Протест не хуже Пугачева

При кажущейся банальности, примитивности и очевидности отношения к вакцинации и вообще к коронавирусу в России именно поляризация в этом аспекте точнее многого позволяет разглядеть структуру российского общества и понять основу русской власти.  Так, попытка ввести обязательные QR-коды, за что борется сейчас путинская власть и что отвергается, по последним данным 67% опрошенных Левадой-центром, предлагает нам самую правильную диспозицию российского общества, позволяющую увидеть каноническую расстановку сил. Похожую, кстати говоря, на пушкинскую формулу, в которой он обозначил правительство единственным европейцем в России. И здесь, как часто у Пушкина, хирургически точно обозначен вектор проблемы, ее общественная поляризация, а вот по отношению к наименованию вопросов несколько больше.

Эта фраза из знаменитого черновика письма Пушкина Чаадаеву, в котором много, казалось бы, неустаревающих ценностных соотношений. Так, зрелый и внимательный наблюдатель за несколько месяцев до смерти говорит о том, что русское общество столь же презренно, сколь глупо; и в нем обидным образом отсутствует общественное мнение. В обществе его поражает равнодушие ко всему, что является – и Пушкин перечисляет с придирчивостью и раздражением — долгом, справедливостью, правом и истиной, ко всему, что не является необходимостью (то есть не является рутиной). И самое главное: это циничное презрение к мысли и к достоинству человека. И вот тут, после всех этих инвектив, и следует вывод о том, что правительство все еще единственный европеец в России. И хотя это правительство тоже грубо и цинично, Пушкин находит возможность парадоксально оправдать его, заявив, что только от правительства, власти зависит стать ли во сто крат хуже. Потому что стань оно еще более циничным и грубым, сетует разочарованный поэт, на это никто не обратил бы ни малейшего внимания.

Забудем о причинах пушкинского недовольства современным обществом, оборотимся на себя, кума. Вот мерзкая путинская власть, хуже которой стоит еще поискать, предлагает обществу чрезвычайные меры по борьбе с эпидемией, отчасти похожие на те, что применяли другие и куда более цивилизованные страны. И наталкивается на, казалось бы, неожиданное сопротивление с той стороны, которая вроде бы всегда была ей наиболее лояльна. Ведь 67%, отвергающих чрезвычайные меры и введение пропусков по QR-кодам, это во многом путинский электорат (хотя не только, и об этом нужно будет сказать особо). И когда либералы напирают на то, что этот неожиданный афронт исходит от тех, кто не доверяет путинской власти и видит, как она врет, подтасовывает и лукавит, это справедливо лишь отчасти. Потому что большую часть путинского электората совершенно не смущает ложь путинского режима по поводу выборов, отношения к Западу, Украине или иностранным агентам, которых власть просто назначает, как козлов отпущения. Эта часть правительственной лжи совершенно не волнует путинский электорат, и он вполне готов аплодировать и поддерживать хулиганским свистом усиление классовой борьбы или другой способ поставить интеллигентов-умников на место у параши, так как в этом вопросе совершенно солидарен с режимом.

Но вот путинская власть перешла какой-то невидимый рубикон и неожиданно для себя оказалась в оппозиции к собственному ядерному электорату. Что же это за рубикон, что за граница отделяет путинский режим от его же электората (хотя не только, я еще раз подчеркиваю – не только) в вопросе вакцинации и других эпидемических мер?

Расскажу историю, однажды и совершенно по другому поводу рассказанную, но и здесь актуальную. Совершенно в другую эпоху, в самом начале путинской эры, когда Путин еще был почти что невидимкой, я встретился в Крыму с одним старым своим знакомым еще по андеграундным временам, который за это время давно эмигрировал, стал профессором русской литературы в какой-то экзотической стране. И тут приехал с женой и сыном показать им домашние крымские достопримечательности. Отбрасывая ненужные здесь детали, скажу, что мой знакомый проявлял во время наших общих путешествий по Крыму знакомую мне собранность, сконцентрировать и безапелляционность. То есть он показывал семье красоты и святые камни Крыма в таком бешенном темпе, от которого у меня кружилась голова. Но он был неутомим и не замечал нарастающий ропот экипажа на корабле. А им, жене и сыну, было все далеко не так интересно, они с бОльшим удовольствием валялись бы на пляже, плавали на резиновом матрасе, искали сердолик и строили из гальки башни, а не неслись с одной достопримечательности к другой в темпе карусели из парка.

Я это все рассказываю ради одной сценки в каком-то кафе, за завтраком возле Бахчисарая, во время которого присутствовавший все этой время какой-то безмолвной тенью сын моего знакомого, опекаемый, в основном матерью, дал нежданный бой автократу-отцу. Надо ли говорить, что отец был веган и того же требовал от близких. И они со скрипом ему подчинялись, пока не нашла коса на камень, и восьмилетний или девятилетний сын моего знакомого дал ему бой. Нет, сказал он, я не буду есть ни это, ни это и ни это. А что ты будешь, ведь это все полезно? Мне плевать, что это полезно, меня от этой полезности тошнит, и я не буду это есть ни за что на свете.

