Вариант текста: http://www.grani.ru/Society/m.162128.html
Попробуем всерьез. Поскребем что-нибудь, имеющее всеобщий статус. И зададимся вопросом: что это?
Что в нашем социальном бульоне не меняет вкус и цвет, кипяти, маринуй, копти, в чем будут оставаться схожими премьер, президент, продавщица из продмага, приблатненный Колян из соседней парадной, которого помнишь еще мальчишкой со смешным боксером на поводке? Короче, чем отличается от других русский человек в начале 21-го века и чем похожи между собой все или почти все наши граждане, так сказать, в главном?
Пойдем от наблюдений. Вот я выхожу из дома и краем глаза вижу, что к Коляну из соседнего подъезда — гости. Две машины с затемненными стеклами, из глубины салона музон-шансон, из обеих уже вылезли ребятки, и, очевидно, главный здоровается с нашим Коляном. Кстати, без всякого мата, тихие, я бы сказал, просветленные голоса: «Привет, брателло». Несколько преувеличенная радость, на десять-пятнадцать градусов выше номинала, какие-то неловкие объятия, похлопывания на спине и плечам и троекратный поцелуй, можно подумать, что этот министр иностранных дел Лавров встречает президента Уго Чавеса, на радостях после признания Абхазии и Южной Осетии принявшего православие.
Я Коляна помню очень хорошо, он был на год младше моего сына, одно время, в классе 5-ом они дружили, увлекались тем, что из разноцветных электрических проводов вязали разнокалиберных собачек, которых спустя эпоху я продолжал находить в разных ящиках наших разных столов.
Но Колян уже давно заматерел, хотя и молод, я не знаю, бригадир ли он, или кто еще, но со вновь прибывшим на довольно стареньком бумере и «десятке» он здоровается с какой-то степенной, дипломатической условностью. Словно сообщает пространству: не смотрите, что мы – братки, мы тоже – люди, оденьте нас во фраки, и как вы отличите нас от ВИП-персон? Тем более, что и одеты уже далеко не в спортивные костюмы.
Дальше за углом, магазин «Три ступеньки», его так прозвали, так как в полуподвал надо спуститься, и здесь, пережив развал Союза, перестройку, эпоху поднятия с колен, тучные годы, кризис, меня и вас царствует тетя Клава, которую я тоже помню остервенелой, красномордой молодухой, всегда умеющей поставить на место нахала, выстроить очередь, показать кто, блин, в лавке хозяин. Не хотите Клаву, считаете, она не могла пережить за кассой все пертурбации последних двадцати лет, пусть будет новая фифа в халате с оторванной верхней пуговицей Зина или черненькая Анжела. Главное, что каждый может вспомнить, как ему с раздражением кричали: приготовьте мелочь с рубля, все, с меня хватит, с десяток сдачу давать не буду, чего, чего вы там мямлите, или не для вас объявление русским языком написано?
Идея понятна: тетя Клава, пережившая сто эпох, Зина в вечно своем халате без пуговицы, Анжела с кнопками наушников в ушах от плеера много раз показывали нам, что они совсем не те, за кого мы их держим. То есть хоть и продавщицы, кассирши, нянечки в гардеробе, водопроводчики с матерым перегаром – они не в нашем услужении, а сами по себе. Более того, у них есть сто двадцать два способа показать, кто от кого зависит, поставить нас в униженное положение, и даже рублевка, сунутая тете Соне в гардеробе поликлиники номер 6, или сотня (с поправками на инфляцию, время и другие совсем цены) дяде Вите-водопроводчику, ничего радикально не меняют. Да, может появиться обыкновенная преувеличенная простонародная вежливость, но общее содержание месседжа останется: то социальное место, на котором вы меня сейчас застали, застукали, так сказать, ничего обо мне не говорит, это случайность, такая вынужденная роль, которую я сейчас поневоле исполняю, но то, что я – не слуга, я вам все равно докажу.
Ну, хорошо – мы взяли социально ущемленные страты, тех, кто изначально унижен и поэтому строит символическую систему защиты, позволяющую ему, оставаясь на своем месте, переворачивать ситуацию вверх ногами: себя превращая в господина, а покупателя, потребителя услуг – в заискивающего просителя, не лишенного подчас в своей позе и рабских полутонов.
Но неужели нет никого, кто был бы доволен своим социальным положением, не дистанцировался бы от него, не изображал какого-то другого, а не себя, отрицая таким образом социальную устойчивость, определенность и предсказуемость?
