Владимир Буковский. Замки на песке
© Дело, 2006
Оригинал текста: http://www.idelo.ru/433/16.html
Вариант текста: http://www.stengazeta.net/article.html?article=2334
В России не любят диссидентов. Ни чужих, ни тем более своих. Правила социального поведения и система ценностей, навязываемые обществу элитами как советской, так и нынешней российской, в качестве непременного условия успеха полагают конформизм, исполнительность, ловкость аппаратных игр, а не прямоту, непреклонность, нравственный максимализм.
Поэтому в российском социуме больше ценят тех, кто особо не высовывается, не отличается ни в отрицательную, ни – еще хуже – в положительную сторону. А если и достигает успеха, то почти по воле случая и непонятно как, словно с неба свалился. Ведь если кто-то лучше, смелее, честнее – это значит, что мы трусливее, слабее, хуже. А с этим в рамках тех ценностей, которые сформировались в российском обществе, согласиться невозможно. Даже герой у нас должен быть никому неизвестный и безликий, как Юрий Гагарин, выбрали его – вот он и полетел, а раз выбрали, и полетел – значит, герой.
Поэтому в России так не любят диссидентов, если, правда, только они не юродивые. Для юродивых позиция признания всегда вакантна. Так как юродивый нас, неюродивых и нормальных, как бы возвышает в своих глазах. И понижает значение правды-матки, что он режет. А настырных диссидентов, правозащитников (кто их звал наши права защищать – ЦРУ?) не любят и, понятное дело, не знают. Владимир Буковский не исключение. Хотя это одна из самых ярких фигур знаменитого поколения шестидесятников, а может быть и всей послевоенной советской истории.
Писатель, нейрофизиолог, специалист по способам использования советской психиатрии для подавления инакомыслия. Четыре раза был арестован, двенадцать лет (более трети советской жизни) провел в тюрьмах и лагерях. Первый раз попал под колпак спецслужб уже в школе за выпуск рукописного журнала. Стал одним из организаторов знаменитых свободных поэтических чтений у памятника Маяковскому. Затем организовал митинг в поддержку арестованных писателей Синявского и Даниэля. Потом обнародовал собственные соображения по использованию психиатрии для подавления политических заключенных. И за все это карался, арестовывался, осуждался. Но не только не согнулся, не сломался, не попросил пощады, а, напротив, с каждым арестом становился все тверже и непримиримее и, я бы сказал, отчетливее.
То есть отчетливее понимал не только сущность советского режима, но и советского общества. И не смотря на это, не мог смириться, не мог отказаться от своего пути, на самом деле очень простого – быть самим собой, а дальше будь что будет. Это не истерическая невыдержанность, когда с визгом и брызгами слюны вываливается все то, что человек просто не может в себе носить. А вполне разумное и социально отчетливое поведение гражданина, который не может мириться с преступной политикой властей, и не может, одновременно, мириться с пассивной и трусливой реакцией общества, которое, даже в лице лучших его представителей, тех же шестидесятников, но согласившихся с правилами игры, выработанными властью, ради спасения собственных социальных позиций закрывало глаза на то, что не могло изменить.
А Владимир Быковский – не закрывал, многое видел и считал своим долгом об этом говорить. Ибо ощущал себя свидетелем преступления, состоявшего в том, что из целого народа с помощью продуманной политики селекции, давления и поощрения создавали безропотное стадо социально неактивных, слабых и покорных людей. И не мог с этим согласиться, так как видел убийство важных социальных и психологических свойств целого социума и понимал, чем это ему, социуму, грозит. И еще, наверное, понимал, хотя сам об этом никогда не сказал, стеснялся или не считал нужным, что наделен уникальной комбинацией социальных и психологических качеств, уникальных именно для советско-российского общества, то есть сочетанием аналитических способностей и несгибаемого мужества, плюс стойкость.
А эти качества в русской истории встречаются крайне редко – есть много стойких, упрямых и глупых, есть немало умных, но при этом конформистов, а если гордость, случается, сильнее страха, то и таких ломала и ломает система, способная не только самого гордеца уничтожить, но и создать в обществе негативное к нему отношение. Иначе говоря, человек жертвует жизнью для других, а эти другие говорят: знаю, знаю, паря, выслуживаешься перед своими западными кукловодами и рвешься за границу, чтобы оплевывать и предавать нашу родину.
