В царстве дремучего традиционализма
Рассуждения о конформизме тех, кого именуют российской интеллигенций или постсоветскимилибералами, опираются на их общественное и политико-экономическое позиционирование. Работая по большей части на институции, созданные и существующие на деньги российских олигархов, они вынуждены вычитать своих работодателей (и по инерции необходимого обобщения — почти весь олигархический класс) из числа объектов своей критики. И вольно или невольно превращаются в защитников интересов олигархического сословия, разбогатевшего на более чем сомнительной приватизации и бесчестных залоговых аукционах. А уже на следующем шаге — по той же логике — в защитников той природы зависимости от власти, которая и возникла из секрета полишинеля. Что в фундаменте новорусских состояний лежала договоренность между толковыми представителями комсомольской или кагэбэшной номенклатуры второго и третьего ряда с горбачевско-ельцинскими чиновниками, а обобщенно – с властью. Той властью, которая лучше других знала об источниках богатств новых русских капиталистов и использовала это знание для манипуляций созданными ими институциями культурного или журналистского свойства.
Но если быть справедливым, то в оправдание этой зависимости и следующего из нее конформизма нужно упомянуть, что для гуманитариев-интеллектуалов как в ранние, так и поздние 90-е (а тем более в 2000-е) был скудный выбор для карьеры. По сути дела выбирать надо было, метафорически говоря, между свободой нищеты и рабством услужения (или просто – служения). Выбирая олигархические структуры в ситуации еще более неприятного выбора — работы на власть, на государство или на институции, формально частные, но государством контролируемые.
Что говорить о тех, кто просто начинал свою гуманитарную карьеру, если даже выходцы из советского (антисоветского) андеграунда оказались перед тем же выбором и пошли почти на тот же вариант компромисса, что и другие.
Возможно, правильно, если бы автор этих обличений уточнил, а чем и как, собственно говоря, он зарабатывал на жизнь в переломную эпоху, на какие компромиссы шел сам, потому что трудно поверить в этакую кристальную неподкупность и бескомпромиссность. И я решил рассказать здесь о тех компромиссах, на которые шел и почему.
Я точно так же, как многие, посчитал возможным в ранние 90-е работать на такие олигархические институции как «Коммерсант», «Русский телеграф», петербургский «Час пик». Затем довольно долго зарабатывал на статьях в иностранных газетах, прежде всего, в немецкой газете «Welt am Sonntag». А потом, с середины 90-х стал сотрудничать с радио «Свобода» в Петербурге. И если говорить об уровне компромисса, то именно радио «Свобода» был пиком моего соглашательства с теми принципами независимости, которые вроде как у каждого свои, но при этом понятны и другим.
Если говорить о причинах моего соглашательства, то они такие же, как у всех. Я и моя семья совершенно спокойно переживали нищету и социальное отщепенство антисоветского подполья: уволенный из музеев и библиотеки после первых публикаций на Западе, я десять лет работал кочегаром в котельной, и ни разу моя жена не упрекнула меня, не намекнула, как ей тяжко хроническое безденежье и экономия на всем.
Но перестройка вроде как вернула свободу, конечно, в более чем декларативном виде, потому что зависимость от денег никуда не делась, а увеличилась, и вот здесь каждый шел на тот уровень компромисса, на который был способен.
Мои основания были банальны: мой сын кончал школу, и хотя школа была очень хорошей и он был развитый мальчик, мои университетские знакомые без обиняков сказали мне, что без репетиторства поступить ему будет трудно. Нужен был более или менее постоянный доход, и я пошел на радио «Свободу» после того, как из-за скандала с Гергиевым, пожаловавшимся на мои критические статьи немецкому руководству, мое сотрудничество в «Welt am Sonntag» стало проблематичным.
Кто-то, может быть, усомнится: мол, что за кокетство, говорить о конформизме применительно к такой вроде как либеральной и независимой институции, кто был больше независим, нежели американское радио в России? Но я знаю, о чем говорю, и хотя тот или иной уровень конформизма присутствовал и ранее, ни «Коммерсант», ни «Welt am Sonntag» не требовали от меня такого усилия над собой, как это происходило на «Свободе», этом заповеднике традиционализма.
Дело в том, что независимость и политическая беспристрастность в форме исповедуемого либерализма у радио «Свободы» — декларативная. И в реальности она превращается в некоторое посредничество и делегирование интерпретаций этой идеологемы через свое руководство и наиболее авторитетных сотрудников. И в результате вполне рутинных и инерционных обстоятельств, на протяжении последних по крайней мере десятилетий, радио «Свобода» транслировала представление идейных ценностей по версии советских шестидесятников и эмигрантов из этой же среды. А после разрешения Ельциным вещать «Свободе» на средних частотах и появления корпунктов в России – новый ряд сотрудников, в основном из числа выпускников МГИМО.