Неужели нет позиции в социуме, должности какой-нибудь, на которой человек без всяких понтов оставался бы самим собой и был в ладах со своей социальной функцией? Кажется, нет: любой чиновник, даже самого высокого ранга, не годится, будь он гаишник, участковый или владетельный князь районного МРЭО. Будь он даже глава департамента, депутат или министр, у него должна быть трещина в социальной позиции, в рамках которой он становится тем, кто пилит откаты, изображает Зевса-Громовержца и получает проценты за право на его подпись. Все они — слуги народа, а слуги в нашем российском социальном пространстве очень хорошо освоили символические приемы самоутверждения, которые любому по-свойски говорят: мы не рабы, рабы – вы.
Неужто все? Неужто даже сам президент или премьер тоже? Возьмем нашего душку Путина. Вот он чистой воды парвеню, ставший из подполковника дрезденского КГБ главой государства. И что? А то, что буквально с первых слов: «мы их и в сортире замочим, пусть жену свою щи варить учат, мы ему так отрежем, что не вырастит» – твердил: вы думаете, что я у вас такой вот слуга народа под нерусским названием «президент»: а вот хуй вам, это я так только прикидываюсь, играю, делаю вид, что я такой же, как все остальные две или сколько так сотен президентов на земле. А на самом деле – ничего подобного, а – другой. Другой, как тетя Клава, Зина, Анжела, Колян из соседней парадной. Я не тот, кого вы видите, я — Другой.
Но может, все дело в нищем пролетарском детстве, в том, что у маленького Вовы книг нормальных дома не было, а папа-слесарь-токарь-пекарь кричал соседу: ты свою жену, блядь, щи поучи варить, а не меня полку прилаживать? То есть не приобрел нормального культурного бэкграунда и теперь при всяком повороте из него разит мелкой шпаной из ленинградской подворотни, каким наш Вова, конечно, и был на самом деле в переходном возрасте. Увы, нет. И дело даже не в том, что профессорский сынок, президент наш нынешний Дима Медведев кидает понты точно так же, как социально ущемленный экс-агент из Дрездена. Конечно, получается не очень достоверно, явно копирует, но все равно главный месседж понятен: я не тот, за кого вы меня принимаете, я не просто президент, я – Другой.
Чтобы совсем не было сомнений, что тут дело вовсе не в происхождении, а в особом российском отношении к любой устойчивой социальной позиции, возьмем пример из несколько другого ряда. Вот министр иностранных дел Сергей Лавров – по должности хранитель хороших и, самое главное, универсальных манер. У этого никакая отрыжка бедного детства из нутра не прет, потому что он базар контролирует по роли, которая у него в печенках. И пока он в середине роли, то есть на брифинге, саммите, на публике — поймать его за фалду сюртука, действительно, сложно; но как только приближается опасная граница полной, так сказать, ответственности, мол, и он может быть окончательно опознан, как человек, являющийся соответствием своей социальной роли, то все. Вот его поймал за руку министр иностранных дел Англии, доказывая господину Лаврову, что ввод войск в Грузию, аннексия чужих территорий (как и выдача своих паспортов гражданам чужих государства) есть очевидное нарушение международных соглашений. И что говорит министр наш господину Милибэнду: «А кто ты за хуй в пальто, чтобы читать мне мораль? (Это я так вольно перевел знаменитую фразу: «Who the fuck are you to lecture me?»)
Но даже если перевод не точен, смысл ясен: в тяжелую минуту министр иностранных дел дистанцируется от своей должности, на хуй ее, и говорит то, что думает: кто тебе сказал, что если я – министр иностранных дел, я буду всегда вести себя как эта раскрашенная кукла? Это маска, понял, пидорок, маска, роль, которая мне тесна и ненавистна. То есть в большом числе случаев эта роль даже приятна, так как все кланяются и слушаются, но по большому счету, я — не Байрон, я – Другой.
И если кому-то опять хочется подумать, что в трудную минуту министру иностранных дел просто хочется быть уркой, потому что урки – самое влиятельное в нашей стране социо-культурное сословие, то я предлагаю вспомнить, как Колян обнимается со своими братками, изображая церемонных дипломатов, то есть сообщает всем о себе: я не совсем тот, за кого вы меня принимаете, зная о моей социальной роли братка. То есть ни бандиты, ни президенты, ни простые смертные не хотят быть теми, кем вроде бы являются.
