Правила поведения в метро
Дело
Нью-йоркский сабвей населен людьми, три четверти которых не прожили бы в России и получаса, если бы вечером вышли на улицу в районе питерского метро «Проспект Просвещения». Нет, не прожили бы и пятнадцати минут. Не тот типаж, точно не наши.
Черные и латинос с чудовищными прическами и уймой заплетенных косичек, ленточки и блестки, какие-то тюрбаны и сари, разукрашенные лица и расцвеченные волосы, фантастическое разнообразие стилей одежды, в котором есть и знакомое, типа джинсов или кроссовок, но это частности, а так — экзотический натюрморт принципиального несходства. И никакой ответственности за базар, то есть за приемы радикального дистанцирования и образования своей группы единомышленников, которая-то единственная способна прочитать и правильно расшифровать все эти знаки, татуировки и излишества, как сообщение о принадлежности к своим.
Угла-мугла бангладеш
Я помню чудесную метафору, принадлежащую, кажется, Конраду Лоренцу, что если сравнивать обоняние человека и животных, то, по сравнению, предположим, с тонким нюхом собаки, можно сказать, что обоняние у человека отсутствует. Ограбив Лоренца, скажем: мир русского метро, по сравнению с нью-йоркским многоцветием сабвея, черно-белый.
Но меня поразила не красочность различия, а как раз банальность сходства. Не между Россией и Америкой, хотя и оно, конечно, есть, а между обитателями сабвея. Одни из них, как манхэттенские клерки в костюмах и галстуках, появились ближе к мосту Кинсборо, а мусульманки в черной чадре, джинсах и с коляской, отказавшиеся, очевидно, от пути шахидок, ехали от Флашинга вместе с нами и говорливыми азиатами, счет жизни которых в Нью-Йорке явно идет на месяцы, если ни на недели.
Все они одинаково приняли социальные правила, и эти правила невидимыми — скажем, прозрачными — наручниками сковали их всех в единое социальное целое. Это удивительно, как быстро приспосабливаются разные люди к американскому социальному пространству, тут же впитывая его неписаные законы и становясь уже другими людьми, нежели были на своей родине.
Сказать «правила» куда легче, чем растолковать, что это такое. То есть понятно, что это правила социального поведения, того самого, которое заставляет человека стоять или сидеть, когда рядом женщина или пожилой человек (одни уступают, другие — нет; по сравнению с Россией, уступают меньше, но зато свободные места почти всегда есть). Правила, разрешающие или запрещающие глазеть по сторонам, рассматривая соседей (понятно, что смотреть в глаза здесь не принято, так как это вид агрессии и вмешательства в чужую жизнь). Правила, регулирующие то, как громко можно разговаривать (здесь говорят не просто громко, здесь очень часто орут, не обращая внимания, мешает это кому-то или нет, и особенно орут, если встречают соотечественника и начинают лопотать на своем сяо-мяо китайском или угла-мугла бангладеш).
Нью-йоркцы орут, причем везде и всегда, даже когда находятся за границей, потому что Нью-Йорк вообще шумный город и его шум, естественно, надо перекрикивать. Но этот крик может вас достать, как, впрочем, и музыка из наушников, иногда такая отвратительная, что очень хочется стереть ее слушателя как лишний текст. Но в том-то и дело, что шум по-американски не является нарушением прайвеси, то есть права на частную жизнь, а вот попытка дать настойчивый совет — уже вмешательство.
Туда-сюда обратно — тебе и мне приятно
Здесь все очень тонко закручено. Вот черный парень с черным же блестящим чулком на голове, возвращающийся, очевидно, из колледжа, едет у окна, положив ноги в огромных кроссовках на воздушной подошве на соседнее сиденье. Рядом стоят те, кому не хватило места. В России сердобольные бабульки давно бы переломали этому пареньку, выпендривающемуся, как умеет, все кости. Здесь он точно знает, что никто ему не сделает замечания. Тем более что с кроссовок песок не сыплется.
Рядом пьет колу из пакета вежливый и маленький пожилой китаец. Зачем он пьет из пакета колу, я не знаю. Думаю, он просто привык. За год я видел только пару раз, как пили в метро спиртное. Один раз бродяга с явно поехавшей крышей пил что-то крепкое. Он прикладывался к прозрачной бутылке с джином, добродушно посматривая на соседей, и, казалось, ему очень хочется предложить кому-нибудь разделить с ним огненную радость.
Еще видел, как вполне приличного вида мужчина, похожий на выходца из далекой знойной Украины, пил пиво из бумажного пакета, но при этом бойко о чем-то тараторил на английском с соседом — пожилым негром. Однажды в Манхэттене заметил, что человек в кожаном пальто, усатый и небритый, разговаривает по телефону, а когда полез за записной книжкой, поставил на автомат ополовиненную бутылку с пивом.
