Жена. Главка пятьдесят первая: смерть папы

Мой папа хотел всех пережить. Зачем? Такой вид спорта. Казалось, он был почти у финишной черты. Но так жизнь устроена, что кто-то всегда оказывается впереди. Он прекрасно понимал, что слабеет. Более того, у него был недуг, смысл которого он и все остальные, а кто остальные, мы с Танькой, не понимали. Мой папа иногда терял сознание. Первый раз это случилось, когда я вывез своих родителей на озеро Walden Pond, где двести лет назад стояла хижина Генри Торо, восхищавшего Толстого, потому что он обогнал свое время и требовал права протестовать против любого правительства и любой власти с оружием в руках.

Короче, приезжаем мы на двух машинах на Walden Pond в очень жаркий день, выходим из машин, и мой папа, сделав пару шагов, падает, как подкошенный, только чудом не стукаясь головой о бампер или крыло машины. Танька была ближе всего к нему, попыталась поддержать, не получилось, но немного демпфировала падение. Глаза у папы закатились, приготовился умирать, но не тут-то было. Полежал секунды три, мы уже успели от ужаса с ним попрощаться, как он опять встает и, как ни в чем не бывало, ведёт себя так, будто ничего и не было.

Папа, давай-ка домой, да нет, все в порядке, поехали купаться. Те, кто бывали на Walden Pond, помнят, что от парковки к пляжу ведет довольно крутая дорога вниз, мы, устав уговаривать папу, погрузили маму на коляску на колесиках и поехали. Причём поехали означало только одно — держать изо всех сил кресло с мамой, чтобы она оно не улетело само вниз по инерции. Я спустил маму вниз, доехали до пляжа, папа прислоняется к поребрику, так, небрежно, будто в ожидании других, и начинается второй раунд потери сознания. Глаза у него закатываются, и он медленно сползает на землю, я успеваю его поддержать, но все равно папа падает ниц, и все — он в отключке.

Два раза за пять-десять минут — это серьезно. Кто-то без нашего участия вызывает emergency, скорая почти мгновенно приезжает, папа приходит в себя, мне говорят: он на грани, если не хотите потерять отца, надо ехать в госпиталь. Что говорит мой папа: либо купаться, либо домой. В госпиталь не поеду. С трудом уговорили. Кстати, он прожил после этого случая более десяти лет.

Причину его потери сознания мы так и не определили, но самое вероятное — обезвоживание. От которого тело стремится принять горизонтальное положение, чтобы выровнять уровень воды в мозгу.

Это было еще при маме, когда он остался один, проблемы умножились. Самым страшным стало пребывание в больнице. Если делали операцию с наркозом, папа на несколько дней просто выходил из ума наружу; не до конца, меня узнавал, но при этом что-то такое нес про подводную лодку, в которой его пытались увезти инопланетяне или участники всемирного заговора. Короче, какую-то конспирологическую лабуду озвучивал, с элементами очень узнаваемых деталей, но все равно далекую от реальности. Но даже если его пребывание в госпитале обходилось без наркоза, он все равно постепенно терял рассудок.

При этом он оставался все таким же оптимистичным, светлым, радостным, что любые помутнения разума казались лишь случайными эпизодами,

В его 96-летие мы поехали в ресторан Молдова. Не то, чтобы это был лучший ресторан в округе, безусловно нет, но нам хотелось, чтобы папа поел пищи ему знакомой и не из Танькиных рук, а с той долей отчуждения от привычного, которая и именуется праздником.

Не помню, что мы заказали, точно была одна бутылка вина, я, не желая обижать, налил папе на донышко, а в другой бокал воды, но его это не устроило. Он одним глотком осушил стакан и потребовал, чтобы ему наливали наравне с другими. Я его уговаривал, что может закружиться голова, нет, он был азартен, как десятилетний мальчишка, который прицеплял свои санки к ломовику, спускавшемуся вниз по Газетному в его родном Ростове-на-Дону, и ехал вниз с ветерком.