Даже если пока не отвечать на вопрос: кто он – этот Другой, можно сделать предварительны вывод: в российском социальном пространстве не существует ни одной позиции, с которой ее обладатель готов был себя полностью идентифицировать. Более того, нет ни одной позиции, от которой в трудную минуту ее обладатель не счел бы необходимым дистанцироваться, с отчетливой долей презрения заменяя ее какой-то символической позой, о которой он намекает с искренним упоением. Или иначе: позиции в социуме разные, а понты все кидают одинаково: будь это президент, премьер, Колян из соседней парадной, тетя Клава из магазина «три ступеньки», министр иностранный дел Сергей Лавров, или я сам – мудила грешный.
Потому как, что я делаю, когда я пишу фразу наподобие предыдущей: ведь я сообщаю, что быть вот таким вот правильным русским писателем, таким вот благородным, таким вот признанным властью, таким вот властителем дум я не желаю, а хочу быть писателем, но – другим.
Причем, если в моем случае, случае, так сказать, артистической натуры, все более-менее понятно: ощущает человек канон, как больной зуб, и раскачивает этот канон, так как понимает или полагает, что канон мертвит все, что находится внутри его границ.
Но премьер Вова Путин, президент Дима Медведев, тот же Сергей наш Лавровый и прочие Коляны и тети Клавы – они-то против какого канона протестуют? Или они тоже, блин, писатели, так сказать, социальной правды?
На самом деле в любом социальном пространстве, помимо общепринятых правил, законов, позиций, существуют, так сказать, правила неписанные. Они являются дополнением и продолжением законов и позиций официальных, хотя иногда и отличаются от них, но никогда, как в случае с русским социальным пространствам, не являются их отрицанием. Точнее сказать – отрицанием их сложности, отрицанием многоуровневости, дифференцированности социума. И, одновременно, принципиальной редукцией этой сложности в правилах неписанных. Которые — в случае российского социума — могут быть сформулированы так: рабы не мы, мы не рабы. То есть в обществе, понятное дело, есть рабы, мы это знаем, осведомлены, но мы, то есть, я, которого социальная ситуация берет за жабры и проверяет на вшивость: не раб. Кто угодно, но не раб, не слуга, в том числе народа, не чиновник, обязанности которого расписаны процедурой, я – другой. А другой, при внимательной и тщательности деконструкции этого «другого», будет означать – я не слуга, я – господин.
Иначе говоря, есть те, которые господа, а есть те, что рабы. Вообще-то больше никого и нет: либо пан, либо пропал. Так вот тетя Клава, Зина, Колян, Вова Путин, министр Лавров в щекотливых для себя обстоятельствах заявляют: я – не раб своей должности, своего положения, своих социальных обязанностей и норм, я – господин, свободный от каких бы то ни было условностей и обязательств. И не когда-нибудь потом и в другом месте, потому что я –– господин сейчас и господин над тобой, раб ты подлый, рожа твоя мерзкая!
Именно эта ситуация, происходящая миллион раз на дню на психосоциальных просторах нашей Родины и есть та самая модель неписанного социального устройства, которая противостоит писанному, так сказать, реальному социуму. В любой момент любой агент социального пространства может заявить, я не социальный агент, мне насрать на все правила и инструкции, а – господин над ситуацией, здесь и сейчас.
И это «здесь и сейчас» означает только одно, что здесь и сейчас я, конечно, господин, а вот если ситуация изменится, на мои понты будут предъявлены понты более крупные, то мне ничего иного не останется, как признать, что господин, увы, – именно ты. То есть сама ситуация, когда весь якобы сложный социум сводится к взаимодействию всего двух ролей: раб и господин, приводит к тому, что любому россиянину на протяжении не то, что жизни, — дня, порой минуты, можно оказаться сначала господином, а сразу потом рабом. Или сначала рабом, опять рабом, снова рабом, но зато вот здесь уж господином. И тогда я за все унижения, испытанные пока был рабом, три шкуры сниму с того, над кем я поставлен господином. И здесь воровские законы с понятиями или правила чиновничьего церемониала ничем не отличается: любой момент истины — проверка на вшивость. И никакая должность, социально признанная позиция, бабки, причем немалые, не способны освободить тебя от необходимости иногда побыть в шкуре раба.
Резонен вопрос: а есть ли что-то третье, другое, без игры: я – начальник, ты – говно, ты – начальник и т.д.? Можно ли быть свободным от этой считалки, в которую страна рабов (страна господ) играет ни одну сотню лет? Теоретически — да, практически – вряд ли. То есть можно быть отчасти свободным от этой эстафеты, то есть находится вроде вне социального пространства, вне социальной игры, в некоем заоблачном тотальном негативном дистанцировании, но и это не выход.
