Страна воров
Обобщая, мы упрощаем. Но так устроено наше сознание, нам легче запомнить крупные и выпуклые детали, чем мелкие и неразличимые.
Так что утверждение «страна воров» — в равной степени, точное и неточное, огульное. Оно неточно, потому что в любой стране (и Россия не исключение) живут болезненно честные люди, по крайней мере, такими они кажутся себе и иногда окружающим. Более того, в любой стране полно воров и людей патологически нечестных, нечестных до наивности. В Америке, например, таков президент, его ловят на лжи беспрестанно, но его это не смущает и не огорчает. У него не то, чтобы отсутствуют рецепторы, отвечающие за стыд, они притупились, постоянно спотыкаясь об один и тот же порог. Хотя порог вряд ли был очень высоким.
Но толерантность ко лжи во всех культурах разная. И здесь наша, конечно, среди чемпионов. Ложь у нас — синоним хитрости, ловкости, наглость — вторая натура, и не потому, что люди изначально испорчены, или их кто-то испортил: Путин, бедность или квартирный вопрос. Толерантность ко лжи — и есть культура, одно из ее Адамовых рёбер, и наша Ева (Маша?) явно вышла из него.
Понятно, что самое простое объяснение: русские врут как школьники, не ощущая ответственности за ложь из-за патриархальной традиции: деспот-отец не даёт продыху своей опекой, тотальная ложь — это отпуск от тотального же послушания и посильная месть. Ложь от бессилия.
Соседняя гирька на весах – православие. Конечно, когда ты в кольце врагов, как капля конопляного масла на бумаге верже, которая хоть что проглотит, хоть угрей, хоть ершей, то врать ты будешь, чтобы скрыть испуг и сделать вид, что такой сильный и смелый, что и берегов не видишь. Чтобы приободрить себя и окружающих высокими каблуками.
Расскажу для контраста одну историю, которая в финале рифмуется с нашей темой. Едем мы как-то с женой в парк, милях в двух от нашего дома, и на пустынной улице встречаем человека с собакой. Идёт молодой мужик в куртке, похожей на ватник, и ведёт на поводке чёрного терьера. То есть это я говорю жене: смотри, черный терьер. Мой жена, уставшая со мной соглашаться еще в той жизни, говорит: откуда здесь черный терьер, не Полюстровский парк, поди, обыкновенный, только заросший пудель. Не о чем спорить.
Гуляем мы с часок вдоль реки Чарльз, возвращаемся к машине и встречаем нашего парня с собакой. Простите, спрашиваю я его, какой породы ваша собака? Это — малоизвестная порода, она выведена в России, чёрный терьер называется. Да и вы, наверное, говорите по-русски, спрашиваю я его, лаская за ухом вертящегося от наслаждения пса. Да, мы его из Канады привезли, вы не бойтесь, он очень добрый, не кусается и с детьми хорошо ладит. Да, у нас в России тоже была такая собака, вздыхаю я, чтобы не сказать, что она умерла. А в Америке даже собаки, говорят, становятся добрее (что действительно странно, собаки здесь не лают, и младенцы не плачут). А как иначе, говорит мне тоже со вздохом хозяин чёрного терьера, иначе здесь не выжить.
Ради последней фразы и рассказана вся история. Добрые здесь потому, что откровенно недоброму жить намного труднее. Так что не важно, каков ты на самом деле, пока ты не взял винтовку М-16 и не стал стрелять по соседям или зрителями в кинотеатре, но в обыденной жизни ты — добрый, потому что иначе никак.
Но это и есть культура: свод искусственных правил, регламентирующих социальную жизнь. Русские, предпочитающие (на словах) искренность и естественность, таким образом просто оправдывают своё временное выпадение из культуры. Потому что естественность, искренность, природность (хотя это тоже конструктив и миф) противостоят искусственности, которая и есть культура. Хотя любые отношения с культурой, в том числе — ее отрицание, тоже культура, только другая.
Отсюда и толерантность по отношению к воровству, к коррупции, к тому, что Крым скоммуниздили, к тому, что начальство на воровстве днюет и ночует, а иначе, зачем локтями толкаться в толпе жуликов и воров? И тать в ночи у них — Прометей, Одиссей, внук Гермеса, добрый молодец. И по понятиям противостоит сукам (суки — это те, кто работают, протестанты Вебера) — просто такие устоявшиеся социальные регуляторы. Киселев с Соловьевым — не отъявленные и породистые лгуны, а патриоты, хотя это почти всегда синонимы.
