Примеры этих различий можно длить до бесконечности. Скажем, то, что ты сделал с Ходорковским, никогда бы не произошло нигде, разве что в странах восточной деспотии, привыкших к детско-родительским отношениям между обществом и властью. Потому что только там столь произвольно и задним числом можно вводить правила социальной конкуренции, ибо детско-родительская культура регенерирует стереотип, согласно которому только верховная власть — мудра и все знает лучше. Там было бы возможно объявить государственным преступником бизнесмена, занимающегося спонсированием политической оппозиции. Потому как только при деспотических режимах обществу навязывается одна единственная культура, и только за одной, находящейся у власти группой зарезервировано право интерпретировать свои групповые интересы как государственные.
Мне Ходорковский — не брат и не сват, я не знаю, как он приобрел свое состояние, но в любом случае он приобрел его столь стремительно, что представления о социальной справедливости многих, из числа социально обделенных, были оскорблены. Меня вообще не волнуют чужие деньги, потому что всегда — за исключением нескольких лет в начале 1990-х — достаточно того, что есть, хотя, я, конечно, не возражал бы иметь больше. Но и того, что есть, довольно, дабы смотреть на тех, кто имеет деньги и живет только ради этого символического различия, сверху вниз. Однако я человек — социально вменяемый, то есть завишу от общества, в котором живу, и желаю для него устойчивости по самым разнообразным причинам, от чисто эгоистических и охранительных до опять же символических, ибо это общество оценивает меня, индуцирует смысл в мою деятельность точно так же, впрочем, как и в жизнь других. И я должен считаться с тем, что в обществе нет согласия по поводу возникших в начале перестройки огромных состояний, как и с фактом слишком большого имущественного неравенства. Чубайс очень грубо и неопрятно провел процедуру приватизации, и его слова, что иначе было невозможно окончательно и бесповоротно победить коммунизм, увы, не охлаждают страстей. Тем более в завистливом, бессильном и малоинициативном обществе, где доминируют инфантильные представления о целях и ценностях.
Однако это не означает, будто все, что демонстративно сделали с Ходей, допустимо, не преступно и не ошибочно. Не знаю, почему никто тебе не сказал, что в случае с унижением человека запатентованный тобой способ ухода от ответственности с использованием морали профессионального разведчика — не пойман, не вор — не работает. Не работает даже тогда, когда адресован наиболее обиженным социальным слоям. Ибо здесь опять же включается механизм русской мести, согласно которой обидчика хочется уничтожить до седьмого колена, и если первый порыв воплощается, то кровищи действительно не оберешься. Но только пыл охлаждается кровавым опытом, как психологическое равновесие требует ощутить вину и пожалеть обидчика. Конечно, Ходя сам поступил неверно, ему бы тут же громогласно объявить, что арестован он лишь потому, что решил поддерживать оппозицию против твоего авторитаризма, что задумал заставить деньги работать на политику; и это на самом деле его право, более того, социальная обязанность. И таким поведением он мог попытаться отчасти уравновесить то недоверие и озлобление, что окружает в общественном мнении любое крупное состояние типа его. Он, однако, решил выждать, желая, прежде всего, спасти свою компанию, более того очень надеялся договориться с тобой и выторговать как можно больше, все выбирал и выбирал момент и вспомнил о возможности стать в готовую для него позицию оппозиционного политика, когда о его латентной оппозиционности, уже почти забыли.
Иначе говоря, Ходорковский, вместо того чтобы перевоплотиться в колокольный звон Бухенвальда, апеллировал только к сопереживанию Запада и чувству самосохранения российского бизнес-сообщества. И, конечно, ошибся. Ведь богатые в России — это, признаюсь, еще та песня. Своей жадностью и недальновидностью они уже вызвали одну революцию в России, кстати, совершенно оправданную. Нельзя людей доводить до взрыва, эксплуатируя их детскую доверчивость к власти, воплощающей родительское начало. Пока есть еще вера, что тебя наказывают заслуженно, терпеть можно; когда же эта вера истощается, наступает взрыв, совершенно, повторю, не бессмысленный, но, безусловно, беспощадный. А так как число бедных в сегодняшней России продолжает быть огромным, не вполне ясно, каким образом можно будет избежать чего-то подобного в будущем.