Банальная ситуация. Полностью подчиненное положение, в рамках которого и сын, и жена подчинялись мужу-диктатору, мужу-отцу, вдруг обнаружило границу, по которой возникло напряжение и противостояние. Я не буду это есть, меня тошнит, мне эта еда противна. То есть не вообще протест диктату отца, а вот именно эта, казалось бы, приватность: ощущать аппетит или отвращение к предлагаемой еде — и стала границей бунта и неповиновения. Не знаю, понял ли мой знакомый, что, выбрав в качестве Брестской крепости меню завтрака, его сын отвечал ему за авторитарные примочки и отсутствие воздуха в их отношениях? Это неважно. Существенно, что отец настаивал на том, что именно предлагаемое им наиболее полезно для организма, а сын с каким-то упоением и отчаянием решился дать бой там, где трудно найти какие-то возражения на такой аргумент, что пусть эта еда хороша и полезна, но меня, именно меня и именно сейчас, от нее тошнит.

Как мне представляется, эта сценка является типологической для неожиданного протеста части российского общества режиму именно тогда, когда этот режим, казалось бы, более прав, чем во множестве других случаев, которые не вызывали у преданного ему электората никаких возражений. А тут – буря, казалось бы, в стакане воды. Но не такая и буря микроскопического афронта, как кажется.

Путинский электорат, согласный на многое, вдруг нашел тот камень преткновения, вокруг которого оказалось возможным построить фронду, ибо проблема имеет отношение не к принципиальным, а именно что частным проявлениям общественной жизни в ее почти приватном (или кажущемся таковым) аспекте. То есть путинское общество, подчиняясь и подвергаясь на самом деле почти таким же унижениям, как и его либеральная часть, разве что интерпретирует эти унижения не как унижения, а как возможность для себя солидаризироваться с властью сильного и всегда побеждающего, вдруг решается на отпор. Причем отпор категорический и непреклонный.

Казалось бы, Пушкин прав. И здесь путинское правительство, по крайней мере, по сравнению с антиваксерами – европеец, единственный европеец в России. Но это не совсем так. Да, по отношению к вакцинации и вообще мерам по борьбе с эпидемией правительство вроде как занимает более осмысленную позицию. По крайней мере, по отношению к этим мерам антиваксеры явно более мракобесны. И тут опять же просматривается рифма с пушкинскими описаниями холерных бунтов, во время которых именно что непросвещенная часть общества, в основном крестьяне, напуганные холерой, били докторов и протестовали против кордонов, с помощью которых единственный европеец пытался остановить эпидемию.

Но является ли поведение путинского режима более европейским, а не каким-то там иным? Как путинское правительство пыталось бороться с начинавшейся эпидемией мы прекрасно помним. Оно пыталось бороться с коронавирусом точно так же, как боролось до этого с либеральными поползновениями и оппонентами на выборах и в идеологическом пространстве. Оно боролось фальсификацией данных, подложной статистикой, неуклюжим бодрячеством, привычкой к месту или не к месту подчеркивать свои преимущества и безбожно хвастаться. Мол, мы и здесь островок стабильности, и нас этот коронавирус не берет, а если и появляется, у нас есть самая лучшая и самая первая среди всех вакцина, и мы опять впереди планеты всей. И это как всегда с пониманием и даже одобрением воспринималось ядерным электоратом, который рад поводу погордиться и посмотреть свысока на ничтожных европейцев, которые кичатся своим образом жизни, а на самом деле мы их сильнее и духовнее. Нас бог бережет, как детей. Все было так, пока не оказалось, что Россия – последняя на этом фронте борьбы с эпидемией, что у нее умирает и больше, чем где бы то ни было еще, что она опять завралась и когда спохватилась, было уже поздно. По крайней мере – поздно бахвалиться, пить боржоми и кичиться тем, чего нет и никогда не было.

Но все равно протест против вакцинации и других эпидемиологических мер – кажется (вспомним еще одну пушкинскую формулу) – бунтом бессмысленным и беспощадным. Да, этот бунт пока еще не беспощадный и даже не вполне ясно, станет ли таким, то вот бессмысленность движения активаксеров – казалось бы, не требует подтверждения. Но и здесь, как и в вопросе наименования позиции правительства по отношению к еще более мракобесному обществу как европейской, возможно сомнение. Так уж бессмыслен этот бунт?

Ведь что, собственно говоря, мы имеем? Русская власть традиционно работает как пресс, она давит на общество, прежде всего, имея в виду своих либеральных оппонентов. Их она хочет лишить пространства для действий и для этого становится тотальным и тоталитарным дирижером любого действия, в любой бочке затычкой. Но несмотря на то, что эта тоталитарность, обращенная прежде всего к оппонентам-либералам, воспринимается ядерным электоратом с пониманием, поддержкой, а иногда – с восторгом и энтузиазмом миллионов, давление, осуществляемое прессом, ощущается всем обществом, как его либеральной оппозиционной частью, так и послушной и еще более мракобесной. Однако физические основания того, что именуется идеологическим или символическим, работают почти так же. Если на вас оказывает воздействие внешняя сила, то как бы вы ее не интерпретировали, с ощущаемым давлением надо что-то делать. Понятно, как защищаются от этого давления либералы из оппозиции: они интерпретируют это давление как незаконное, как преступное или бесчестное и таким образом канализируют его, высмеивая или дезавуируя это давление в тех формах, которые ему доступны.