Раз, когда мы вечером возвращались в метро с пляжа на Кони Айланде, в пустой вагон вошла пьяная вдрызг пара поляков с огромным — метр длиной — орущим магнитофоном и бутылкой то ли водки, то ли джина. Они уселись в конце вагона и, не обращая никакого внимания на немногочисленных пассажиров, стали то включать магнитофон на полную, то ерзать ручкой громкости туда-сюда обратно — тебе и мне приятно, — то на пару секунд выключать явно кассетную и давно плывущую запись. Возможно, в качестве бонуса за наше невмешательство. И при этом по очереди прикладывались к бутылке. Это было сплошное нарушение закона. Но блюстителей последнего не наблюдалось, и мы вышли на нашей остановке, оставив поляков плясать если не на костях, то уж точно на нервах пассажиров.
Еще помню, как мы вошли в вагон где-то на Манхэттене и сразу увидели спящего чернокожего джентльмена, который разместился сразу на трех сиденьях. Был час пик, не протолкнуться. Джентльмен спал, если я правильно разбираюсь в чужом кайфе, усыпленный отнюдь не спиртным: он был под дозой. Его штаны без преувеличения болтались около колен, обнажая удивительно чистое белоснежное исподнее хорошего качества. Хорошего качества был и дорогой костюм в полоску, и плащ, разметавшийся, как подстреленная черная лебедушка, на желтой скамейке. Из кармана долгое время торчал бумажник, набитый визитками. Потом бумажник, попрыгав по животу, таки свалился на пол. Помимо меня, это видели еще человек семь-восемь, но не мне же поднимать чужой бумажник и засовывать его — куда? — в трусы спящему джентльмену?
Сформулируем закон
Но это не значит, что здесь никто ничего не видит или не хочет помочь. Я двадцать раз забывал какие-то предметы на скамейке в сабвее — от очков до своего любимого мини-компьютера, называемого здесь PDA, и всегда кто-нибудь кричал вслед: «Сэр, простите, это не Вы забыли?» То же самое, если уронить газеты или вывалить на пол бумажник с карточками, — всегда кто-нибудь кинется помогать собирать, причем скажет: «Сорри, Вы уронили». И если Вы с вещами в руках входите в вагон, подержат дверь, чтобы та не дала по поклаже или яйцам.
Теперь начнем формулировать закон. Вмешиваться с отрицательным комментарием в чужую жизнь — западло. Если во вмешательстве нет упрекающего мотива и оно не нарушает прайвеси, вмешательство вполне легитимно, хотя все равно не может быть ни фамильярным, ни панибратским.
Вот в вечерний вагон садится хорошо поддавший с красной рожей тип, у которого явно не все дома, — может, ирландец, может, швед, огромный и могучий. Он, раскачиваясь, долго смотрит перед собой, иногда что-то шепча под нос. Затем его внимание привлекает рекламный щит размером метр на метр, изображающий молодую пару (она, понятно, в бикини), пьющую пиво «Будвайзер» почему-то в голубом тумане и по пояс в голубой воде. Щит висит на четырех винтах и, кроме плохого дизайна, ничем никому не мешает. Красномордый смотрит на него долго, можно сказать пристально, долго шевелит губами, затем, решившись и набычившись, хватает его с двух сторон своими ручищами, трясет, а потом с корнем и стоном выдирает из стены вагона. Поезд останавливается, и он со щитом в руках выходит вон.
Скажу честно, мне на первых порах очень хотелось кому-нибудь дать за подобное художество в морду (о том, что бывает потом, я еще расскажу, но, в принципе, разговор идет не столько о моих впечатлениях, сколько об умозаключениях).
Описывая свое удивление перед нью-йоркским сабвеем, я хотел сказать, что сила социального американского пространства такова, что она с легкостью впитывает в себя любую культуру. Оно, это пространство, не требует отказа от своей культуры почти ни в чем, за исключением вполне понятной культурной жертвы в виде права на любого вида агрессию и вмешательства в чужую жизнь.
С одной стороны, это обыкновенный социальный конформизм, охраняющий порядок и те социальные позиции, которые существуют в этом пространстве, с другой — именно это называется культурой бытового поведения, которая как-то не дается пока России. Хотя ищется давно и упорно и тоже, надо сказать, на многонациональном материале. А здесь все, кажется, происходит само собой; приезжает зачумленный колумбиец или албанец в Нью-Йорк, и уже через пару недель ему ничего не давит и не мешает. Он слился с социумом и уже не отличается от него. По крайней мере, внешне. И уж точно никому уже не мешает.
Кто-то скажет: вот бы нам так! А другой — что это и есть самый настоящий социальный тоталитаризм, только не на православный, а на протестантский лад. Кто прав? Оба.