А Буковский все это представлял и не менялся. И о его стойкости знало и лагерное начальство, так как он был организатором протестов заключенных, за что на папке с его делом стояла синяя полоса – склонен к организации бунтов и возмущений. И тюремное, убедившееся, что он никогда не идет на соглашение со следователями и отстаивает свои права до конца. А если попадал в карцер, то тут же объявлял голодовку, чтобы не пропадало даром время, чтобы еще хоть что-то сделать. И высшая политическая власть, не сумевшая его сломить, как не пыталась, тоже знала.
И так как эта стойкость стоила советскому режиму дорого, то от него решили избавиться. Но ни карцер, ни многолетнее заключение не сломило его здоровье, а из-за характера борца к нему с уважением относились не только политзэки, но и урки, тоже понимающие толк в цельных натурах. Значит, и убить его не просто, да и убьешь, вони от разных вражьих голосов потом не оберешься.
И его решили обменять. На бывшего первого секретаря коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. И обменяли в 1976 году в Швейцарии, куда Буковского привезли на самолете, но в наручниках – такой он ужас вызывал у кагэбешников. Обменяли всемирно известного узника Пиночетовского режима на, казалось бы, никому неизвестному молодого, всего лишь тридцатичетырехлетнего человека. Но советская власть знала, что делала – она правильно оценила уникальную и столь опасную для режима комбинацию социо-психологических свойств непокорного отщепенца и готова была заплатить любую цену, чтобы избавиться от него, и избавиться навсегда.
Потому что знала, что в системе ценностей советского (российского) общества нет доверия эмигрантам, и значит, став эмигрантом, Буковский будет в сто, в тысячу раз менее опасен.
А общество, тот третейский судья, на глазах которого (и ради которого) разыгрывалась драма уничтожения в стране инакомыслия, откликнулось лишь короткой частушкой:
Обменяли хулигана
на Луиса Корвалана,
где б найти такую блядь,
чтоб на Брежнева сменять?
Здесь все точно: как хулиганство предусмотрительная советская власть интерпретировала деятельность Буковского по организации митингов протеста, зная доверчивость своего народа, которому если в газете прописали, что Буковский – хулиган, значит, как хулиган он и запомнится. А точнее – не запомнится, как с легкостью позднее советское и нынешнее российское общество забыло диссидентов, потому они ничего не делали, кроме как демонстрировали, что не все общество поражено болезнью социальной трусости, и, следовательно, можно жить, давая другим социальный образец для подражания. И то, что желающих подражать нашлось (и находится до сих пор) слишком мало, свидетельство успешной социальной селекции проводимой и проведенной разными видами российской политической и культурной власти, так и не решившейся создать эталон человека, способного выступить протии мнения большинства и тем уникального…
После освобождения, уже в Англии (в тюрьме он выучил английский и получил специальность биолога), Владимир Буковский написал свою первую книгу «И возвращается ветер», которую почти тридцать лет назад я читал под другим названием «Замки на песке»: в тюрьме и лагере, чтобы не сойти с ума, Буковский рисовал – в камере, в карцере, на пересылке – замки, подробно вычерчивая их архитектуру и интерьер, представляя себе жизнь с друзьями в этом замке, и вообще какую-то другую жизнь.
Я не знаю, настала ли эта другая жизнь у Буковского, но у нас в России – точно нет. Как были конформизм и трусость куда более полезными качествами, чем прямота и нравственный максимализм, так остались. А почему, да в том числе потому, что мы пропустили, не поняли, не оценили то, что представляли собой и делали для общества те несколько десятков диссидентов, которых не любили и продолжают не любить в России.
А ведь куда умнее и дальновиднее для страны и ее будущего понять: вот бы с кого юноше следует делать жизнь – не с товарища Дзержинского, а с Владимира Буковского. Потому что если вспомнить изречение Паскаля: прекрасное – редко, а редкое – прекрасно, то именно прекрасным, трудноповторимым, но от того и неимоверно ценным оказывается социальное поведение не Маяковского (как и многие прошедшего путь от юношеского бунтарства до социального сервилизма и патриотического единения с властью), а именно Буковского. Шестидесятника, опровергшего своей жизнью столь свойственный для других и куда более известных шестидесятников конформизм, и оставшегося собой.