В советское время патентованным способом для душ, алчущих свободы от мерзкого социума, был социальный и культурный андеграунд, смысл которого и состоял в поиске таких нишей, где общие официальные социальные правила не действует или действует не столь отчетливо. Но в конечном смысле это все равно было утопией: дело в том, что, даже работая в котельной и умудрившись свести контакты с больным обществом к минимуму, ты все равно оставался социальным агентом, когда шел в ЖЭК, паспортный стол, магазин, поликлинику, библиотеку, столовую. И там опять же становился рабом по причине общих для всех правил. Но самое главное другое: сознание, сформированное общей русской культурой, ее мифами и ценностями, поневоле делало тебя заложником выбора без выбора. И способы доминирования над ближними, самоутверждения за счет собеседников и так далее давали себя знать практически у любого, самого по существу свободного от социальных обязательств человека.
В этом смысле наивный совет давал один из наших классиков, советуя выдавливать из себя раба по капле. Совет, скажу вам, свидетельствующий о довольно утопическом и прекраснодушном взгляде на нашу жизнь. Потому что за ним стоит ощущение, что автор цитаты уже почти прошел этот путь, или, по меньшей мере, пыхтит на марше в самом конце. В то время как его ощущение, что он-то — уже точно не раб, зиждилось исключительно на той вполне локальной свободе от социума, которая была следствием успеха в выбранной им свободной профессии. То есть, живя вдали от шумного города на большие писательские гонорары, можно тешить себя иллюзией, что стал тем самым свободным человеком, о котором кто только из наших классиков не мечтал. Но стоило бы автору мудрого изречения вернуться из своей башни больших гонораров на грешную землю русских социальных порядков, как ему также пришлось бы выворачивать наизнанку свой костюм свободного человека, превращаясь в господина-раба.
Но давайте посмотрим, о чем говорит доминирование в русской культуре этой пары, отношения которых очень часто и довольно легко подменяют собой сложные отношения внешне столь же сложного социального пространства. Первое, само социальное пространство ощущается дефектным, иллюзорным, неистинным, и именно это убеждение является областью пересечения убеждений людей самых разнообразных, подчас ортогональных социальных и культурных позиций. То есть «реальное» социальное пространство – не реально, а реально только та символическая редуцированная версия его, в рамках которой в каждое конкретное мгновение социальный агент является либо рабом, либо господином.
На дороге, обгоняя другую машину, выясняя отношения при ДТП, разговаривая с гаишником и давая ему понять, что он при всем своем обмундировании, жетоне, пистолете и жезле – раб, а ты – нарушитель правил – господин. Более того, именно нарушение правил и является наиболее точным определением, кто ты есть: человек, право имеющий, или вошь? Именно поэтому почти любой социальный конфликт моментально превращается в борьбу понтов – у кого понт круче, тот и побеждает. Поэтому так важна внешность, крутая тачка, охуительно дорогие котлы, пиджак от кутюр. Потому что в позе «право имеющий» подразумевается только одно: нарушить официальные социальные правила носителю сего разрешено. Потому что если ты «господин», значит, ты — господин над этой социальной действительностью, то есть имеешь возможность вывернуть ее в свою пользу, даже если ты, с точки зрения официальных социальных правил, не прав.
Поэтому все рабы торчат под господ, делают вид, что они – господа, но уже сам понт говорит об обратном.
Господин – этот тот, кто не соблюдает закон. Даже если это инструкция, подзаконный акт, нормирующий ту или иную позицию или должность. Например, должность президента РФ или того же премьера. Символический и психологический флер «господина» круче любой должности, и Путин или Сергей Лавров своими месседжами на блатном языке (но язык не столь важен, просто блатной более авторитетен) сообщали именно об этом. Я, говорил Путин, круче, чем все эти ваши парламентские и демократические причиндалы, я их видел в гробу в белых тапочках. И именно там их видели и остальные граждане РФ, для которых вся социальная система, построенная на разнообразии писанных законах, Конституции, УК и пр. – дурацкая разукрашенная ширма для простачков. И это не анархия, это глубокая и принципиальная асоциальность, основанная на целом ряде культурных и религиозных стереотипов, не теряющих своей убедительности и привлекательности от течения времени.
Конечно, дело не в социализме, капитализме, феодализме, официальное социальное устройство неважно в России и может быть разным. Суть от этого не меняется: пренебрежение к социальному, индивидуальному, как к неистинному, и архаические роли «господин-раб» укоренены в русской культуре настолько, что социальная сложность современного мира будет вызывать недоверие и отторжение в любой обозримой перспективе.