Страх страха
Так ли уж мы отличаемся от наших оппонентов (и даже врагов, если предположить, что они у нас есть)? Возможно ли взять тех, кого мы более других не любим, не принимаем, осуждаем, и найти невидимое с первого взгляда сходство с нами?
А оно есть. Вот ненавистные для многих российские олигархи, выросшие из анекдотического образа нового русского и старого комсомола, но уже с респектабельным макияжем, который придают им их миллионы. Что, кроме поддержки Путина и его режима, нам в них не нравится? Помимо зависти, само собой. А то, что они рабы, которые никак не могут насытиться. Засовывают в свой жадный скользкий рот яхты и футбольные команды, дворцы и падких на блестящее сорок с ногами от шеи. Ведут себя так, как будто только вчера разбогатели, а завтра — неминуемая экспроприация, и надо успеть порадоваться жизни, что вот-вот кончится.
Кто ещё нам отвратителен, как руки брадобрея? Возможно, республиканцы-консерваторы, отстаивающие свои вполне мракобесные ценности легального национализма и в том числе право без разумных ограничений покупать оружейные арсеналы, как будто завтра к их домам потянутся мобильные группы вооруженных «калашниковыми» Петровых и Бошировых под руководством повара Путина, и от этого ЧВК Вагнера они будут отстреливаться словно Ворошилов, защищавший жену-еврейку. А наша душа – и есть жена-еврейка.
Мне один приятель рассказывал, что в автосалонах Среднего Запада при покупке машины предлагают на выбор бонус: скидку, скажем, какую-нибудь фичу, типа подогрева зеркал, или очередной кольт или полуавтоматическую винтовку (правда, уже с доплатой). И большинство берет не подогрев зеркал или жопы, а ещё один пистолет или винтовку, хотя и того, что есть, достаточно, чтобы штурмовать Зимний снежной ночью сурового ноября.
Казалось бы, такие же ненасытные кретины, как и их русские оппоненты-коллеги, только насытиться они не могут разным, а сама природа — прорва — похожа.
Я могу ещё много по этому поводу разводить турусы, но пришла пора вывести на чистую воду себя. Я в определённом смысле похож на этих смешных и нелепых субъектов, причём сам столь же нелеп. Только в другом.
Мой голод я бы назвал страх страха. Дальше пойдут оправдания, но не давайте сбить себя с толку. Так получилось, что мое дворовое детство было трудным, так как жил я в ленинградских новостройках на Малой Охте, а мои легкомысленные родители не посчитали нужным устроить меня в приличную школу, каковых в двух трамвайных остановках, у Смольного, было несколько. И ходил я в гопницкую школу во дворе, где меня, как маленького еврейского мальчика из интеллигентной семьи, били и унижали, вернее, сначала унижали, а потом били, особенно, когда я стал входить в подростковый возраст.
Я сегодня почитаю это продолжительное испытание за, возможно, главную жизненную удачу. Пригов мне говорил, что его главная удача, что он родился в Москве, а моя главная удача, что я детство провел в полубандитском микрорайоне Малой Охты. И никто защитить меня не мог. Именно это противостояние дворовому большинству закалило (если это можно так назвать) мой характер и выковало из меня вполне отчаянного молодца, которому и чужая голова – полушка, и своя — копейка. Более того — дворовые испытания заставили меня с подросткового возраста заниматься различными видами единоборств, после восьмого класса я, правда, вырос на 18 сантиметров, маленький еврейский мальчик остался в прошлом, а скоро превратился в бугая, который под вполне интеллигентной внешностью (если только она кажется кому-то интеллигентной) скрывал неожиданные для этой внешности возможности. Бывает.
Но я о сопутствующем этому обстоятельству эффекте. Я занимался гимнастикой, самбо, боксом, долгие годы культуризмом, потом запрещённым в совке каратэ и не жалел тратить на тренировки в потном спортзале часы жизни. И мысль остановиться не приходила мне в голову. По большому счету я готовился к тем сражениям, которые были проиграны мной в прошлом. Но ведь это было когда-то, я же годы спустя продолжал примиряться к смертельному бою, хотя с восемнадцатилетнего возраста уже никому не приходило в голову проверять меня на слабо, но страх страха сильнее.
Это совсем не означает, что я акцентированно брутален (или был таковым) и веду себя как жлоб. Я кропотливо вежлив, и, как мне кажется, никогда не использовал свои физические преимущества в виде козыря. Напротив, насколько возможно скрывал их. Тем более что усвоил два главных правила перехода качества в количество, то есть противостояния в его физическую фазу. Первое бесконечно повторял мой первый тренер по кекусинкаю: до последнего избегайте драки, но если уже ввязались, то никогда не бейте вполсилы. Поэтому я, как самой очевидной пошлости избегал тени аргумента, мол, поговори у меня еще, трепло семиструнное, и я тебе глаз на жопу натяну. Тем более что появилось другое измерение прежнего страха: убить ненароком человека, просто один раз его ударив; и этот страх возрастал вместе с потерей той тонкой настройки удара, которая естественным образом теряется быстрее, чем сила при отсутствии регулярных тренировок.
И здесь надо упомянуть о втором виде страха, который подтолкнул меня к занятию суровыми единоборствами: я всю жизнь готовился к аресту и посадке. Я ненавидел советскую власть тем больше, чем меньше встречал это в окружении своих родителей, людей осторожных и вполне по-интеллигентски советских. Я не помню никакого прозрения, я сухо (с влажными прожилками) ненавидел совок с того же подросткового возраста, когда был записан во все библиотеки, мне доступные, и с юношеским максимализмом презирал всех сотрудничающих с совком. И не скрывал этого, точнее, если и скрывал, то только под манерами обыкновенного вежливого вьюноши, которому правила поведения запрещают самоутверждаться за счет собеседника, и максимально скрывать потребность этого самоутверждения.
