Жена. Главка двадцать седьмая: начало катастрофы

Это был один из самых трудных периодов нашей жизни.

С начала нулевых у моего отца обострились проблемы с сердцем, ему порекомендовали кардиологический центр в Московском районе, он стал ездить туда на обследования. Точнее возил его я, так как он стал опасаться ездить на своей машине, которая уже несколько лет стояла в гараже рядом с домом. Одновременно он получил вызов от сестры, жившей уже почти десять лет в Америке, и как бы все совпало. После очередного обследования кардиолог, которой он доверял, сказала ему, что у него серьезные проблемы с аортой, состояние такое, что он может умереть в любую минуту, и очень советовала ему ехать в Америку, где такие проблемы решаются очень хорошо. И мои родители решили ехать.

Ему все советовали продавать квартиру, дачу и гараж, но он не был уверен, что уезжает навсегда, он хотел оставить для себя запасной вариант, чтобы вернуться, если не понравится в Америке. Он продал только машину, я ему отдал все свои наличные деньги, но этого было, конечно, мало, всего несколько тысяч баксов. Кардиолог его пугала, что ему нельзя ничего носить, он должен предупредить американских врачей, чтобы его в аэропорту встречала скорая, поэтому никаких вещей с собой он не взял, разве что мельхиоровые ложки и вилки, на что я получал разрешение в отделении министерства культуры.

Самое забавное было то, что уже в Америке тревожный диагноз не подтвердился, никаких проблем с аортой найдено не было, папа прожил еще четверть века. Но обосновавшись в Америке, он поставил перед собой цель – перетянуть в Америку и нас. Для начала он послал приглашение Алеше приехать в гости, Алеша сходил в консульство на собеседование, где ему с улыбкой отказали, сказав, что он почти наверняка хочет остаться в Америке, а доводы, что он учится в Университете и работает в местном отделении газеты «Коммерсант», впечатления не произвели.

Но они плохо знали моего отца. Тот написал своему сенатору от Массачусетса Эдварду Кеннеди, нашел, очевидно, правильные слова, и через пару недель Алеше позвонили из американского консульства и пригласили на срочное собеседование, во время которого смотрели с легким испугом: у молодого человека оказались заступники на высших этажах американской политической элиты, и Алеше выдали гостевую визу.

Мои родители поселились в Бостоне, где у папы жили родственники и друзья, у меня были знакомые в Гарварде, Алеша познакомился с ними, произвел хорошее впечатление, так как был начитанным мальчиком с очень хорошим английским, и ему посоветовали после завершения обучения в петербургском университете поступать в гарвардскую аспирантуру. Но до этого было еще несколько лет.

В этом же году погиб Левка, сын Вити Кривулина, они были одногодки с Алешей, Таня и Света, жена Вити, вынашивали детей одновременно и даже немного по этому поводу сдружились. Левка погиб в автомобильной аварии в марте 2000, Витька умер ровно через год. В этот же год я защитил диссертацию в Хельсинкском университете. Моими оппонентами были Игорь Смирнов из Констанца и Свен Спикер из Калифорнии. Но поздравлял меня Витя в больнице. У него был обнаружен запущенный и уже неоперабельный рак легких, он какое-то время лежал на отделении пульмонологии, кажется, на Гражданке, мы навещали его одновременно с Белкой Улановской, нашей общей приятельницей по андеграунду, с Витей они вместе учились на филфаке. Но Вите было скучно в больнице, тем более, что никакого особенного лечения ему не предлагали, и он выписался.

Незадолго до смерти Витька решил устроить свое последнее чтение в Музее сновидений Фрейда недалеко от его дома на Петроградке. Голос был уже не тот, но я до сих пор корю себя, что не записал его чтение, не записал сознательно, мне не хотелось верить, что чтение последнее и не хотелось делать жестов, которые это бы подтверждали. Среди забавных моментов была статья в Коммерсанте о вечере Кривулина, которую написал Алеша и где он, хваля Витю, несколько раз проезжался по г-ну Бергу, причем настолько остро, что несколько моих знакомых задавали мне вопрос: ты что, с Коммерсантом поссорился, они всегда о тебе комплементарно пишут, а тут такой наезд. Но это был не наезд, а проблема отцов и детей.

Смерть Витьки была, конечно, страшным ударом, я помню, что позвонил или послал емейл Пригову в Москву с сообщением о дате похорон, на что Дмитрий Саныч ответил со всей отчетливостью, что на похороны не приедет, ему непереносимы эти православные пляски вокруг мертвого тела. Знал бы он, что и его телу будут уготованы такие же пляски.

Мы все меняемся со временем, я помню, как двадцать лет назад Пригов сообщал мне о смерти нашего общего приятеля Жени Харитонова и говорил, что сходит со мной на кладбище в следующий мой приезд в Москву. Но все меняется, мы не исключение.