Однако чувство социальной ответственности не присуще русскому бизнесу по той же причине, по которой не имеющие бизнеса его ненавидят — из-за инфантильности. Неприличная радость, что, наконец-то, удалось воплотить свои детские мечты — купить себе машинку, домик, лодочку, самолетик, футбольную команду, поиметь собственное государство в пределе отдельно взятого региона и разыгрывать там большого доброго папу — это все детство, неистощимое на страсть к игрушкам.
Запад же в этой ситуации занимает вполне взрослую, но столь же, однако, глупую позицию. Пусть, в конце концов, сами разберутся в своем детском саду, думают дяди в Париже, Лондоне и Берлине — пусть поделят игрушки, немного подерутся, помирятся, а потом как-нибудь созреют до социальной ответственности. Главное, что не лезут со своими ракетами и имперскими амбициями в наш огородик. И куда лучше сохранять добрые отношения с их говорящим по-немецки и умеющим держать весь этот бардак в порядке Штирлицем, чем читать ему морали, которые кроме обид ничего более не принесут. Не то, чтобы это — маленький Мюнхенский сговор, но очень похоже. По недальновидности и возможным последствиям. Даже в семейных отношениях лучше сразу — мягко и деликатно — объясняться по поводу любого конфликта, чем ожидать, когда он превратится в мешающий любому движению нарыв, а затем прорвется, забрызгивая все вокруг гноем и кровью. А уж тем более, когда на глазах у всего мира полублатная демократия превращается в псевдореспектабельный авторитаризм, пораженный куриной слепотой к последствиям своих действий.
Вот твои советники по устройству в стране управляемой из одной точки демократии, полагают, что добились результата, о коем, казалось бы, трудно было мечтать еще пару лет назад. Все карманное, все игрушечное, все умещается в табакерке. Парламент, полностью управляемый, потому что большинство в нем принадлежит полностью управляемой партии, так как в ней только те, кто полностью зависит от Кремля. Затем правительство, где уже не важно, кем были в прошлой жизни твои министры — правыми или государственниками, ибо служба обкатала их, как море некогда остроугольные камни. Затем регионы, где уже давно все управляется, а теперь и назначается тобой. Затем суды — вечный позор нашей с тобой родины, Вова, ибо за исключением короткого периода между отменой крепостного права и Первой мировой войной, они не были даже отчасти независимы и свободны, а лишь упорно скрывали свою работу на благо наглой власти.
Вот ты, под предлогом борьбы с терроризмом, отнял у людей право выбирать себе мэров и губернаторов. Доволен? Полагаешь, что поступил правильно? Я здесь даже не буду еще раз приводить свой критерий, согласно которому все, что увеличивает инфантильность общества, ему вредит, и лишь то, что повышает ответственность, может принести пользу. Но как еще, скажи, можно учиться демократии, если не на практике, совершая ошибки, выбирая не тех людей, которые способны представлять их интересы; затем бороться против них, требовать ответственности и замены, и так далее и так далее. Как же можно, прости меня, брат, за риторику, не уважать свой народ, чтобы лишать его простых и, казалось бы, естественных избирательных прав? И, поверь мне, это не может принести пользу — ни обществу, ни властной элите, потому как то, что называют свободой и демократией, содержит в себе благословенные для общества механизмы канализации агрессии и недовольства. Такие механизмы, чтобы это недовольство, не уходя в опасную от света глубину, естественным образом превращалось в энергию политических проектов, в нормальную и честную конкуренцию, противоборство, соревнование и так далее. И лишь здесь, возможно, главный смысл того, что именуется парламентской демократией. А этого нет у нас, совсем, то есть присутствует по названию, но совершенно лишено естественных механизмов превращения психологического, эмоционального в политическое и социальное.