Но окружающим нетрудно было обнаружить мои убеждения, и я не сомневался, что рано или поздно попаду в лагерь. А раз так, то готовился к этому. То есть мои занятия в спортзале были, как двуликий Янус, обращены к прошлому и будущему: я готовился к тем дворовым дракам, где меня, маленького интеллигентного мальчика с гонором, не подкрепленным физическими кондициями, пиздили полублатные из окрестных домов. И, одновременно, к тем не радужным перспективам, которые открывались на фоне практически сплошного конформизма моего окружения.
Кстати, совершенно необязательно, что физическая сила помогает выжить в замкнутом мужском пространстве. Советская тюрьма легко ломала и куда более брутальных мачо. Духовная стойкость всегда и почти везде весомее. Плюс та координированная к социуму уместность, которая вполне могла меня подвести. Сеня Рогинский рассказывал мне, как буквально в первые недели пребывания в лагере стал свидетелем того, как на верхних нарах опускали парнишку, ребенка, фактически, и правила поведения диктовали невозмутимость, вмешательство бы было жестоко наказано. И я, как и все мы, тут же перелицевал эту ситуацию на себя, и поежился – хватило бы у меня выдержки, или страх страха сыграл бы со мной дурную шутку?
Не знаю, по идее, такие как я, должны погибать раньше, я и не настраивался на долгую жизнь, я приготовился умереть в седьмом классе, но показали мне дверь в цугундер в самый последний момент: на второй день съезда, на котором Горбачев объявил перестройку, мне зачитали предупреждение, дополненное словами, что моя деятельность рассматривается как антисоветская (и поверьте, у нас вполне достаточно материалов для того чтобы убедить в этом суд). Но я отказался подписывать это предупреждение не потому, что знал, как все будет дальше, что мои следователи будут помощниками у Собчака и прорабами перестройки, а потому что читал книжку «Как быть свидетелем» Альбрехта, да и слушал его советы несколько раз во время встреч в Питере. Да и западло бояться, ага? Но более всего мне было жалко того дополнительного измерения самообмана, в котором я с кайфом пребывал всю жизнь и который позволял задешево смотреть на всех сверху вниз.
Именно это тщательно лелеемое в себе высокомерие (плюс преувеличенное представление о своей защищенности) заставляло меня вписываться в непрекращающееся число скандалов. Типа, тушить сигареты хулиганам, закуривающим в метро. Думаю, не раз я проходил мимо своей судьбы, успевая разминуться буквально в дверях. Помню, в 1992 уезжаем мы из Усть-Нарвы, и уже в Ивангороде на заправке попадаем на бандитскую разборку, которую я увидел первый раз не на экране. Какие-то братки на хороших машинах ворвались на бензоколонку и начали битами крушить оборудование и попавший под руку персонал. Я, естественно, вышел и попер прямо в гущу, так как у меня в груди клокотало, а жене и в голову никогда не приходило меня останавливать. Иду я к самому большому амбалу, тот оборачивается к разыгрывающему партию шпунтику в бейсболке и спрашивает: а этот что за хер с горы? Нет, это фрайер глупый, он не при делах, поехали. А ведь мог и подумать, в машине жена, малолетний сын и собака.
Понятно, что в Америке сила как аргумент – это привилегия социальных низов. Хотя бы потому, что просто так в Америке подраться проблематично: почти наверняка будет вызвана полиция, а возможно, дело дойдет до суда, что означает: прощай, карьера навсегда. Драки в баре остались только в Голливуде или в гетто, где свои законы. Один мой знакомый, раздосадованный на свою американскую жизнь, вышел как-то на проезжую часть и пошел против движения. Все машины остановились, никто не вышел, никто не сказал ни слова. Никто не покрутил у виска, не сделал замечания. Агрессивность (тем более с физическим уклоном) – это то, что давно вытеснено в сферу маргинального. Боксом и прочей борьбой занимаются, в основном, дети из пролетарских семей в черных или латиноамериканских кварталах. Да, и пистолет, который всегда может быть вынут из широких штанин, — веский довод, чтобы фильтровать базар.
Так что Америке все мои навыки нанесений ущерба руками излишни. И моя русская готовность к бою днем и ночью быстро покрылась паутиной в углу, в котором складируются ненужные в Новом свете российские преимущества. Huge guy, с остаточным уважением говорят мне медсестры, делая укол перед колоноскопией.
Однако именно потому, что в реальной жизни (офлайн) никому давно не приходило в голову разговаривать со мной невежливо, мне доставляет определенное удовольствие, когда мне сегодня хамят в интернете на удаленном безопасном доступе. Точнее испытываю сложные, но не лишенные ощущения новизны чувства. И никогда не скажу (хотя иногда тянет), а ведь глядя в глаза ты бы такое не повторил, правда?
Тем более что прекрасно помню о втором правиле лагерного опыта (а этот лагерный опыт у нас второй Пушкин), который стал для меня непререкаемым: никогда не угрожай, делай. Тем более через океан.
Я не помню, когда у меня прошел страх тюрьмы, думаю, не прошел, каждый раз, когда приезжаю в Россию, в голове включается контрольная лампочка: возможно все. Будь готов – всегда готов. Да и когда уезжаю, лампочка не гаснет. По меньшей мере, мигает, подмигивает, напоминая о себе.
Но я ведь, собственно говоря, о том, как мы похожи на тех, кого ненавидим и презираем. Я-то уж точно. Так что особо задирать нос нет резона.