Жена. Главка двадцать восьмая: вызов

За всю семейную жизнь у нас было несколько кризисов. Но самый серьезный начался после отъезда сына в Америку, смерти нашей собаки Нильса и того, что Танька не могла справиться со всем этим, не выпивая.

Понятно, проблема с выпивкой обнаружилась не сразу. Просто наша квартира опустела. Ни сына, ни собаки, которые заполняли пространство жизни, да и просто жилое пространство. Мы помучались пару дней и от невыносимого одиночества решили поехать в Москву. У нас было много там очень близких друзей и знакомых, в том числе с дачами. Но знаете, как бывает, у всех обнаружились дела. Не специально, так бывает. А нам почему-то хотелось загород. С одним из приятелем, писателем Колей Климонтовичем мы вроде даже договорились, но в результате, очевидно, не вполне поняли друг друга, и мимо его дачи мы пролетели.

К результате, не помню, кто посоветовал, но мы решили ехать в частный дом отдыха в Киржаче. Близко был и Владимир, и Суздаль, и Петушки Венички Ерофеева. Было теплое бабье лето, первая половина сентября. Чудесная погода, мы ходили по грибы, ездили по ближайшим достопримечательностям. Кормили более чем прилично. Я понимал, что Таньке надо немного выпивать, я просто не сразу понял, как она мною вертит. То есть она уговаривала меня выпить, не знаю, по бокалу-другому вина за обедом и ужином, но я не сразу понял, что это было только прикрытие. Я видел, что она как-то подозрительно быстро пьянеет, но полагал, что просто ослабла от переживаний, вот ее и развозит. Пока случайно не полез в какой-то ящик и не обнаружил, что у нее вещи просто набиты чулками или шерстяными шапками со спрятанным в них алкоголем. Я рассердился, но попытался договориться, пожалуйста, не обманывай меня, я же согласен с тобой выпить, но нельзя это дела исподтишка.

Танька со всем соглашалась, но, очевидно, это было уже сильнее ее. Она по складу характера не могла идти напролом, не могла заявить: пью, потому что не могу не пить. Нет, она соглашалась, что это плохо, что это разрушает нашу жизнь, но продолжала делать то же самое: выпивать со мной в рамках договоренного, а потом добавляла и добавляла почти без ограничения.

Я не сразу решил уйти. Я понимал, что если уйду, то она совсем уйдет в штопор, но пытался ее напугать, однако у нее уже почти не было тормозов. Не будь у нас второй родительской квартиры, возможно, мы продолжали бы мучаться, но квартира была, и через пару дней после возвращения из Киржача, я переехал на Охту. Мы не поссорились, не развелись, просто решили пожить по отдельности, каждый день созванивались, но совместная жизнь прервалась. Звучала она по телефону обычно, вечерами я пытался с ней не разговаривать, так как ее пьяный голос был мне непереносим. А она, напротив, именно выпив, стремилась разговаривать, звонила сама, а я, вместе ли мы жили или отдельно, ощущал за нее ответственность. И сказать, типа, не звони мне, если пьешь, мог, но отказаться от поддержки ее – нет. А вот до какой степени – мне предстояло выяснить.

Я, конечно, давно понял про себя, что человек долга, и мало что мог здесь изменить, я, женившись на Таньке, взял ответственность за ее жизнь, и чтобы она ни сделала, никто не мог снять с меня этой ответственности. И не сразу, но начал погружаться в депрессию. Обнаружил это внимательный Миша Шейнкер. Мы с ним регулярно разговаривали, и я рассказываю ему о своих ощущениях, типа, раздается звонок или получаю письмо с приглашением на конференцию в Германию или Италию, и у меня сердце уходит в пятки, а в районе солнечного сплетения появляется такая пустота, будто оттуда кто-то выкачивает воздух. А когда я думаю, о том, что мне надо писать текст доклада, я впадаю в такой ступор, будто в космосе. «Миша, — говорит мне Шейнкер, — да ведь у вас типичная депрессия! Вы получаете приглашение на конференцию по вашей теме, вы все это прекрасно знаете, для вас такой текст – вполне служебный, вы на инерции такие вещи пишите, а вы впадаете в отчаянье».

Вот так мы поговорили какое-то время, и он уговорил меня обратиться к психиатру. Я был приписан к писательской поликлинике, хотя членом Союза писателей не был, я не мог стать членом организации с такой репрессивной репутацией, но зарабатывал уже много лет гонорарами, и стал членом Литфонда. И вместе с этим членством получил некоторые бенефиты, в частности – поликлинику номер 40 на Невском.

