Вообще-то мне нравится новое русское кино, которое еще зовут фестивальным, авторским, артхаусом. Это не единичный фильм, не одинокий Левиафан, не парочка умных режиссеров-хипстеров — это последовательная лексика киновысказывания, характерная для десятков фильмов и десятков авторов. Да, у этого кино есть особенности — оно уксусно-горькое, мрачное, не конвенциональное, отвращает широкого зрителя постоянно плохим настроением, а прокат невозможностью это плохое настроение продать. Но оно не похоже на других необщим выражением запаха родины, и я за ним внимательно слежу.
Все эти слова нужны только для того, чтобы избавить читателя от подозрения, что я отношусь к русскому кино с высокомерным небрежением и собираюсь огульно его отрицать. Нет, хотя я буду говорить о редком, радостном, почти чудесном попадании в десятку автора русской версии американской и израильской «Родины», которая стала удивительным по своей точности сопоставлением России и Америки.
То есть мы, наблюдатели и аналитики, люди из толпы плюс целая куча пропагандистов с путинского телевидения постоянно сопоставляем Россию и Америку, а получается, в основном, неубедительно. А вот режиссер русской Родины создал механизм, позволяющий находить отличия двух стран в каждом кадре, каждом приеме, каждом вздохе героя или гриме героини, во всем многосерийном высказывании, которое и являет собой утверждение Россия не Америка. Точка.
Я, конечно, прочитал несколько остроумных рецензий на творение Лунгина; и хотя посмеялся вместе с их авторами, покачал сочувственно головой, но по большому счету хочу сказать, что они не так поняли замысел режиссера, хотя, порой, и близки к его пониманию. Хулители Лунгина с легкостью, казалось бы, доказывают, что русская Родина настолько хуже Родины американской, что бессмысленно анализировать детали, настолько все очевидно: как в каждом мгновении двух шоу (так в Америке называют сериал), так и при сравнении по существу.
Я не буду подробно говорить о той микрореволюции в кинематографе, которую произвели эти шоу в последнее десятилетие, придав массовому кинематографу совершенно новое качественное измерение. Кратко говоря, американские создатели сериала чрезвычайно подняли планку кинематографического продукта и адресата его — зрителя, поверив, что этот зритель сможет принять и оценить более сложную модель жизни, чем эти же шоу ему представляли раньше. Понятно, что сериалы остаются, безусловно, массовой культурой, но ее взлет за счет присоединения приемов и уровней сложности авторского кино (вместе с актерской игрой, режиссерскими решениями и прочими профессиональными приколами) перевели эти сериалы на иной уровень восприятия и функционирования.
В этом смысле американская Родина — один из десятков удачных сериалов последнего десятилетия, не больше. Некоторые его смотрели за счет пристрастного отношения к актрисе Клэр Дэйнс, играющей Кэрри Мэтисон с биполярным расстройством и играющей так, что за ней занятно наблюдать, даже если в кадре ничего не происходит. Скажем, героиня слушает сообщение сестры о смерти отца в момент принципиального поворота сюжета. И мы видим только лицо актрисы, режиссер дает ей минуту или две, а мог бы дать и десять — эта актриса массового шоу играет так, что зритель, увлеченный, казалось бы, авантюрным сюжетом, может позволить это режиссеру, сокрушаясь, что зрелище не длится еще дольше. В некотором смысле эта героиня и есть — родина, Америка, ее мамочка или, напротив, беспутная дочь, а может, сестра ее – жизнь с постоянно перекошенной и реагирующей на разные вызовы физиономией.
Понятно, почему русского режиссера привлекло это шоу: главная черта американской родины здесь – подозрительность. Родина не верит никому, особенно побывавшему в плену герою. И здесь русская родина совпадает с американской на все сто, но как репрезентировать подозрение по-русски, сделать его убедительным и сюжетообразующим, вот где оказалась одесская разница.
Русская Родина — это постоянно и сильно накрашенная российская актриса, которая в состоянии сыграть только одно: представление о каноне сексуальности поздней путинской эпохи. Густо, как у бляди с московского вокзала, накрашенные глаза, в тени которых пропадает лицо. Так героинь, похожих на кукол, играли плохие актрисы в Голливуде несколько поколений назад. А раз лицо в тени, то там же и все настройки мимики. То есть реакции есть, то какие- то подстриженные маникюрными ножницами.
Актриса незамысловато играет красивую женщину. И ее простые, узнаваемые рефлексы, не вызывают никаких особенных чувств за исключением чувства неудобства и неправильного ощущения, что актриса почти безнадежна и сыграть ничего больше не в состоянии.
