Есть люди, которые начинают эпохи, есть, которые закрывают их. А есть такие, которые движутся по своей орбите, возможно, не подозревая, что излучают свет, позволяющий другим видеть в темноте.
Знал ли Юрий Михайлович Лотман, что его имя не просто известно любому русисту, слависту, филологу и студенту, изучающему русскую литературу, но то, что он стал путеводной звездой и крестным подпольной культуры и литературного самиздата 70-80-х? Вряд ли, Лотман не очень интересовался и не больно жаловал современную литературу. Зато литература и молодые писатели не случайно считали его своим.
Он родился в Петрограде 28 февраля 1922 года, учился в ленинградском университете, но судьба связала его с городом Тарту, который Юрмих прославил не меньше, чем Кант Кенигсберг, а Гете Веймар.
Короткое, отрывистое, терпкое слово Тарту стало синонимом глотка свободы, Тарту — интеллектуальной Вандеей. Оазисом настоящей, без скидок на советскую эпоху, гуманитарной культуры, той самой филологии, в которой, по словам Мандельштама, вся кровь. В тридцать один год Лотман — профессор Тартуского университета, и Ученые записки Тартуского университета, Труды Тартуского университета, знаменитый Блоковский сборник становятся ступенями лестницы, по которой из тьмы заброшенности и отщепенства начали подниматься сотни молодых интеллектуалов, поэтов, читателей русской литературы.
Конец 50-х, начало 60-х, Прибалтика — мираж Европы. Состоялся бы Лотман, не попади он в Тарту? Состоялся, но стал бы другим.
1964 — Лекции по структуральной поэтике, 1966 — Художественная структура Евгения Онегина.
Читал ли Лотман комментарии Набокова к набоковскому же переводу Евгения Онегина? В России Набокова прочли после Лотмана.
Почему структурализм Лотмана и его работы о Пушкине стали лучом, который прорезал тьму, показав другой путь? Почему, казалось бы, чисто научные изыскания отнюдь не ищущего широкой популярности тартуского затворника возвращали ощущение подлинности литературе и жизни?
Не упрощая, не адаптируя, он становится задушевным собеседником, влияя не столько на официальное литературоведение, сколько на западных коллег и юных вольнодумцев.
Лотман присвоил литературному произведению гордое и скромное имя текст, и это словечко расползлось по всему Союзу: тексты стали писать не только критики и публицисты, но и поэты, и все те, для кого литература стала единственным способом выжить.
Всего несколько имен составили планетарную систему культуры того тусклого, тягомотного, известкового времени, которое впоследствии было названо застоем.
Но застой — и время, чрезвычайно щедрое на вдохновение.
Лотман не просто стал ученым с мировым именем, филологом с почти непререкаемым авторитетом, он создал особую тартускую школу — школу строгой, сосредоточенной, кропотливой, внешне суховатой, но неизменно вдохновенной научной работы.
Выпусники Тарту, ученики Лотмана — почти что звание. Его ученики преподают в лучших университетах Америки и Европы, пишут стихи, издают книги; дух Тарту — им пропитывались даже те, кто никогда не слушал лотмановских лекций, но приезжал в Тарту как в Мекку, зная, что где-то здесь, за серыми средневековыми стенами тартуского университета до сих пор живет тот, чьи книги составили эпоху русской филологии, свободного русского слова.
Лотман и Зара Григорьевна Минц, его жена и преданная сотрудница; Лотман и его редкий аристократичный стиль жизни — особая печать судьбы; Юрмих и те, кто рос вместе с ним; Тарту — уютный эстонский городок, теперь навсегда связанный с его именем.
Есть особое качество жизни и труда, которое становится попыткой искупления для самой трусливой и подлой эпохи. Слава Богу, что был Бахтин, Гумилев, что был Лотман.
1993