Для меня, как представителя андеграунда, советские шестидесятники в их местном или эмигрантском изводе были, по меньшей мере, чуждыми, как культурно, так и политически. Любые взгляды в той или иной степени — оправдание себя и своего выбора, и затруднительно не видеть, как сквозь шестидесятников просвечивает их советский конформизм и наивное, громогласное ощущение своей исключительности (а на самом деле — ловкого умения сидеть на двух стульях). То есть – право декларировать принципы свободы и одновременно оправдывать свой конформизм.
И эмиграция здесь мало что меняет, потому что все равно остается советский хвост и наиболее комплементарная среда, которую нужно оправдывать, ибо иной нет, и ты к ней реально или символическим принадлежал. И это советское шестидесятничество в виде самодовольного традиционализма перло изо всех пор радио «Свободы» (исключения всегда есть), что мог не видеть только тот, кто саму версию политической неангажированности по версии советских шестидесятников-эмигрантов почитал за проверенный (и правоверный, если так можно сказать) источник.
Не менее сомнительным было доминирующее присутствие среди вновь нанимаемых журналистов выпускников МГИМО, на протяжении десятилетий исправно, с помощью предварительного и строгого отбора при поступлении, выпекавший как дипломатов, так и кагэбэшников. Наиболее ярко это проявилось в фигуре Кулистикова, поначалу работавшего одним из организаторов вещания в Москве, с уже привычной традиционной, пластмассовой декларацией политической независимости, а при первом же удобном случае ушедшего на НТВ и ставшего одним из рулей поворота к необратимому огосударствлению и патриотической ориентации (в духе, конечно, путинского государства) как НТВ, так и телеканала «Россия». Исключения опять же возможны, но на то они и исключения.
Хотя сама биографическая канва от Кулистикова носит во многом почти пародийный, фарсовый характер типичного перевертыша, работающего на того, кто больше заплатит и у кого больше шансов выжить в бурю, я знаю, о чем говорю, когда выражаю глубокое сомнение в правильном делегировании принципов политической независимости, осуществлявшейся наиболее авторитетными сотрудниками радио «Свободы» на протяжение десятилетий. И тот относительно небольшой ( по сравнению с гигантским американским бюджетом) авторитет радиостанции, которая могла без цензуры вещать в течение двух последних десятилетий, есть следствие той непоследовательности и сомнительности в выборе акцентов и упорного традиционализма.
Этот традиционализм был отчетлив и культурно, и идейно. Многим, возможно, представлялось, что радио «Свобода» — это такой американский взгляд на вещи. Лишь в какой-то мере, если забыть о роли посредничества, толкования и интерпретации. Куда в большей степени это взгляд советских шестидесятников, прошедших эмиграцию или сформировавшихся в среде советских либералов, сквозь призму присущего им правого консервативного либерализма. Это вообще общее место всех российских постсоветских либералов, и радио «Свободы» по преимуществу. Если искать аналоги радио «Свобода» в Америке, то это, конечно, не либеральные (в американском смысле) The New York Times, The WashingtonPost или канал PBS, а что-то из империи Руперта Мердока, The Wall Street Journal или Fox News. И именно консервативный, правый либерализм был той идеологической платформой, с которой осуществлялась критика советского и постсоветского политического.
В какой-то мере это было еще влияние американского руководства, поверхностно разбиравшегося в русских реалиях и вынужденного полагаться на интерпретации русского директората, на протяжении десятилетий делавшего ставку на Григория Явлинского, как светоча демократии. Я работал при Гендлере, Марио Корти и Маше Кляйн, это была смесь пробивного местечкового карьеризма и желания угодить статусным американцам. Уже то, как они уничтожали петербургское бюро, просто по принципу: денег стало меньше, оставим и отрежем периферию как хвост. Инфицированные выпускниками МГИМО, эти люди с подозрительностью, перемешанной с деланным уважением, относились к диссидентам (хотя и среди последних преобладали люди с правыми взглядами) и отдавали предпочтение советским конформистам, потому что ими было легче управлять и они лучше знали английский, что нравилось американскому начальству.
Петербургское бюро отчасти было той провинцией у моря в империи радио «Свобода», где вроде как лучше жить. Не то, чтобы сюда меньше проникал доминирующий традиционализм шестидесятников с их убогими эстетическими пристрастиями, но психологически, по-человечески, здесь было легче. Вообще в любом деле человеческие качества – это такая гавань, что ли. Ведь это только при очень вульгарном политическом взгляде можно предположить, что люди противоположных или чуждых политических и культурных интересов представляют собой полюс низости, а твои единомышленники – сияние чистоты и нравственности. Часто все наоборот, по меньше мере, это плохо коррелируется, если коррелируется вообще. В любом случае человеческие отношения были лучшим, что представляло собой радио «Свобода» с середины 90-х по середину 2000-х. Но так как я не пишу мемуары, оставлю портреты симпатичных мне лиц на потом.