Пойми, Володя, это чревато. Я уже не говорю, что в соответствии с принципом невозможности подозрений не только для Цезаря, но даже для его жены, то, что ты в очередной раз использовал теракт в Беслане для усиления собственной власти, увеличивает подозрения относительно чистоты рук этой самой власти. Хотя все равно обрезанная демократия, демократия на словах, без хорошо смазанных механизмов превращения народного недовольства в акты волеизъявления — чревата неизбежным взрывом. И намного более страшным, чем Чечня, где ты, на самом деле точно так же загоняешь проблемы вглубь, устраивая псевдовыборы, решая за людей и подсовывая им свои решения в виде единственно возможных. Кто тебе советует все это? Кого ты надеешься обмануть? Тех, кто боится потерять какие-то привилегии и поддакивает тебе во всем? Но ни в Чечне, ни в России нет возможности купить всех, денег просто не хватит, а водичка, как говорится, дырочку найдет. И я тебе скажу, не знаю, как и когда, я не пророк, не предсказатель, не Кассандра, но точно когда-нибудь гигантское наводнение гнева затопит все и всех, все и всех смоет, и тогда поздно будет менять что-то и каяться…
Помнишь, в начале я говорил тебе, что социальный инфантилизм представляет для российского общества вневременную катастрофу, препятствующую любой реформе, ибо генерирует одну потребность — чтобы взрослых детей больше любили и меньше требовали? Инфантилизм только кажется удобным материалом для манипуляций и бюрократических игр, потому что очень долго может проявляться лишь в наиболее простых формах протеста, когда социально ущемленные мочатся в лифтах, вываливают мусорное ведро на снег в двух шагах от парадной, режут ножами и бритвами сидения в трамваях и автобусах. Однако на следующем этапе теми же инструментами режут уже якобы виноватых в собственных бедах инородцев; верят всей душой в теорию геополитических заговоров; не ходят на выборы или выбирают многочисленные объекты для протестного же (то есть очень детского) голосования, приводящего к круговороту бессмысленности в нашем королевстве; хотя те же самые люди будут потом корить себя и других за всю эту ботву, в том числе грязь, бессмысленное хулиганство подростков, социальную беззащитность слабых и убогих.
И последнее — о хулиганстве. Оно ведь совсем не бессмысленное, в том числе и потому, что бессмысленное хулиганство это тавтология; хулиганство и не может быть осмысленным, в смысле прагматичным. Хулиганство — это символическое преступление, то есть поступок, который нельзя обменять на материальный выигрыш. Ибо если можно, то это преступление обыкновенное, когда убивают, грабят или бьют для того, чтобы чем-то завладеть, кого-то устранить и так далее. А если бьют, портят, режут не для того, чтобы чем-то завладеть, а дабы просто побить, испортить или порезать, то это и есть хулиганство. Однако сказать, что в хулиганстве нет никого смысла тоже нельзя, потому что любой поступок человек совершает с целью доказать что-то важное себе, своим друзьям или даже своим невидимым и только подразумеваемым оппонентам.
В любом социальном пространстве люди совершают чисто символические жесты, которые не могут быть обменены на материальный или в той или иной степени реальный выигрыш. Но, когда такое поведение (как это происходит в России) определяет большую часть обиходного, коммуникативного поведения, это свидетельство глубокого социального и культурного кризиса.
