Жена. Главка двадцатая: уступчивость и отвага

80-е прошли под знаком многочисленных чтений, много приезжали москвичи, и Танька принимала у нас дома практически всех будущих звезд, Пригова, Сорокина, Ерофеева, Рубинштейна, но, прежде всего, Алика Сидорова, редактора знаменитого журнала «А-Я», быстро ставшего нашими самым близким другом. Если Пригов никогда не приезжал в Ленинград, не побывав у нас, потому что мы были собеседники, нуждавшиеся друг в друге, то Алик просто специально приезжал в город, как мне кажется, выдумывая дела по журналу, чтобы пообщаться с нами. И сколько бы ни требовал маленький Алеша внимания мамы, она находила время, чтобы принять гостей.

Пригов ходил со мной и Алешей покупать ему елку, Алик привозил ему самые редкие игрушки, вроде невиданных западных машинок, а его жена Лида с дочкой Аней сшили для Алешки мутоновую шубку с вышивкой на ярлыке, цепочкой вместо вешалки и другие редкие для нас вещи.

Но при всем функционале радушия и гостеприимства, которые неизменно демонстрировала Танька, она была строгой хозяйкой. Да, легко уступала мужчинам право на мужские дела, в которые, так получилось, входила и интеллектуальная сфера, ну раз муж – писатель и говорун. Но ее сфера женского доминирования, оставалась и строго ею контролировалась. Скажем, Пригов мою Татьяну Александровну немного побаивался. Это, правда, относилось к более позднему времени, когда Пригов стал звездой, что для нее не имело никакого значения, и Таня не сразу, а накопив недовольство, ему выговаривала, что он приходит в дом с пустыми руками. Не грубо, конечно, шутливо, она была совершенно неконфликтный человек, но шутливо пеняла ему; мне это казалось курьезом, о котором нечего говорить, но Пригов немного комплексовал, объснял мне, что живет на два дома, денег не хватает. Однако пристыженный Таней стал приносить то пиво (он ведь не пил ничего, кроме пива из-за своей болезни), то даже шампанское, что-то такое с ним связанное мы отмечали.

Я, понятное дело, просил Таньку с пониманием относится к чудачествам тех или иных наших приятелей, но она фыркала, почитая Пригова прижимистым, чего она не выносила. Витька Кривулин часами мог читать ей стихи по телефону, возможно, он звонил мне (телефон нам уже год как поставили), но если меня не было, трубку брала Таня, и прижав ее к уху, продолжала делать свои неотменяемые домашние дела, служа акустическим эхом для Кривулина. Слушать она умела. Но Витька для нее был умилительный подросток-акселерат, она понимала или благосклонно выслушивала похвалы его стихам, но относилась к нему, как другу семьи, но все равно подростку-переростку.

На те же чтения, порой проходившие в 80-е пару раз в неделю, выбираться ей было затруднительно, и она отправляла со мной свою подружку Файку Замалееву; на одной из обложек предыдущих главок, она заснята со мной именно во время какого-то чтения. Файку я брал с собой так часто, что даже сдержанная Зоя Павловна как-то сказала Таньке с ревнивой досадой: смотри, уведет у тебя подруга мужа. Но Файка при всей ее миловидности и этапе поиска мужа (они собирались рожать с Таней одновременно, чтобы вместе воспитывать детей, но у Файки не получилось по срокам) никогда не позволяла себе со мной кокетства, вернее той стадии кокетства, что всегда интерпретируется как приоткрытые двери. А Танька всегда вела со мной так, будто доверяет мне безмерно, но не потому, что действительно доверяла, а потому что считала это единственно правильным и оправданным поведением.

Одна из проницательных читательниц этих воспоминаний, резонно больше симпатизируя Тане, чем мне, что правильно и справедливо, написала мне в личку про мою психоавтоматическую (психосоматическую?) самоуверенность, с которой моей жене справляться было явно непросто. И так как это была правда, я начал оправдываться, что действительно присущая мне брутальность в какой-то мере демпфировалась вежливостью и манерами, но это никого не вводило в заблуждение. У меня действительно была развита маскулинность, что, надо сказать, импонировало моим друзьям-писателям, потому что маскулинным было почти все общество и почти вся русская культура, в том числе андеграундная. Но самый главный род страха, сформировавший мою жизнь, был страх страха, и ничего не было для его усмирения, сдерживания, в том числе инстинкта самосохранения.