На следующий год Света Бойм, моя приятельница из Гарварда, пригласила меня прочесть лекцию у них, и я поехал в Америку. Визу мне дали после более чем странного разговора, очевидно, клерк имел славистское образование, и он меня, несмотря на приглашение Гарварда, допрашивал как самозванца. Вежливо, конечно, но дотошно. Вы говорите, что выпустили книгу о проблеме присвоения и перераспределения власти в литературе. Что вы имеете в виду? О чем ваша книга? Кто персоналии? И в результате заставил прочесть ему лекцию о символической экономике, потому что я рассматривал литературу в рамках экономических теорий и, не знаю, минут 15 рассказывал ему, что это такое.

Потом Володя Сорокин рассказывал мне, как его не пустили в Америку на кинофестиваль с премьерой фильма по его сценарию, так как он сказал, что его героиня – проститутка, ее знакомые бандиты, после чего клерк из посольства торжественно и нравоучительно объявил ему, что Америка не заинтересована в его визите и визу ему не дадут. Вот что значит плохое славистское образование: представление о русской культуре дает, понимания ее смысла – нет.

Нильс наш продолжал болеть, перенес еще несколько операций, но в промежутках был такой же неугомонный, такой же ребенок, как всегда. Порой ему становилось очень плохо, особенно перед самым концом. Он жаловался, еле ходил, на улице, пописав, сразу ложился и скулил, как маленький. Но если рядом проходила собака, вдруг – и откуда только бралась сила – вскакивал и рвался с поводка драться. Вот что значит инстинкт.

Примерно за год до отъезда Алеша прошел собеседование по телефону, никаких проблем не вызвавшее, ему оставалось защитить диплом в петербургском университете и ехать учиться дальше в Гарварде. Так и случилось, Алеша уехал, забрав все наши деньги, которых было мало, я не умел копить, мы все тратили на жизнь, аспирантура предполагала, что Алешке будут оплачивать и проживание, и стипендию. Мы только не знали, что только первые два года, после которых он должен будет все больше и больше платить сам, но мы многого не знали.

Нильс умер через месяц после отъезда Алеши. Я помню, мы поехали хоронить его на дороге на нашу дачу в Синявино, шел серый и плотный, как плащ, проливной дождь, мы несколько раз останавливались, пытаясь найти место, куда закопать нашего Нильсика, и ничего не находили. Нашли примерно на середине пути, там было несколько холмов в районе Разметелево, запомните, это место, оно еще всплывет позднее, я заехал на один из холмов с задней стороны, нашел место под каким-то чахлым кустом, и закопал нашу любимую родную собачку в черном полиэтиленовом пакете.

Танька перенесла это, казалось, легче меня, то есть менее эмоционально, но с отложенной реакцией. Пока Нильс болел, когда он умер, когда я рыл ему могилку и закопал, она поддерживала меня и излучала спокойную уверенность. Но, как часто у нее бывало, это сказалось на ее потребности запить горе алкоголем, и так как я далеко не всегда соглашался составить ей компанию, начала выпивать и без меня, покупая выпивку, пряча ее в желании избежать скандала. Мы прожили вместе уже более 25 лет, а я так и не понял, что ее сдержанность и пониженная эмоциональность, это просто форма защиты от чужих утешений, а больно ей также, если не сильнее.

Еще забыл рассказать, что почти сразу после отъезда родителей я затеял сразу два ремонта: на нашей квартире и на квартире родителей, Сашка Бардин посоветовал своего старого знакомого, инженера, не вылезавшего десятилетия назад с космодрома Байконур, а в перестройку вынужденный переквалифицироваться в специалиста по ремонту квартир.

Это время было ужасным со всех сторон. Люди одновременно катастрофически беднели и богатели, инфраструктура была изношена, и в один из первых путинских годов все начало сыпаться. Я помню Новый год, когда у нас не работало ничего, кроме газовой плиты, на которой стояли кирпичи. Ни отопления, ни электричества, горячей воды не было тоже. Хотя хуже было тем, у кого и плита была не газовой, как у нас, а электрической.

Это было аккурат в середине ремонта. Я поехал в хозяйственный магазин и купил по совету продавца буржуйку на керосине. Продавец уверял, что она работает без звука и запаха, но обманул: она ревела как ракетное сопло, а запах был такой, что хоть святых выноси. Я помню, столкнулся с соседом по парадной, и он мне с ненавистью сказал: ты чувствуешь запах, какой-то идиот запалил буржуйку, убивать бы таких идиотов. И я, всегда идущий на проблему с открытым забралом, смалодушничал и промолчал, что этот идиот – я. Но вернулся домой, свернул эту адскую машину и отвез ее обратно в хозяйственный магазин.

Свет отключался на полдня, а то и больше, помню Алешка собирался на встречу Нового года с приятелями и мылся в ванной со свечками холодной водой. Но у некоторых знакомых происходило куда более страшное: замерзла и лопнула канализация, и говно поперло из унитаза в коридор, а потом в комнаты. Это, пожалуй, хуже холодных батарей и отсутствия света. Если бы не газовая плита, на которой мы круглосуточно держали кирпичи, как бы мы выжили эту зиму, я не представляю. Выше десяти градусов температура не поднималась. Спали в шапках и куртках. Блокада. Или пародия на нее.