Российская политология и политологи. Станислав Белковский и Андрей Илларионов
Российская политология – место встречи зонтика и пишущей машинки на операционном столе. Сюда приходят отовсюду, как на прикормленное место, где у интеллектуала со снастями и опытом есть шанс поймать рыбу на обед. Намоленное место.
И на первый взгляд, Белковский и Илларионов – вода и камень, зонтик и пишущая машинка. Ничего общего. Илларионов – экономист, из той же ленинградской тусовки, откуда вышли все либеральные экономисты допутинской и путинской эпохи; Белковский – театровед, игривый фокусник, перенесший в поле политологической игры свои театральные навыки и приемы, позволяющие создавать то самое остранение. Которое, возможно, необходимо самому предмету исследования – российской политике, занимающей место чего-то вроде политического ристалища с трибунами, зрителями, политическими борцами. И в России все вроде то же самое: трибуны, зрители, буфет с пивом, даже комментатор Озеров где-то наверху транслирует ажиотаж, только вместо политической борьбы – борьба с тенью. Колыбель для кошки.
Поэтому взгляд на это действие, созвучный натуре Белковского, как на что-то мерцающее, переливающееся и отсвечивающее в зависимости от ракурса, создает ощущение новой реальности или реальности вообще, столь необходимой зрителю, то есть нам.
Казалось бы, здесь нет вообще никаких правил, тем более для экономиста с машинерией доказательств или театроведа с вдохновением, но правила, конечно, есть, и они так или иначе сводятся к тому, что в результате анализа у свидетеля спиритического сеанса возникло отчетливое ощущение появления медиума. Путин-Шмутин, Медвед-Превед, но что-то из параллельного телевизионного мира должно мелькнуть в проеме дверей, дабы наблюдатель мог интерпретировать сеанс как политологический. И испытать что-то вроде интеллектуального катарсиса: маска, я знаю, кто ты.
Здесь вроде бы каждый действует во что горазд, и что общего у вьющегося плющом Белковского и прямого и сурового, как Катон Старший, Илларионова, своей ужасающей последовательностью и пунктуальностью ставящего в тупик как своих многочисленных критиков, так и фанатов, тоже превращающихся в бухгалтера-исследователя, отщелкивающего на счетах белые и черные факты.
Белковский подчас выступает как психотерапевт кремлевского сидельца: он проводит телепатические конференции с его тенью, объясняет те или иные властные жесты, и вообще выступает как доверенное лицо по телепортации, подсказывающее развилки между вероятным и возможным.
В то время как Илларионов, напротив, неподкупный судия, зачитывающий многостраничный список выявленных прегрешений, не имеющих конца, потому что голос с прокурорской хрипотцой никогда не сбивается с нот, он звучит как глас вопиющего в пустыне, с интонацией пророка, не знающего снисхождения, потому что он пророк из своего отечества.
Но есть и общая деталь. В основе политологических предположений Белковского, как жемчужина в раковине, лежит какая-нибудь парадоксальная вещь: что-то инфернальное, вроде мистического предположения, невероятного сближения, рифма между политическим выбором и каким-нибудь циклом эпох у народа майя. А затем в развитии этого невероятного озарения, этой ассонансной рифмы, появляются предположения о политическом поведении первого лица, как будто он, как восковая персона, хранившаяся в саркофаге в древнем музее, вдруг по мановению руки оживает и начинает действовать ровно так, как и было только что предсказано.
Но и Илларионов, при внимательном рассмотрении, почти всегда имеет в основе своих рассуждений какую-либо парадоксальную и невероятную вещь. Да, потом он будет доказывать ее со своей ужасающей пунктуальностью, все расписывать по параграфам, рассовывать по полочкам, сортировать, группировать, но в основе всего — парадокс, что-то лежащее против общего движения и этим общим отвергаемое. Все говорят, что проблема России в недоверии к ней инвесторов, Илларионов утверждает, что инвестиции России вообще не нужны. Все призывают Россию быть в мировом тренде и подписать Киотский протокол, Илларионов полагает, что ничего подписывать не нужно, так как никого потепления нет, а если и есть флуктуации, то точно не антропогенного свойства.