Но признаться в этом ещё тяжелее, чем согласиться, что радио изобрёл Маркони, что русская матрешка — на самом деле японская, пельмени — китайские, жигули итальянские, флаг украли у Голландии, герб у Византии (хотя в основе одно и то же черное солнце хеттов), автомат Калашникова у Шмайсера, даже водка — польская, прости, старикМенделеев.
И это не смотря на то, что Радищев — вор хуже Пугачева. То есть вор — разбойник и самозванец. Но социально близкий, почти Робин Гуд или Дубровский. Добрый молодец, не считающийся с правилами сытых людей. Кремлевский вор тебе товарищ.
В каком-то смысле сама империя — есть квинтэссенция воровства. Да вперемежку с грабежом и мокрухой, но все равно воровство. И освобождение от толерантности к воровству — есть освобождение от имперского комплекса. Ведь пока ты живешь в империи, если выпало в империи родиться, в стране воров, избавиться от терпимости к воровству почти невозможно: воровство здесь глобально, как национальная идея, и задано в контуре волны, накрывающей всех с головой. Правда, от него невозможно освободиться и покинув страну. Как праздник, который всегда с тобой, с тобой и все, приобретённое за здорово живёшь. Природный анархизм, что ли.
В этом разрезе и история с допингом и многолетним воровством медалей потому так спокойно, то есть патриотически, то есть толерантно по отношению к воровству воспринимается в России, что воровство — давно как бы если не доблесть, но такое свойство полупостыдное, как половое влечение. Прелюбодейство как бы. Вроде и грех, но кто здесь без греха, пусть первым кинет в Сечина оружием пролетариата. Поэтому на косоглазого Родченкова все так сурово рычат: вор, хуже Навального, предатель, переметнувшийся к врагам (а враги — те, у кого меньшая толерантность к воровству и лжи. Как мы помним, по простой причине, что иначе выжить трудно).
И действительно, воров в русском понимании на Западе меньше. Здесь другие методы отбора денег у честных граждан. Потому и двери практически не запирают. Или запирают на один смешной ключ, а у каждого патрульного полицейского твоего района (по-американски — города) есть мастер-ключ, который открывает все двери. И достаточно остановить полицейскую машину и сказать, что ключ потерял, как тебе эту дверь откроют (только проверят ID), и у тебя не возникнет подозрения, что мент может в твоё отсутствие пошарить по твоим закромам: красть-то что?
Джинсы, телевизор, вазы — так их потом не продать, комиссионных нет, старые вещи и на Craigslist.com никому не нужны. Продать можно только телефон или лэптоп, если они свежих моделей. В магазинах секонд-хенд продают то, что другие просто отдают бесплатно. Но и здесь есть важная социальная подсказка, даря вещи, ты получаешь возможность списать налоги. То есть общество подсказывает, что хорошо, что плохо, как заработать на доброте душевной.
А ещё церкви в канун рождества устраивают ярмарки-распродажи, им не досуг твердить о Третьем Риме, а четвёртому не бывать: они то курсы медсестёр, то английского устраивают, то концерты и фестивали, как ДК Пищевиков в перестройку: из всех щелей звучит Гребенщиков, новорожденный Хармс въезжает на осляти. Поэтому и распродают порой на аукционах то, что им дарят в качестве пожертвований.
Так что может воровство — от тотальной бедности? И от бедности, конечно, причём такой, от которой никогда не наешься и не откупишься, хоть три Мазерати поставь у дверей, и два костюма от Бриони надень друг на друга. Но больше от культуры, культуры толерантности к воровству (или мы фильмы не скачиваем из интернета), ненависти к правилам и стремления к искренности, читай, к воли, то есть к беззаконию.
Вот этот вот поиск покоя и воли (взамен счастья заодно с правопорядком), так нам симпатичный ещё со средней школы, или это пренебрежительное: зависеть от царя, зависеть от народа (читай: общества) не все ли мне равно. И вам, народные витии. Да не всё, а если всё, то неча на зеркало и солнце русской поэзии пенять. Какое солнце, такие и подсолнухи.
И Крым — не бутерброд. И Панфилова стоит на стреме, как караульный у Мавзолея. И Карл у Клары украл кораллы. И ворованный воздух слаще. Украл яйцо, украдёт и курицу. Начал делать, так уж делай, чтоб не встал.