А вот так называемый ядерный электорат этих приемов не имеет. То есть он не может высмеивать и лишать силы это давление, дистанцируясь от него, так как вроде, напротив, с ним, с этой войной против либералов-западников солидарен. И даже готов рубить головы там, где власть лишь строго наказывает, пытаясь держать себя в рамках и приберегая главное на потом. Но давление все равно ощущается. Это можно сравнить со многими явлениями, характерными для тоталитарных или авторитарных общества, например, с дедовщиной. Если вы салага, который подвергается унижениям со стороны старослужащих, то у вас все те же два способа реакции. Одна – бороться пока хватает сил, а если сил не хватает, то осмыслять причиняемое вам унижение в терминах тоталитарной власти и ограниченных возможностей для сопротивления ей. Или, стискивать зубы в рамках процедуры унижения и ждать, когда изменится собственный статус, из салаги вы превратитесь в деда и будете точно так же унижать новоприбывших, как унижали вас. С внешней точки зрения, это будет бунт бессмысленный и беспощадный. Но с другой, внутренней и имманентной вашему состоянию, это будет порой и беспощадно, но далеко не бессмысленно, так как вы используете возможность передать по эстафете полученное ранее унижение и, значит, освободиться от него.

В некотором смысле антиваксерство – это такая же эстафета. Эстафета по передаче унижения от пресса власти, которую вы поддерживаете, так как он обращён к вашим классовым и социальным противникам в лице либеральной прозападной интеллигенции. Но все равно подвергаетесь давлению, от которого рано или поздно надо освободиться. И любое общество если не знает, то интуитивно нащупывает эту границу в области приватной неидеологичности. То есть можно, конечно, идеологизировать антиваксерство, справедливо замечая, что оно, в основном, исходит от правых, крайне правых и мракобесных слоев во всех обществах, а не только в российском. Но, кстати говоря, не только. То есть не только от правых и мракобесных, хотя преимущественно от правых и мракобесных, по отношению к которым, правительство как бы единственный европеец (хотя на самом деле никакой не европеец, просто на шкале мракобесия занимает несколько сдвинутую в сторону центра позицию). Возможность и даже необходимость дать отпор правительству в той форме, которой ей нечего противопоставить, это вообще удобная, хотя и примитивная форма протеста. Но если другие формы и приемы у вас отсутствуют, то и эта подойдет. И она подходит для боя, в котором власти трудно идентифицировать вас как врага, так как вместе с вами тьмы и тьмы. Да и вообще власть ведь тоже на стороне тьмы и как ей бороться с этой неожиданной темнотой, сгустившейся в собственном тылу, не вполне ясно.

Как ни странно, но революции, происходившие в России, очень часто были продолжением оппозиции власти не со стороны ее либеральных оппонентов, а со стороны вроде как еще более мракобесной части. По крайней мере, без поддержки этой народной тьмы ни одна революция не перешагнула бы границы бунта. Для власти оппозиция справа, со стороны нерассуждающей, немыслящей части общества, которая большинство, наиболее опасна. Пушкин сетовал на отсутствие общественного мнения, потому что почитал за общественное мнение то, которое как бы левее правительства, а то, что правее считал бессмысленным и беспощадным по определению. Но для русского общества, единение по линии большей мракобесности чем правительство и есть, собственно говоря, воля. Свободы в ее идеологическом понимании вообще-то не требуется, но воля, как пребывание в замшелой приватности, позволяющей солидаризоваться с правительством, когда оно шельмует врагов народа, и при этом быть каноническим анархистом, которому претят идеи солидарности, как чего-то противного его приватности, такая воля является ценностью, и одной из немногих.

Ведь даже капитализм, построенный в России в перестройку с его привычными определениями, как бандитский или архаический, такой, каким он не был нигде, даже в самые первые жестокие капиталистические времена в Европе, это не только следствие номенклатурного характера перестройки и построенного в результате капитализма. Да, отвержение идей солидарности, как противных естественному анархизму и невозможности к солидарности, это и проявление того самого народного духа (здесь русский дух, здесь Русью пахнет), который всегда вместе с властью, если власть почти так же мракобесна и безответственна. Но и готовность к протесту, если власть по необходимости (что появляется раз за век) вдруг оказывается левее и чуточку либеральнее своего ядерного электората, эту инстинктивную готовность к протесту никто еще не отменял. Как и не отмеривал ее глубину и потенцию, если вообще возможно эту глубину и потенцию измерить, ведь это то, во что можно только верить. По крайней мере – в России.