Сказывалось ли это на общении с другими и, прежде всего, с моей женой, о которой я веду речь и в ком пытаюсь разобраться, не знаю, насколько успешно, потому что, как я еще покажу, я далеко не всегда правильно ее понимал, и ей удалось меня не просто изумить, а поставить в тупик. Сказывалось, конечно, я уже говорил, что она называла меня сатрапом, хотя на публике мы немного разыгрывали эти роли, что и запечатлено на одной из фотографией на обложке к этой главке, где наш приятель Захар Коловский подловил соответствующий момент.

Писательских жен принято делить на типы Софьи Андреевны или Анны Григорьевны, но на самом деле все, конечно, сложнее. По мягкости характера (сегодня я вынужден добавить: обманчивой мягкости, она просто хотела быть мягкой и играла роль послушной суровому мужу) Танька была Анна Григорьевна, но по обязанностям и ролям — вполне Софья Андреевна. Когда наш Алеша вырос и поступил в Гарвард, Танин приятель по институту Дьюри Морва, человек наблюдательный, умный и въедливый, сказал, что ни я, ни Алеша ничего бы не добились, если бы не Танька. Я помню, что в тот момент поощрительно покивал головой, посчитав это просто прекраснодушным комплиментом, про себя подумав, что так ли важно, какая у меня жена, не она же пишет: в лучшем случае проверяет ошибки и что-то советует. Любая с этим справится.

Но на самом деле суть была не в писательстве как таковом, а в одиночестве, на которое меня обрекал меня мой характер. Я не шел ни на какие уступки, я вёл себя так, будто ни от кого не зависел. И действительно ни от кого не зависел, потому что Танька обеспечивала мне ту многослойную акустику, ту аудиторию, в которой я вместе со своим фанабериями нуждался, не всегда отдавая себе в этом отчёт.

Она, конечно, комплексовала, особенно при встречах с одноклассниками и на вопрос, чем занимаешься, отвечала — ничем, я просто жена. То есть наша математическая школа вдолбила нам в подкорку, что мы обязаны в этой жизни состояться, оставив что-то после себя, какой-то видимый след, а что она оставила после себе, кроме меня и Алеши?

Сколько бы я ни говорил ей, правда уже потом, что мы и пишем по сути дела вместе, и каждый мой текст она не просто проверяет на ошибки и редактирует, а является соавтором, но она мне не верила, самообман не являлся ее слабостью. Вернее, были виды самообмана, на которые она вынуждена была поддаваться, но были и такие, где она была кремень, мягкий такой, податливый на вид и ощупь, но кремень.

Проявлялось это не часто, в том смысле, в каком мы судим о чем-то, а судим мы по поступкам, и хотя я сейчас приведу один из них, на самом деле потенциальная готовность к поступку, уверенность или надежда, что человек поступит именно так, а не иначе, возможно еще важнее.

Я пропущу несколько шагов и перейду сразу к раннеперестроечному 1988 году, когда мы с Мишей Шейнкером задумали издавать литературный журнал, а для этого нужна была целая последовательность бюрократических процедур, в частности, создание организации, журнал издающий, и учредительная конференция этой организации. Короче, Горбачев, перестройка, глубокая осень, октябрь или самое начало ноября, мы назначаем учредительную конференцию в Москве, где-то в районе Малой Бронной, чуть ли не в самом театре, уже не помню, и собираем делегатов, Миша – в Москве, я – в Питере. И вот буквально утром того дня, как нам ехать в Москву, раздается звонок, и кто-то из знакомых  – уже не помню кто – сообщает, что всех или многих наши делегатов сейчас допрашивает милиция, которая  утверждает, что наша конференция отменяется и ехать в Москву нам запрещено. 1988-й, Горбачев, перестройка в полном разгаре. Я здесь не буду объяснять, почему я относился к перестройке скептически, важно, что жизнь в подполье натренировала меня, и уже через пять минут я вышел из дома с сумкой с вещами и поехал к родителем, откуда начал созваниваться с приятелями в попытке понять, что происходит.

Тем временем буквально через полчаса на нашу квартиру на Искровском пришли первые гости: Танька была с пятилетним Алешкой на руках, я никак ее не инструктировал, но она вела себя как опытная подпольщица. Разговаривала сначала через закрытую дверь, а когда еще через полчаса приехал начальник отделения местной милиции с понятыми, разговаривала через дверную цепочку, несмотря на все угрозы. А они были следующие. Мол, никакой конференции в Москве не будет, нам (и мне в том числе) запрещено покидать Ленинград, вокзал и аэропорт контролируются, меня задержат на подходе. Поэтому лучше открыть дверь и поговорить по-людски, чтобы она помогла мне, сказав, где меня найти и таким образом спасти от ареста. На что моя нежная-пренежная Таня отвечала, что незнакомым людям дверь не открывает, где я сейчас, не знает и не собирается давать мне советы, тем более дурацкие.