Илларионов, как старатель, прежде чем начать перечислять свои бесконечные пункты, ищет, моет песок в поиске золотника – самородка, который своим явлением опротестовывает все те общие ожидания и мнения, которые кажутся само собой разумеющими, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон. И действительно, несмотря на весь свой прагматический и рациональный инструментарий, Илларионов в выборе своей позиции и темы действует как поэт, ищущий неожиданное сравнение, образ, способный изумить и ошеломить наблюдателя.
Скажем, утверждение Илларионовым об искусственном происхождении коронавируса, что позволяет ему построить логическую схему объяснения коварного замысла или преступного упущения из лаборатории, но сама идея уже понятна: точно определять движение ветра от наиболее уверенных общественных движений, и поставить свой парус поперек. Как перпендикуляр. Идти против течения, куда бы это течение, казалось бы, не влекло.
И в этой парадоксальности, в этом инфернальном выборе Илларионов странным образом сближается с Белковским, который точно так же находит вдохновение в рифме, ранее невозможной, и в поиске сближения между вещами, никогда не совпадающими и не совпадавшими. То есть оба эдакие анфан террибль, но каждый на свой лад.
Илларионов, предсказуемо выбирающий самый невероятный парадокс в качестве демонстрации своей уникальности, долгое время был одиноким маяком, всегда показывающим кораблю направление на скалы, где легче всего потерпеть крушение. Пока неожиданно для многих не оказался русской рифмой американского парадоксалиста Трампа.
Здесь нет и мысли о заимствовании или повторении, Трамп не знает и никогда не узнает о существовании Илларионова, Илларионов выбирает парадоксы, позволяющие ему плыть против течения на виду всего пляжа, безо всякой оглядки на американского президента, но эти совпадения неслучайны. Если бы Трамп читал по-русски или среди его советников был соответствующий толмач, то можно было предположить, что Трамп заимствует у Илларионова и пытается быть учеником, превосходящим учителя. Он точно так же отрицает глобальное потепление, ненавидит либеральную экономику по выкройке гарвардских профессоров, уверен в искусственном происхождении коронавируса, вышедшего из лаборатории коварных китайцев. Потому что он сам с усами, по которым мед-пиво текло.
Конечно, Илларионов – не паяц, он такой Штольц в своих тщательных и педантичных многостраничных доказательствах несуществования существующего. Но в принципе выбора парадокса, на котором, как принцесса на горошине, будет водружена перина последовательных утверждений, он прихотлив и поэтичен как Белковский.
Конечно, траектория последнего – бег против ветра. Ветра истории, так сказать, в которую Белковский войдет эпизодом с трактатом против Ходорковского. В принципе, не столь и важно, что это доподлинно было. Сумасшедший поезд кремлевского машиниста, нацеленный для повышения авторитета сбить какую-нибудь знаковую фигуру, переходящую пути в неположенном месте, набирая скорость, летел по рельсам, не зная, куда свернуть, пока на мгновение перед ним не мелькнула фигура политолога Белковского, осветившего короткий путь конусом. И уже в следующее мгновение поезд с треском и грохотом слетел с рельсов и пошел давить всех стоявших перед ним на перроне, пока не уткнулся, потеряв энергию заблуждения, в столб в степи под названием «Байкалфинансгруп».
Имеет ли значение, послал ли Белковского с желтым фонарем сам верховный машинист, его стрелочки или проводники, или сам Белковский в безумном озарении увидел, как мчится поезд в русской ночи, набирая ненужную скорость в поисках возможности сорваться с рельсов, и показал ему, где наиболее выгоднее слететь с полотна и сохранить последнее равновесие. Не имеет значения, история запомнит только одно: маленького пузатого человечка с болтающимся фонарем в руке, за ним поезд, сбивающий все и всех на своему пути, как начало финала, который был указан, предсказан, совпал случайно: неважно.