Есть смысл поразбираться в расширительном толковании некоторых всем известных строк. В 1931 поэт №1 (нумерация не предполагает иерархии, разве что индуцированную) пишет текст, в котором, наряду с жестами умиротворения, звучат важные нелицеприятные характеристики социума. В частности: есть блуд труда и он у нас в крови. Примерно в это же время поэт №2 пишет также примирительный текст, в котором протагонист автора мечтает о труде со всеми сообща и заодно с правопорядком. Примирительные жесты поэта №1 касаются некоторых физических и социальных констант, в частности, моды и походки (смотрите как на мне топорщится пиджак, как я ступать и говорить умею). Под умением говорить, скорее всего, понимается знание сленга, новояза, ставшего паролем лояльности. Но при наличии черт сходства, на которых настаивает автор, он отчетливо дистанцируется от толпы, которая, словно сомнамбула после хлороформа, безжизненна и нуждается в свежем воздухе, кислороде. Чтобы ожить, как бабочка или муха после зимы.
Поэт №2 оправдывает свою жажду примирения с социумом рифмой с предыдущими эпохами. Не он первый поет осанну вождю, оправдывая его репрессии, это – легитимная традиция, которую он подчеркивает ситуацией другого поэта, также, но веком раньше, оправдавшего репрессии и объявившего о примирении. И также возведенного в ранг первого поэта.
Но интересно противопоставление этой позиции примирения со временем оппонента, обозначенного как: в отличье от хлыща в его существованьи кратком.
Кто этот оппонент? Возможно, поэт №2 имел в виду и конкретного человека, но обозначил только два параметра: он – хлыщ (то есть легкомысленный франтоватый молодой человек) и единственная характеристика его жизни: она оказалась краткой. И оказалась, как дает понять автор, такой совсем не случайно, эта краткость есть функция чего-то принципиального, чему герой стихотворения, скорее всего, противостоит.
Если говорить о краткости существования в рамках русской поэтической традиции, то на существование хлыща наиболее похожа история стрекозы, рассказанная в одной басне поэта №3. Попрыгунья стрекоза, как мы помним, лето красное (главное время своей жизни, время зрелости) пропела, прогуляла и оказалась не готова к наступлению зимы. Она обращается за помощью к трудолюбивому муравью, но тот с социальным ожесточением отвечает отказом, кажется, обрекающим попрыгунью на смерть.
В некотором смысле герой стихотворения поэта №2 и есть муравей. Его достоинства как раз и состоят в принятии законов современного социума и труде на него, что подкрепляется традицией, рифмующей ситуацию примирения со временем, имевшим место чуть более ста лет раньше и получившим близкую по смыслу оценку.
Однако образ хлыща и его жизнь, ставшая короткой из-за неправильного социального поведения, очевидно, не совпадающего с нормами, которые принимает протагонист поэта №2, может быть уточнен. Так как нам предлагается сравнение с эпохой веком раньше, то этот хлыщ может быть архивным юношей, как называли поступающих на службу в архив иностранных дел в начале 20-х годов XIX века. Это считалось синекурой, что вполне попадает под определение попрыгуньи стрекозы, которая осталась без места в будущем. В некотором смысле это вообще представитель привилегированного сословия, живший за счет социальной ренты и не совпавший естественным образом со временем, где ценится труд со всеми сообща и заодно с правопорядком. То есть хлыщ – это вообще дворянин, возможно, эмигрант, абстрактный поэт №4, который не получил исторической прописки в новом времени и должен исчезнуть, стереть свое существование с лица эпохи в ее отечественном преломлении (эмигрировать), ибо все равно будет стерт.
Вполне возможно, что этот хлыщ (как антагонист поэта №2) имеет и более конкретные биографические очертания, оставшиеся без уточнения в тексте, но подразумеваемые в той или иной степени. Возможно, это поэт №5, расстрелянный еще 10 лет назад (до написании обоих стихов) по обвинению в подготовке мятежа. Ведь поэт №2 не случайно держится за эту рифму: мятежи и казни, как главную характеристику традиции. Были мятежи и казни, есть мятежи и казни, но и тогда, и сейчас есть возможность (и соблазн, реализуемый в тексте и жизни) смотреть на них философски. Без боязни. То есть как на имманентные приметы времени. Что позволяет, не смотря на мятежи и казни, все равно желать жить в этом социуме в надежде славы, уже пришедшей, и не слишком больших потерь в будущем, то есть добра, если соблазн рассеется, а это возможно.
Однако, если выйти за временные пределы сопоставляемых текстов, то можно заметить, что в самый общий абрис антагониста стихотворения — хлыща, попрыгуньи-стрекозы, не захотевшей жить по новым законам, попадает и сам поэт №1. По крайней мере, его существование, по сравнению с существованием поэта №2, оказалось существенно более кратким. Причем именно потому, что он не захотел труда со всеми сообща, так как увидел этот труд, как бесполезный, как блуд, его подобие.
Более того, несмотря на присутствующие в тексте поэта №1 ноты умиротворения и даже единства по принципу принадлежности к одной эпохе (попробуйте меня от века оторвать), конфликт с эпохой куда более контрастен. То, что понимается под трудом со всеми сообща характеризуется как пародия на труд, а поэт №1 не может согласиться на то, чтобы прославлять эту поденщину, ложь и воровство (хищу). Хотя и понимает, что может поплатиться за это жизнью (как и произошло) и умрет как пехотинец. То есть как безымянная титульная жертва эпохи, с которой он не может согласиться, ибо этому противится его опыт. Из-за чего с понятным в общем и целом пафосом риторически вопрошает: для того ли разночинцы рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь их предал? То есть тоже, но иначе дистанцируется от архивных юношей и их исторической синекуры.
Если резюмировать два способа позиционирования, предложенные в одно и то же время двумя поэтами, то можно увидеть, что главным становится вопрос о статусе труда. Если вы соглашаетесь признать труд со всеми сообща (то есть в рамках эпохи) осмысленным и даже единственно возможным, вы получаете историческую прописку и возможность жить внутри своего времени.
Если же вы отрицаете осмысленность этого труда, прокламируете его вымороченный и искусственный характер, эпоха отказывает вам в праве на существование, которое становится кратким и быстро пресекается. И для синхронного вам времени вы становитесь хлыщом – не попадающим в ногу пехотинцем, выпадающим из строя нелепым сторонником моды, давно устаревшей. Стрекозой, пропевшей красное лето и получившей от ворот поворот от муравья, как олицетворение русской рифмы.