Как в таких случаях говорят, хорошо посидели, посмеялись, что-то повспоминали, папа был очень доволен, пришла пора расплачиваться и идти домой. Я беру папу под руку, помогаю встать, мы делаем вместе пару шагов, папино тело начинает обмякать, я его подхватываю, кричу: стул, стул, плиз, кто-то подставляет под папу стул; он садится, выпивает пару глотков воды, глаза опять светлые, веселые: чего я это расселся, поехали домой, играть в Rummikub. Ситуация повторяется как припев, я беру папу под руку, делаем несколько шагов, он теряет сознание, обмякает, Танька идущая следом со стулом, подставляет его под него. Короткий отдых, проснувшиеся веселые глаза, но уже с поволокой усталости, и мы такими перебежками добираемся до машины, которая стояла в метрах 5-7 от дверей ресторана.

После этого Танька объявила ему сухой закон, специально для него покупалось безалкогольное пиво, которое папа пил с огромным удовольствием, а о спиртном пришлось забыть. Однако пробелы в сознании стали случаться все чаще. Вот я везу его домой, а мы жили в соседних районах Ньютона, он выглядит очень довольным, как всегда оптимистичным, и поглядев в окошко машины, небрежно говорит, слушай, а чего нам не заехать на вторую квартиру, где мы вещи храним. Какую квартиру, папа, говорю я помедлив, у нас две квартиры, где мы живем и где ты живешь. Ну как же, неужели ты не помнишь, Суворовский, потом надо свернуть направо, пара переулков и наша квартира. Суворовский, папа? У Америке есть Суворовский, ты не перепутал это с Россией и Ленинградом? Ну да, конечно, Ленинград, только мост надо переехать, и там уже рукой подать. Между Америкой и Россией, папа, пока мост не построили. Так, с шуточками, мы едем дальше, и я понимаю, что у папы произошла такая контаминация двух стран и совершенно разных эпох, что все это как бы слиплось и не разлепляется. Но я его намеренно не пугаю, с улыбкой объясняю, как выплыть из фантазии на берег, и папа тоже с шутками, все это принимает. Но сама фантазия никуда не девается, она теперь находится почти рядом, за заневской, протяни руку, и вот она во всей красе.

Более всего я стал бояться, что папа упадет, когда находится один, и не сможет встать. Я ездил к нему каждый день, но все равно он оставался один. Я, с подачи Алеши, нашел в интернете специальную видеокамеру с круговым обзором и возможностью следить за объектом круглосуточно, передавая информацию мне на телефон или любое другое устройство с экраном. Объяснил папе, вот папа – твой сторож, захочешь мне что-то сказать, говори в него, я тебе сразу отвечу, потому что действительно, возможность говорить через камеру в оба конца присутствовала. Мне было неудобно перед папой, что я теперь следил за ним буквально 24 часа в день, как вуайерист, но он забывал о камере, хотя она поворачивалась с небольшим почти беззвучным посвистыванием-поскрипыванием. Я установил ее на краю высокого секретера, чтобы папа ее ненароком не сбил и не сбросил на пол. И так мы жили.

То есть я превратился в такого видеооператора, почти постоянно следящего за своим папой, и однажды ночью, вижу, как мой папа, ворочаясь в постели, ненароком скатывается вниз на пол, пытается подняться, у него не получается, я ему кричу: папа, папа, не волнуйся, все в порядке, я через десять минут приеду. Бросаюсь полуодетый вниз к машине и вижу, что мой папа, убедившись, что встать сам не может, стаскивает с кровати подушку, одеяло, какой-то плед и устраивается с уютом спать на полу. Вот что значит природный оптимизм, не в какой ситуации не терять позитивного отношения к жизни.

