The bad еврей. Главка 9

В этой главе я продолжаю топтаться в прихожей, суечусь возле старта, будто не знаю, что будет дальше. И обращаю внимание на характер времени, который проявляется в том, что сумело устареть за более чем десять лет, прошедших с написании этой моей штуки. Конечно, первыми устаревают политические имена и какая-то мелкая поросль злободневности, я начинал писать при Буше-младшем, завершал при юном Обаме, а с тех пор Трамп успел прошелестеть как с белых яблонь дым, а вот по существу ничего не изменилось. Но некоторый анахронизм царапает порой ножом по стеклу, но было бы глупо подстраивать все под уходящую натуру злободневности, не в синхронности суть. Однако то, что некоторые прядки выбиваются из пробора, говорит о той жанровой двойственности, которой принадлежит эта проза. Она, конечно, земноводное создание, в ней прихотливая биографичность и наигранная взбалмошность автора вступает в сложный альянс с его же движением мысли, которая при этом не равна экзистенциальной проблеме национальной идентичности. Она вообще не равна ничему, кроме как этому копошению мыши возле дырки в углу. Эта ситуация промежности, промежуточности, пространства между стульями, и то, что придает ускорение мысли, стоящей при этом как вода в стакане: то есть и двигатель и, одновременно, тормоз, как узор тормозит рисунок.

bad еврей. 9

В этой главе я продолжаю топтаться в прихожей, суечусь возле старта, будто не знаю, что будет дальше. И обращаю внимание на характер времени, который проявляется в том, что сумело устареть за более чем десять лет, прошедших с написании этой моей штуки. Конечно, первыми устаревают политические имена и какая-то мелкая поросль злободневности, я начинал писать при Буше-младшем, завершал при юном Обаме, а с тех пор Трамп успел прошелестеть как с белых яблонь дым, а вот по существу ничего не изменилось. Но некоторый анахронизм царапает порой ножом по стеклу, но было бы глупо подстраивать все под уходящую натуру злободневности, не в синхронности суть. Однако то, что некоторые прядки выбиваются из пробора, говорит о той жанровой двойственности, которой принадлежит эта проза. Она, конечно, земноводное создание, в ней прихотливая биографичность и наигранная взбалмошность автора вступает в сложный альянс с его же движением мысли, которая при этом не равна экзистенциальной проблеме национальной идентичности. Она вообще не равна ничему, кроме как этому копошению мыши возле дырки в углу. Эта ситуация промежности, промежуточности, пространства между стульями, и то, что придает ускорение мысли, стоящей при этом как вода в стакане: то есть и двигатель и, одновременно, тормоз, как узор тормозит рисунок.