Здесь птицы не поют
Русский (только ли он?) — черепаха. Не потому, что долго запрягает. А просто возит с собой свой дом, как панцирь. И под этим панцирем он везде: весь мир — чужбина, панцирь — отечество, куда бы ни забросила нас судьба.
Об этом я вспомнил в Кавендише, городке в Вермонте, где Солженицын прожил 18 лет. Его появление здесь началось с панциря, с его демонстрации, невольной, по-видимому.
Солженицын решил обнести свой только что купленный дом с обширным участком высоким забором с видеокамерами и никого без разрешения внутрь не пускать. Для жителей Кавендиша это был шок. Здесь нет никаких заборов, только ограждения для скота, здесь каждый первый охотится, и лес — это общее, общинное пространство. А тут заборы, камеры, запреты: прерываются тропы, по которым ходили ещё в детстве с покойным Джо-хромоножкой.
Кстати, в Вермонте не просто можно иметь, носить, причём в любом виде и количестве оружие. Увешаться им, как стрелок из Лас-Вегаса. Здесь даже был внесён законопроект, что каждый, кто оружия не имеет, должен заплатить налог в 500 долларов. За что? За то, что не имеющего оружия будут защищать те, кто оружие имеет. И Вермонт вообще законодательно готов/должен отразить потенциальную атаку, люди готовы и должны защищаться. И защищать соседа.
Хотя Вермонт – один из самых безопасных штатов в Америке, опасаться стоит только северокорейцев, приплывших через океан во главе с неутомимым Кимом и в пуленепробиваемых скафандрах. При том, что регулярная американская армия в это время должна спать непробудным сном, как тридцать три богатыря после медовухи.
Кстати, я в Вермонте не видел ни одного полицейского, ни одной полицейской машины – без надобности. Есть, как вид, но на глаза не попадаются.
Однако Солженицына жители Кавендиша поняли: он пришёл на собрание общины и сказал, что его ненавидит мстительное КГБ и Правительство коммунистического СССР, которое вполне может послать наёмных убийц. Плюс: он не любит журналистов и хочет оградить себя и свою семью от незаконного вторжения. Жители городка почесали репу и сказали: пущай строит забор, если что, мы подтянемся и тоже постреляем.
Но Солженицын был в Кавендише всего три раза, хотя его дом стоял в паре миль. Когда объявлял о строительстве забора, ещё раз приехал на празднование основания города (не приехать было нельзя, были все жители) и последний раз, когда объявил, что уезжает в Россию.
Он, конечно, выезжал за пределы своей зоны, которую построил себе сам, но только по необходимости: лекцию прочесть, премию получить. А так сидел безвылазно в своём панцире, английский не учил из принципа, чужое — балласт, только читал и писал. Красное колесо. А гулял с женой за забором.
Одно удивительное заявление, которой ВПЗР сделал уже после возвращения в Россию, это то, что он за все 18 лет жизни в Вермонте ни разу не слышал птиц. Ни разу.
Объяснить это заявление непросто. В Вермонте водится такое количество зверья и птиц, хватит на сорок четыре Ленинградских зоопарка и двадцать две Красные книги, что не увидеть их можно только в том случае, если птицы из чувства протеста решили не залетать на территорию, огороженную забором с видеокамерами. Иного объяснения у меня нет.
Но даже это не обидело кавендишцев, они не только охраняли своего знаменитого земляка, но и берегли его покой. Не известен ни один случай, чтобы какой-либо житель Кавендиша подсказал журналисту или туристу адрес соседа-писателя. Какие бы деньги не сулили (надеюсь, не такие и большие). Какой бы чек ни оставляли в кафе. Более того, не сообщают до сих пор, хотя Солженицына больше нет, но его дом принадлежит семье, и иногда сын Игнат с женой и детьми приезжает в Кавендиш и живет здесь какое-то время. Нет, они берегут его прайвеси, и все.
Кавендиш — это город или городок только по названию: пара десятков домов вдоль одной улицы, и ещё столько же на лесных грунтовых дорогах, идущих в гору. Один магазин, он же кафе, церковь, где теперь — среди прочего — уголок в виде микромузея, посвящённый Солженицыну. Лес, горы, облака.
Понятно, почему Солженицын сюда приехал: природа суровостью отчасти напоминает русскую. Ну, только если тайгу скрестить с Крымом. Глушь, Саратов. Никого. А зимой вообще не отличишь. Снег скрывает все тайны.
Но Солженицын не пропел гимн Вермонту, Кавендишу, который не шибко и разглядел, ибо, как я представляю, ездить по Вермонту ему было больно.
Мне тоже было больно, думаю, по той же причине. Нигде я не ощущал, как приговор, что Россия не будет такой. Ни на Манхеттене, ни в Сан-Франциско, ни даже на краю Большого каньона в Аризоне. Построить любое здание — очередной Исаакий, слепок с итальянского предка, или Зимний, или московские высотки в подражание Эмпайр Стейт билдинг — пустяк. Каньона нет, как и Фриско, но на нет и суда нет.
А здесь, в Вермонте, нет ничего особенного. Природа, вполне себе представимая в каком-нибудь заповеднике в Завидово или на Алтае. Да мало ли сдержано живописных пейзажей до и за Уралом. Скромные, если не сказать, нарочито скромные домишки, в один или два этажа. Пикапы, покрытые пылью, если дом в лесу, серпантин дорог, спрофилированных на поворотах, будто завтра промчится Формула-1 во главе с Квятом.
Но все вместе это такой неизлечимый упрёк — Россия такого никогда не сумеет. Без шика, без понта, одни деревянные домики и постная аккуратность, эта социальная собранность и целесообразность, эта простота и красота, от которой глаз радуется и душа болит: никогда. Никогда Россия такой не будет.
Кстати, ни одного особняка, ни одного дома, по поводу которого может возникнуть сомнение, а не хотел ли его хозяин произвести впечатление оригинала или богатея? Почти поголовно деревянные. Один приют убогого вермонца. Но именно сельская, северная Америка, так похожая природой на Россию, и указывает на невосполнимую разницу. Разницу не богатства, а разницу в скромности.
Потому для Солженицына, приехавшего сюда в панцире, не пели птицы. Птицы не поют, когда душа не на месте. Русский дома только в жопе. Поднеси к выхлопной трубе. И тогда из смрада и копоти ты увидишь небо в алмазах, невидимый град Китеж, обретёшь рай мечты о будущем, ощутишь Россию, которые мы потеряли, хотя никогда не имели.