Это глубоко неверное ощущение. Она играет (и не только по сценарию) то, что и указано режиссером: нашу родину, такую, какой ее видит обыватель — вроде никакой и при этом густо накрашенной. Подозрительной и нервной. Самовлюбленной и изображающей биполярное расстройство, то есть невменяемость, в которую никто, в том числе она сама не верит. Спасительницу и вдохновительницу такой родины, которую когда-то показывали на выставке ВДНХ, а сейчас не только уменьшившуюся в размерах, но и потерявшую какую бы то ни было убедительность: родина сказочных советских гномов, оборванцев-эльфов или цирковых карликов в костюмах Кальдерона.
Те, кто корят Лунгина, что снял, мол, плохое кино, возможно, удивятся, услышав, что плохое кино он, скорее всего, и хотел снять. Так как задачей Лунгина было как раз окончательное и бесповоротное сравнение Америки и России без возможности это сравнение опровергнуть и отменить (настолько оно красноречиво). И это не дешевая конъюнктура, а напротив, что-то вроде подвига Карбышева, Маресьева и Зои Космодемьянской в одном стакане.
Кто-то, конечно, обратит внимание на перекличку Родины по Лунгину и советского сериала «Следствие ведут знатоки». Лунгину также захотелось погрузить своих героев в безжизненное, безвоздушное пространство, в котором ни задний план, ни случайный прохожий, ни ветка на дереве, ни интерьеры не противоречат замыслу снять настолько откровенно никакое кино про русскую родину, чтобы вопрос сравнения Америки и России был с того момента закрыт.
Это не означает, что все актеры играют также отстранено, как персонифицирующая родину Путина Анна, это не входило в замыслы режиссера. Люди на родине разные, только родина у них одна. Поэтому, чем дальше от центра замысла, от болевой точки конфликта, тем актерам дозволяется больше. А ряд периферийных персонажей — жена-вдова героя, или юная жена-шпионка (дочь дипломата) играют вполне кондиционно, и глаза им гримеры не намазали густо, как ворота дегтем, если невеста потеряла невинность раньше свадьбы. Играют, потому как ржавчина заднего крыла на скорость не влияет. Поэтому и их актерские успехи не меняют того месседжа, который мы получаем от мужественного режиссера русской Родины — русская родина безнадежна, у нее нет никаких шансов остаться живой, она была мертва по прибытию, она есть кинематографическое убожество, которое очень точно соответствует тому остатку, которой остается после сравнения американской Родины и Родины русской — мелкая лужа, в которой плавает мятая бумажка.
Как удается режиссеру добиться столь сложной (если вообще достижимой) задачи? Я думаю, Лунгин не сразу встал на жертвенный путь разоблачения самого сакрального для русской души объекта. Можно предположить, что в ряде последовательных шагов он двигался к своей цели, отталкиваясь от серьезной кинематографической идеи. Снять кино отчетливо старомодное, принципиально советское. Вынести за скобки всю историю постсоветского кинематографа, забыть все достижения, поставив перед собой трудную минималистскую задачу — снимать так, будто никакой истории кино, кроме «Следствия ведут знатоки» с его бессмертным «кое-кто у нас порой честно жить не хочет», нет. Вполне возможно, он не сразу понял, что готов к большому поступку. И просто решил снимать русскую Родину без каких-либо выкрутасов, ухищрений: серо, недостоверно, условно, как делали плохие советские режиссеры до 1985 года.
Но замысел зрел, идея подвига овладевала душой Лунгина, и место серо-недостоверного советского телефильма, снятого в удивительно точных декорациях неземной красоты нашей родины, заняла идея революционно плохого кино, как единственной верной репрезентации состояния нашей страны: состояния анабиоза.
Александр Матросов от советского кинематографа, серной спичкой проживший короткую жизнь в кино и только для одной, но убийственной идеи. На нее, будем справедливы, способен только тайный нацпредатель, купленный Госдепом представитель пятой колонны, западник и русофоб — экранизировать такую русскую родину, чтобы никому мало не показалось; чтобы она вызывала у зрителя законное чувство гордости своим чувством отвращения перед этим чудом убожества и искусственности. Вне истории, конкретных событий и вообще конкретики как идеи, апофеоз беспочвенности и неточности, вы такой видите свою страну? Тогда не забудьте сказать спасибо Лунгину: он таким показал нашу родину, и на вечном киносуде это ему зачтется.