Понятно, сначала я пошел к психологу, начал разговаривать и понимаю, что психолог – дура набитая. Она во втором предложении делает мне замечание, что я сижу нога на ногу, то есть неприлично, а сама, понятное дело, русским владеет как гардеробщица в пивбаре. Ей нечего было мне сказать, и я записался психиатру. Тетка оказалась симпатичной, открытой, то есть с ней можно было говорить и о моих страхах при получении приглашения на конференцию, и про проблемы с эрекцией, а они пусть не в полный рост, но появились, и о том, что пью я сам, наверное, больше, чем нужно. Единственное, в чем мы не могли договориться, это об отношениях к жене. Я ей говорю о мучительном чувстве долга, что переживаю, не станет ли ей без меня хуже, а она мне: ушел, значит, ушел. Ее жизнь – теперь не ваша забота, не маленькая девочка, справится. С этим я согласиться не мог, рассказывал ей истории, как мы жили и прочую лабуду, но впечатления не произвел; однако колеса она мне прописала. Начала подбор лекарства.

Ведь я работал на радио «Свобода», у меня в дополнении к репортажам по культуре и выпускам «Книжного угла», появился ежеутренний обзор прессы. Я должен был встать рано, побежать за газетами к метро (пока был Нильс, совмещал это с его выгулом), потом вернуться и написать текст минуты на 3, кажется. Так вот колеса от психиатра, принимаемые утром, добавляли проблему с языком, язык плохо ворочался, во рту было сухо, и от лекарства приходилось отказываться. Пока, наконец, моя врачиха не подобрала мне лекарство, с которым я мог жить и работать.

Несмотря на ее жесткий подход к проблеме жены, она согласилась поговорить с Танькой, я рассчитывал, что ей колеса тоже помогут, потому что ведь пьет она тоже от депрессии, от того, что сын уехал, собака умерла, муж ушел. Но здесь в моей врачихе говорило женское, она не собиралась ее жалеть, а единственное, чего хотела: избавить меня от моей Таньки и заставить ее не надеяться на меня. Но это не получилось. Я мог трахнуть кого угодно, но вывести ее за пределы моей ответственности, моей заботы не мог. Да и, наверное, не хотел. Раз я женился на ней, значит, дал обещание сделать ее счастливой, и если она несчастна и поэтому пьет, значит, виноват я. По меньшей мере, виноват сначала я, а уже потом она.

Деньги я ей, конечно, давал, хотя и это психиатр осуждала, говоря, что я приучаю к беспомощности и только привязываю к себе.

Но Танька хотела независимости и пошла работать верстальщиком к одному нашему общему знакомому, где, как во всех этих конторах, выпивали по всякому удобному поводу. И однажды мне позвонила соседка по лестничной площадке на Бабушкина, и сказала, что Тане плохо, она не может подняться в квартиру. Я тут же прилетел, она уже вошла в дом, но была сильно пьяна. Что я мог сделать, жизнь вместе не помогала, жизнь врозь не излечивала. Но мы продолжали говорить по нескольку раз в день, хотя моя психиатр требовала от меня прекратить о ней заботиться, но у меня не получалось.

В Новый год я ложился спать часов в 9 вечера, никуда не ходил, хотя в обыкновенные дни с удовольствием принимал гостей. Депрессия не исчезла, но стала вполне терпимой.

Прошел год, летом приехал Алеша, он, знал, что мы живем врозь, но я чаще приезжал на Бабушкина, мы вместе куда-то ходили, в Русском музее была выставка московских концептуалистов, приехали знакомые.

Сегодня я, как это ни странно, не могу вспомнить, как мы опять помирились, не при Алеше, позже, но я не мог побороть чувство ответственности за ее жизнь, и как-то так все получилось, что в тот год, когда был теракт в Беслане, мы решили поехать сначала в город, где прошла юность моих родителей, куда я ездил на лето к бабушке с дедушкой, в Ростов-на-Дону, где продолжала жить одна из ветвей нашей семьи. Я, кажется, рассказывал о них, выкресты, яркие блондины с голубыми глазами; мы приехали на неделю, а потом еще на неделю в Геленджик, где погода испортилась на третий день, подул сильный ветер, пошел дождь, и мы уехали домой. Именно домой, что-то обсудив, она дала очередное слово бороться с выпивкой, и мы стали опять жить вместе.

И тут в конверте приходит вызов от папы, причем, мы с ним это обсуждали, я ему объяснял, что мне ехать в Америку нет никакого резона, что я потеряю и статус, и возможность ездить на научные конференции, и, конечно, зарплату, но папа, во-первых, не слышал моих доводов, во-вторых обладал еще тем упрямством. Короче, я получаю вызов на воссоединение семьи: на меня, Таню и Алешу.