Рыба в тесте

Позвали Соловья в Кремль: позвонил неизвестный голос, не Песков, не Кириенко, но вежливый и предупредительный. Мол, Валерий Дмитрич, с вами бы хотели познакомиться, кое-кого показать, кое о чем поговорить.

— Это что — приказ? Не соглашусь — расстреляете? — душа предательски упала, хотя вроде как был готов, ведь был готов, был готов.

— Да что вы, Валерий Дмитрич, побойтесь бога, какие расстрелы. Просто вы говорите, что Владимир Владимирович умер пару дней назад и находится в морозильной камере морга, вот мы и хотели бы вам кое-кого предъявить и, может быть, посеять в вашей идее кое-какие сомнения.

— Да а как я пойму, что это не актер и двойник, а натурально тот, о ком, так сказать, речь.

— Ну так у вас же есть приемы, по которым вы отличаете Владимира Владимировича от его двойников, вот на эти ваши приемы и положитесь.

Честно говоря, был уверен, что это розыгрыш, что над ним решил подшутить какой-нибудь пранкер Вован или Лексус. И, кляня себя за дурацкую доверчивость, дошел от такси до кремлевской проходной, уверенный, что сейчас же побредет обратно униженный и растерзанный. Но в проходной по предъявлению паспорта его с молниеносной быстротой и обходительностью тут же нашли, выдали специальный бейджик с его же фоткой в углу. А из боковой двери вышел корректный молодой человек в костюме с галстуком-селедкой, и вежливо улыбаясь, предложил идти за ним.

Было любопытно пройтись по кремлевскими коридорам, дважды проехаться на лифте размером с гараж, в котором его отец тысячу лет назад хранил свою бежевую Волгу, а затем оказаться во вполне цивильной, хотя и обставленной несколько старомодно приемной с множеством кресел, в одно из которых ему предложили присесть и подождать, когда позовут.

Соловей уже приготовился ждать, унижая себя глупым положением, в которое сам себе втянул, затем вытащил телефон, который у него не отобрали, а только пропустили сквозь рентген. Интересно, здесь есть WiFi или МТС ловит, начал тыкать пальцем в экран, как дверь открылась, и незнакомый человек с бородой, чем-то похожий на бывшего главу Центризберкома покойного Чурова, позвал его по имени-отчеству и пригласил в кабинет, пропустив впереди себя.

В огромном кабинете никого не было, кроме средних лет женщины, которая вполоборота сидела у огромного письменного стола, но не во главе его, а сбоку, что подразумевало, что она, скорее всего, секретарша или какой-нибудь офисный работник.  Он тоже присел, намереваясь ждать, но сидевшая у стола сбоку женщина обернулась к нему, улыбнулась, по виду лет сорок пять, а может, и старше, хорошо сохранившаяся, явно ухоженная, но с простоватыми и как бы народными чертами лица, которое красила добродушная улыбка.

— Вы меня не узнаете, Валерий Дмитриевич?

— А должен? Простите, не припоминаю, а мы знакомы, встречались?

— Ну, — она очень по-доброму рассмеялась: встречались-не встречались, но вы меня не раз видели и даже писали обо мне, а я вас видела по фотографиям и на видео, которое мне показывали. Неужели не узнаете? Подойдите поближе, вы же, кажется, очки берете для чтения?

Чертыхаясь про себя и с каким-то нарастающим чувством неудобства, он встал, машинально пытаясь понять странную лингвистическую форму: берете очки, будто это машинный перевод с английского, и сделал два семенящих шага к ней навстречу, потому что женщина тоже встала, разглаживая руками юбку сзади. И тоже сделала к нему шаг навстречу, так что ее лицо и знакомое, и незнакомое одновременно приблизилось к нему довольно близко, чтобы он разглядел гусиные лапки морщин у глаз и в уголках рта, умеренно и качественно нанесенный макияж, дабы не то, что скрыть, а, напротив, подчеркнуть что-то.

— Ну так я все-таки жива или уже три дня в морге? Или вы видите во мне моего двойника, смотрите внимательный, я — это я, или нет?

— Но ведь речь шла, — Соловей, потея и напрягаясь от глупой ситуации, в которую сам добровольно попал: речь шла о, так сказать, главе, да, главе государства, господине Пу, который, как я думал…

— Так вы думали, — лицо ещё секунду назад  миловидной и простоватой женщины напряглось, изменилась, как-то сдвинулось. И он с ужасом увидел, что сквозь одно лицо как бы проступает другое: вы думали, что знаете меня, что способны отличить подлинник от симулякра? Так отличайте, вы что-то имели в виду, когда утверждали, что я — не я, а какой-то другой человек. И теперь-то вы видите?

Дама, которая была уже не дамой, а чем-то вроде смеси рыбы с шакалом, начала медленно расстегивать свою то ли кофточку, то ли пуловер, под которым обнаружился  белый с кружавчиками бюстгальтер на плоской совсем мужской груди с редкими седыми, но все же волосами, которые бюстгальтер только подчеркивал.

— Ну так что, признаете?

У профессора что-то с печальным звоном или лучше писком оторвалось и упало внутри. Он ощутил ужас, как когда-то в детстве, лет в семь-восемь, когда зачем-то, не умея прожевать кусок жилистого мяса и отпросившись из-за стола, выплюнул его малодушно за материнскую швейную машинку, что стояла в углу ее спальни. А через два дня грозный отец позвал его своим зычным ужасным голосом и какими-то жестами фокусника ловко вытащил из-под машинки что-то, что было когда-то куском мяса, а теперь превратившееся в мохнатый ком, собравший в себя пыль с какими-то ворсинками или волосками.

— Это что такое, а? Как трепать языком, уверяя простофиль, что я — не я и шкура не моя, горазды, а увидели реальность и отказываетесь верить своим глазам? Так посмотрите в зеркало.

Дама — не дама, кто-то в женской одежде, так похожий на свой образ в телевизоре, повернул его за плечи к огромному в полстены зеркалу, и он, повернувшись послушно с гулко и бессильно упавшей душой, увидел в зеркале себя, постаревшего на десять лет, и какое-то существо, державшее его за плечи: то ли рыба, то ли негр преклонных годов.

Но сознание отказывалось что-либо удостоверять, он то ли видел, то ли слышал, как рушится на подкосившиеся колени, и ныряет в ворсистую глубину ковра. И последнее, что осталось в сознании, это запах ядреного хрена, щекотавшего ноздри.

Он очнулся спустя какую-то мгновенно промелькнувшую вечность, на заднем сидении то ли такси, то ли лимузина, он лежал, прижимаясь затылком к твердой кожаной обшивке двери между ручкой и блоком каких-то кнопок. Голова болела так, как будто он напился паленой водкой из девяностых или какой-то еще дрянью, проснулся ночью от сушняка и сейчас побредет на кухню пить воду из-под крана или заварку из носика чайника.

Он приподнялся, посмотрел на стриженный местами седой и какой-то тупой затылок водителя впереди, и понял, что помнит и не помнит все до мельчайших деталей, свидетелем  которых он стал. Или не стал, он зачем-то, почти инстинктивно поднес правую руку к лицу: она пахла рыбой и ядреным хреном.