И мне странно, что ты не понимаешь своей ответственности за это. Что не ощущаешь ответственности за любого подростка со слепыми от ненависти глазами, убивающего студента-въетнамца и торговца-таджика, потому что взрыв ксенофобии вызвала война, поднявшая твой рейтинг до небес, а социальное неравенство только возросло. Не понимаешь своей вины за любой теракт и любое неудачное действие российских спецслужб, так как именно ты используешь чеченскую войну как ширму и выгораживаешь спецслужбы даже тогда, когда от их действий наших с тобой сограждан гибнет в несколько раз больше, чем террористов. Ты отвечаешь за каждую взятку, которую дают и которую берут на территории России, потому что вместо самоуправления создаешь жесткую иерархическую систему лукавого и бесчестного чиновничества, подчиняющегося именно тебе. Ты несешь ответственность за неправедные и несправедливые суды, в которых почти всегда интересы человека приносятся в жертву интересам создаваемой тобой политической системы, выдаваемой за интересы государства.
На твоей совести отсутствие смелой и независимой прессы, как, впрочем, и любых проявлений оппозиционности, потому что боишься их и диалогу предпочитаешь монолог. Ты отвечаешь за отсутствие настоящих и бесстрашных профсоюзов и, по меньшей мере, двух влиятельных политических партий, способных репрезентировать социальное негодование, разочарование, боль, надежды, мечты, страсть и борьбу — партии, защищающей социальные интересы тех, кого в совке называли трудящимися, а они есть эти трудящиеся, так как за гроши ишачат на заводах, в школах и поликлиниках; и партии, отстаивающей свободу, так как без свободы не будет ни судов, ни достойных зарплат и пенсий, ни чести и самоуважения человека.
Ты отвечаешь за презрение к слабым и больным, потому что не отдаешь людям долги государства. На твоей совести манипуляции теми, кем манипулировать подло, ибо они доверяют тебе, как дети. Подло надувать людей имперскими надеждами, под шумок отнимая у них свободу. Твой звездный час прошел, у тебя два пути — вперед, в кровавую тиранию, или назад, туда, где лодка твоя утонула. Утонула вместе с надеждами на правду и человеческое достоинство. И ты отвечаешь за это. Ты отвечаешь за все; и если не чувствуешь своей ответственности, то должен уйти. Ибо если бы ты эту ответственность ощутил, то давно ушел бы сам. Или бы стал другим.
…Мне кажется, мое письмо близится к концу. Не то, чтобы мне больше нечего было сказать, однако представляется, что я и так сказал достаточно. Кстати, и для того, чтобы Вы, глубокоуважаемый господин президент, посчитали меня своим личным врагом и приказали (или намекнули, дали понять) своей клиентеле, что было бы полезно устроить показательную порку наглому писаке, то есть мне. За оскорбление президента, за подрыв авторитета и неуважение к первому лицу государства, за дерзкое обращение к нему на «ты», за то, что навешал на него всех собак, при условии, что он — просто человек, родившийся в определенной семье, получивший то воспитание и образование, которое получил, впитал в себя те ценности, которые мог, и в результате стечения обстоятельств оказался в нужное время и в нужном месте. И не сделал ничего такого, что на его месте не сделало бы девять человек из десяти. И поэтому имел полное право ничего из моего письма не понять, а только не на шутку обидеться.
Но, с другой стороны, я неслучайно решился на это письмо. Или — иначе — уверился, что оно будет прочитано адресатом, который — не все, и не сразу, — но сможет-таки что-то из моих доводов понять и принять. Я достаточно бережно отношусь к письменному слову. Я отказался писать объяснение следователям из ленинградского КГБ, хотя они мне откровенно грозили расправой, а это тот случай, когда им вполне можно доверять. И сказав господину Лунину (Лукину), что должен вместо заявления написать книгу, не лукавил и не изворачивался. И в данном случае у меня опять нет ощущения пустого и чисто ритуального жеста; как это не странно, я верю в то, что именуется здоровым началом, облагороженным причастностью к нашему, не побоюсь пафоса, счастливому поколению, которому выпало вступить в советскую жизнь, когда возможность не врать оказалась общественно допустимой.