Когда приехал к нему и открыл дверь, он встретил меня словами: ну ты – волшебник, как ты узнал, что твоя помощь не помешает? Папа, у тебя же видеокамера, она за тобой следит, я тебе кричал, чтобы ты не волновался, ты, наверное, опять о ней забыл. Забыл, забыл, но ты все равно волшебник. Как же, как же, волшебник кислых щей.

Так мы продолжали жить, по воскресеньям я привозил папу к нам, вы бы видели, как он ест. Он ел со скоростью черепахи и неторопливостью удава, он никогда не торопился, мы уже давно опустошили свои тарелки, а он ел, подкладывал себе еще и невозмутимо продолжал жевать, я не мог понять, куда в него столько вмещается, но это вопрос риторический.

Так получилось, что на мой день рождения в последний папин год мы поехали в Нью-Йорк, в русское консульство, продлевать папин паспорт. Можно было заказать на 5 лет и на 10, папа захотел на 10, ему шел уже 97-й, прием в консульстве был на следующее утро после моего дня рождения, которое мы справили в каком-то турецком ресторане с нашими нью-йоркскими родственниками, а на следующий день поехали в консульство. Проблема оказалась в том, что за пару кварталов дорога была перекрыта, а ближайший публичный паркинг-гараж был еще в трех кварталах, искать парковку на улице было бессмысленно. Я оставил Таньку с папой на улице, сказав, чтобы, не торопясь, двигались в сторону консульства, а сам помчался искать парковку, что заняло у меня минут двадцать, если не больше, за которые несчастная Танька практически на руках дотащила папу до консульства и только тут посадила на диван, потому что скамейки в Нью-Йорке и вообще в Америке на улицах отсутствуют как класс, только в парках или на автобусных остановках.

Так или иначе доходит наша очередь, мы с папой подходим к окошку операциониста и начинаем неспешный разговор, даем необходимые документы, я несколько раз ответил за папу, как вдруг молодой человек-операционист говорит: я можно послушать самого Юрия Овсеевича, а то вы все отвечаете за него, а он молчит. Папа, говорю я, этот молодой человек сомневается, что ты еще умеешь разговаривать? Конечно, и я бы на его месте сомневался, привели какого-то Мафусаила, который выглядит так, будто его долго держали в нафталине, и поверить, что он еще умеет говорить, проблематично. У операциониста глаза на лоб полезли. Он стал высовывать плечи, голову и руки в окошко, жать руку моему папе и плести что-то несусветное, что к нему сюда приводят семидесятилетних и даже шестидесятилетних, которые мычат как недоенная корова и не могут сказать ни слова. Я в восхищении, научите, как прожить такую долгую жизнь и остаться в своем уме? Папа только посмеялся, а я сказал первое, что пришло банальное в голову: оптимистично смотреть на жизнь и никуда не торопиться. Конечно, если бы я подумал, я бы добавил и об искреннем интересе к новому. Ведь мой папа не просто ходил в Клуб-81 в самую застойную советскую эпоху слушать Пригова, Кривулина, Курехина, Чекасина, Гребенщикова и Цоя, но искренне наслаждался ими, разговаривал, хотя это было более 45 лет назад, хотя ни образование, ни знания вроде бы не способствовали такой открытости, но она была, хотя я забыл о ней упомянуть операционисту из консульства.

Увы, папа мог быть остроумным и точным, но при этом буквально рядом были те промежутки в сознании, которые он с такой же легкостью заполнял фантазиями. Я не помню, по какой причине он попал последний раз в госпиталь, тот самый, проклятый Newton-Wellesley госпиталь, который станет последним пристанищем и для моей Таньки. Что-то было с анализами, с функцией почек, его забрали по скорой, я ехал с ним, тем более, что тот госпиталь был буквально в 3-5 минутах от нашего дома.