За дверью творилось невообразимое, было человек десять, милиция, кто-то от прокуратуры, какие-то бабы, почти наверняка КГБ в толпе, чтобы не светиться. Танька поговорила минуту, захлопнула перед их носом дверь, и больше на звонки не отвечала и к дверям не подходила, хотя слышала обсуждения: ломать дверь или подождать.

Относительно того, что она не открывает незнакомым людям, все было так, но не совсем. Я открывал дверь, вообще не спрашивая, кто там: по характеру нервной системы я всегда был готов к нападению, но плохо представлял себе кого-либо, кто захочет пройти через меня силой. Но Таньке моя самоуверенность никогда не нравилась, она всегда спрашивала, кто там, и порой пускала тех, кого не следовало.

Так примерно год назад, она все также с маленьким Алешкой на руках открыла дверь какой-то цыганке, которая попросила попить воды для маленькой девочки, которую она держала за руку. Принесла воды, что-то ее спросили, что-то ответила, очевидно, перед ней был мощный манипулятор, психологически умелый. Короче, слово за слово, и цыганка уговорила ее на гадание, которое будет тем более точным, чем больше она денег положит на блюдце. Не как плату за гадание, а как подтверждение их связи и доверия. Цыганка несколько раз делала один и тот же фокус: она проводила ладонью поверх блюдца, деньги исчезали, потому подсовывала блюдце под тахту, что-то говорила, какое-то знаковое слово, и деньги опять появлялись.

При этом Танька краем своего попавшего в искушение ума понимала, что это искушение, и когда цыганка выражала недоверие, что двадцать пять рублей, положенные Таней на тарелку – это все ее деньги, она изо всех сил скрывала еще одни, уже последние 25 рублей, потому что – такова была ее логика в обратной перспективе – понимала, что семье не дотянуть до зарплаты, если она отдаст и эту купюру.

Но при этом много раз мне и другим повторяла, что просто не могла сопротивляться давлению гадалки, та как бы действовала внутри нее, будто перехватила управление компьютером ума через внешнее удаленное воздействие. Короче, что-то такое гадалка нагадала, поблагодарила за воду и доверие, еще раз показала, как после ее ухода, деньги упадут с неба прямо на блюдце, поднесенное к тахте. И ушла.

Бедная моя Нюшка раз пять подносила блюдце к тахте, деньги не появлялись, и с каждым разом надежда, что они появятся становилась все меньше и меньше. И к тому моменту, когда домой пришел я, она встретила меня словами: не ругай меня, я – абсолютная дура, патологическая идиотка, как я получала четверки, а пару раз пятерки у Шифмана (наш любимый преподаватель физики в 30-й школе), уже не знаю. Короче, меня провели как слабоумную.

Но у начальника отделения милиции и следователей прокуратуры манипулятивные способности были явно меньше, чем у гадалки, и они в дверь нашей квартиры не вошли.

Я тем временем доехал до родителей, созвонился с Захаром Козловским, помощником Алика Сидорова, который сказал, что знает, как провести меня к моему вагону и поезду (понятно, что данные моего билета были известны милиции), хотя один за другим наши ленинградские делегаты, в том числе Митя Волчек, на этаже которого чуть ли не выставили милицейский пост, отказывались от поездки.

Надо сказать, что все получилось идеально, Захар провел меня так, чтобы мы зашли на перрон с обратной стороны, со стороны этой грязной гирлянды депо, к счастью, вагон был одним из последних, выставленное оцепление как всегда работало плохо; Захар, потом прошедший через весь перрон в обратную сторону, подтвердил, что каждый второй на вокзале был в форме: я сел в последний момент, когда вагончик тронулся, и уехал.

Это вполне себе конспирологическая история до конца нами не разгадана, но одним из наиболее вероятных объяснений является следующее: в эти дни Москву должен был посетить то ли американский вице-президент, то ли госсекретарь накануне очередного 8 ноября, и кто-то шибко умный в КГБ решил, что мы устраиваем конференцию для прикрытия, а на самом деле собираемся прорваться к американскому вице-президенту и рассказать как руководители совка обманывают доверчивых америкосов.                   .

Понятно, мы даже не знали о визите вице-президента, в Москве ни на вокзале, ни на подходе к месту встречи (на всякий случай место проведения конференции поменяли с пафосного театра на Малой Бронной на что-то другое), и все прошло как надо. «Ассоциация «Новая литература» была учреждена и выпускать «Вестник новой литературы» имела все подтвержденные законом права. Если бы только законы в нашей России чем-то или кем-то подтверждались.