Я сотрудничал с петербургским бюро «Свободы» более 10 лет, и делал это с огромным напряжением и ощущением принадлежности к чуждому мне организму, и делал это только из-за денег, которые мне нужно было зарабатывать, сначала для того, чтобы сын поступил в университет, а потом уже по инерции, которая как раз и препятствует возможности выйти из колеи. Я работал за деньги, делая свою работу, рамки которой определяли во многом люди из Москвы и Праги, с той степенью умения, которым обладал, но без ощущения, что делаю это по призванию и с полноценным удовлетворением. Даже когда делал «Книжный угол», в котором был относительно свободен, я довольно-таки тщательно следил за тем, чтобы не запутаться в этой паутине.
Помню один очень характерный эпизод. Прихожу я как-то утром, и мой начальник, Витя Резунков, глава бюро, зовет в свой кабинет, и говорит, что у нашего директора Марио Корти вышла книга прозы по-русски, и ему было бы приятно, если бы я на нее откликнулся. Мне было, конечно, неудобно все дальнейшее, но я твердо ответил – нет. «Но вы же даже не читали, вот Марио прислал вам книжку». – «Не читал эту книгу, но что-то видел раньше, и писать об этом не буду. Потому что никогда не пишу о начальстве и не хочу быть лизоблюдом». – «Так это и не обязательно, вы почитайте, может, понравится, проанализируете, вот, Битов, написал к ней предисловие». – «Пусть Битов и пишет рецензию. Я ни писать, ни говорить в своей передаче о книге начальника не могу и не буду». – «Смотрите, не думаю, что это усилит ваши позиции на радио».
Я должен сказать, что к Вите Резункову относился с симпатией: откровенный, бурлящий, ничего не держащий за пазухой, но, конечно, функционирующий в рамках той политики, которую не он определял. Странным образом я однажды отстоял его интересы, когда уже другой директор, Маша Кляйн, решила сместить Витю с поста директора бюро и поставить своего человечка, упирая на то, что Витя иногда запивает, а он был иногда запойным, да еще игроман, но при этом как бы железный в отношении журналистских обязанностей. То есть мог лежать в лежку, но чтобы пропустить свой эфир, такого не было, кажется, никогда. Короче, сначала Маша накачала Витю и склонила его к согласию на то, что он тихо уйдет с поста директора бюро, но сохранит свой оклад, а потом приехала, устроила общее собрание бюро и как бы представление нового директора. Я совершенно не был уверен, что имелись шансы Витю отбить, он, естественно, ни о чем меня не просил, но после того, как Маша озвучила новые горизонты и как бы попросила нас с этими горизонтами согласиться, просто взял и сказал, что нам эта ситуация глубоко неприятна, что мы с Витей за годы сработались и для нас замена его на варяга травматична и мало приемлема. Я не угрожал, типа, увольнением, и что там так сильно повлияло на Машу, что она отступила, не знаю, да это и не важно. Она сказала, что руководству в стиле Резункова нет места на радио, но она понимает и наши резоны, короче, вроде как отнесли перемены на будущее, а потом о них забыли. Я это сделал лишь в какой-то мере ради Вити, я просто ненавидел эту ситуацию манипулирования и ожидавшегося от нас (и меня) молчаливого согласия. Я почти никогда не согласен и практически всегда говорю, что считаю нужным.
Понятно, что для карьеры это не очень полезно. Но у меня не было никогда ощущения своего в журналистской среде, и я там пребывал по нужде, когда нужно было как-то зарабатывать на жизнь. При готовности на самом деле уйти в любой момент, что много раз маячило по разным причинам.
В том числе из-за того качества, которое можно охарактеризовать как высокомерие или самомнение (ведь мы всегда понижаем мотивацию другого, лишая его права на пафос, а здесь я – чужой), но мне реально трудно было смотреть на кого-либо сверху вниз, вне зависимости от положения или статуса человека. Помню еще один характерный эпизод с тем же Марио Корти, который как-то приехал на утренний эфир, в рамках которого я делал обзор местной прессы. И когда я вышел из обитой звуконепроницаемым материалом со стеклом студии, Марио поощрительно похлопал меня по плечу и что-то сказал ободряющее, после чего я тут же похлопал по плечу его, со словами ответной благодарности.
Но и этот пример якобы независимости, который я вспомнил совершенно неслучайно, не отменяет того факта, что все мое сотрудничество с радио «Свобода» было компромиссом: я слишком хорошо знаю, чего мне стоила эта журналистская работа, горизонты которой определяли люди мне чуждые, как культурно, так и идейно. И я не вижу, чем принципиально мое соглашательство отличается от соглашательства тех, кто в это же время или после работал на олигархические СМИ, пытаясь (или не пытаясь) отстоять принципы независимости, из которых главным был запрет на критику и критическое осмысление олигархических денег как фундамента всего постсоветского либерализма.
Каждый предает себя сам, в той мере, в какой разрешает себе это делать. А так, как и многие, наверное, оглядываясь, вижу не руины, а симпатичные лица моих питерских коллег, с кем прожил десять лет. Хотел бы перечислить, да жанр не позволяет.