Это пребывание в госпитале оказалось мучительным. Пока я находился с ним, все было более-менее в порядке, но, когда я уходил, фантазии брали его сознание в оборот, и он уже не мог остановиться. Ему казалось, что он не в госпитале, а в поезде, как он говорил — в поезде-подкидыше, его подобрали, чтобы подбросить до дома, но поехали не туда, и он требует отвезти его домой. Он одевался, искал ботинки, пытался уйти, его держали в четыре руки, звонили мне днем и ночью, я тут же приезжал, папа успокаивался, я вел его к окну, не окну в палате, оттуда не было видно то, что я хотел показать. А окну в комнате ожидания, которое выходило на ту часть Washington street и выезд с хайвея 95, и говорил: папа, какой поезд, вот, смотри, когда я везу тебя к нам домой, мы сворачиваем здесь, выезжаем на Washington street и проезжаем мимо этой больницы, а потом сворачиваем направо, и мы почти дома.

Да, конечно, узнаю, я так и думал. Так какой поезд-подкидыш, госпиталь стоит на месте, и никуда не едет. Потерпи, а если забеспокоишься, звони мне, я же рядом, в трех минутах езды. Да, конечно, я просто перепутал. Бывало, что за ночь я приезжал пару раз, днем ему было чуть легче. Беда была в том, что его показатели были так плохи, что его не могли выписать из больницы, полагая, что его здоровье может не выдержать. Они продержали его сверх всякой меры, почти десять дней, затем выписали, но с напоминанием, только станет хуже, тут же звонить в emergency.

Я перебрался к нему жить в мамину комнату. В их квартире полгода назад провели полный ремонт, который в России бы назвали европейским и даже суперевропейским, все блистало хромом, белые стены, белая мебель, но папа и замечал это, и не замечал. Не грело. И вообще этот ремонт и переезд на период ремонта во временную квартиру не добавили ему здоровья. Я проводил с ним время с вечера до утра, потом приходили помощники, и уже они следили и ухаживали за папой, а вечером опять приезжал я.

Уже в первую или вторую ночь, я проснулся от страшного грохота, рванулся к двери, распахнул ее и обалдел. Комната выглядела как после погрома, большая часть вещей и посуды лежала на полу, вокруг стояли сумки, мешки, мешочки, отчасти набитые каким-то барахлом, отчасти полупустые. Папа, что такое? Ты знаешь, я тут обнаружил, что квартира, в который мы временно остановились, полна нашими старыми вещами, в том числе такими интересными, что я решил забрать их с собой. Какими вещами, какая временная квартира, ты живешь в этой квартире почти 25 лет, ее только отремонтировали, она выглядит по-новому, но это квартира, в которой ты жил с мамой, а теперь живешь один. Куда ты собираешься везти свои же вещи, это твоя квартира, она одна, у тебя квартира, у нас квартира, куда ты ездишь в гости на воскресенье, ты это помнишь? Конечно, помню, но понимаешь…

С большим трудом я уговорил его, что надо поспать, что сейчас 3 часа ночи, нескоро заснул, разбудила нас папина помощница, пришедшая утром. Когда я рассказал о происшествии Таньке, она затянула свою песню: не надейся, ничего подобного наш сын нам не продемонстрирует, будешь куковать один или в рехабе. Ну и что – у каждого свои представления о долге, это ничего не меняет.

Я прожил в таком режиме дней десять, папа спал очень беспокойно, иногда мне приходилось ему помогать, потом я, посчитав, что он окреп, перешел на режим, когда я оставался у него на ночь не каждый день, а через день, чтобы прийти в себя.

Папа умер как раз после того дня, который я пропустил. Мы с ним разговаривали на ночь по телефону. Ничего не предвещало, а рано утром мне позвонили их того же проклятого госпиталя Newton-Wellesley, и сказали, что папе стало плохо, его привезли в госпиталь, где он и умер. Все было не совсем так, он рано утром, только начало светать, почти ночь еще, постучался в одних трусах в дверь к соседке, а когда она открыла, упал у нее на пороге и умер.

Вот так, пропустил один день и потерял отца.