Не знаю, что Вам известно о постмодернизме, но Вы — фигура именно постмодернистская, правда, в ситуации, когда постмодернизм вышел из моды. Сегодня он, после 11 сентября, считается несколько тупиковым продолжением модернизма, потому что вместо множественности, плюральности и интереса к исключениям возникла востребованность на цельность и идентичность. В этом, кстати, еще одно противоречие между функциональностью возможностей, открытых 11 сентября, и Вашей натурой, сформированной предыдущей эпохой. Дело в том, что Вы — принципиально нецельный человек, хотя, думаю, как почти все, уверены в обратном и полагаете отсутствие идентичности бедой. Ничего подобного. Я уже говорил об Эрике Берне, который считал, что в каждом сидит Ребенок, Взрослый и Родитель, и они обсуждают вместе или по очереди, как правильнее поступить в той или иной ситуации. На самом деле, все конечно, сложнее, и те люди, роли, персонажи, что репрезентируют собой нашу психику, куда многообразнее этого скудного набора. В любом человеке может легко сочетаться тиран и скромный труженик, честный и самоотверженный друг и беззастенчивый обманщик, коварный и жестокий убийца и нежный сентиментальный коллекционер трогательных проявлений всего живого. Причем, соединяются они не через оппозицию друг другу, а через запятую, то есть легко сосуществуют друг с другом, как, скажем, роль порядочной женщины с гневными инвективами в адрес легкомысленных и безнравственных соблазнительниц чужих мужей легко сочетается с признанием ею высокого статуса любви, которая, благодаря своей исключительности, выше всех правил обыденности.
Так же и в Вас разведчик сочетается с добрым семьянином, прямота с коварством и лукавством, острое желание верить с рационализмом и жестким требованием безусловных доказательств, демократ с восточным падишахом, выходец из народа с преемником кремлевских небожителей, человек сомневающийся с человеком, стыдящимся всяких сомнений и действующим слишком прямолинейно и т. д. Но я полагаю, что те роли, которые мне ближе, не до конца подавлены их отражениями, и там, где может завопить ущемленная гордость высокопоставленного царедворца, ответит ум, созревший тогда, когда влияние поколения 68-го года, с его надеждой на возможность изменить этот мир к лучшему, добралось и до нашего Ленинграда.
Поверьте, мне тоже было тяжело писать кагэбэшнику, пусть и бывшему. Более того, разговаривать с ним, как с равным, хотя в нашем опыте так мало совпадающего и, наоборот, много того, что кажется непримиримыми противоречиями. Но я ощутил в Вас причастность к нашему поколению, почувствовал, что факт рождения в одно и то же время, в одном городе, на соседних улицах, почти одинаковые специализированные школы, юность, спорт и пристрастие к восточным единоборствам, культурные стереотипы поры взросления и прочее — это шанс.
Кстати, я старше Вас, на четыре месяца. И у нас на носу очередной символический рубеж, который я давно определил для себя, как возраст дедушки Ленина. Ведь нам в этом году стукнет по 53, а именно на этом возрастном пределе дедушка Ленин переместился в Элизиум теней. А потом, всем пионерам и октябрятам их дуболомные вожатые твердили: дедушка Ленин, дедушка Ленин. Дожили короче, а я и не верил. Однако дожил, и, честно говоря, не ощущаю себя старым ни физически, ни психологически, ни профессионально. И мне кажется, что до сих пор легко уложу почти любых двух, если они без спецсредств, а если будет трое — придется повозиться. Вы, кстати, тоже, что нетрудно заметить, благодаря тренировкам в хорошей форме.
Это я к тому, что, конечно, не знаю, какие у Вас идеи возникли относительно моего письма. Но раз уж я решил возобновить, увы, архаическую традицию говорить царю с улыбкой правду, то готов пояснить все, что показалось невнятным или неточным. Дискуссия открыта. Имеет смысл не обижаться и быть конструктивным…
Но если захотите пригласить меня на татами, то я с удовольствием, и мы еще посмотрим — кто кого.