Жена. Главка шестьдесят вторая: вторая операция/врачебная ошибка

Мы с Алешей никуда не поехали, перекусили в одном из ночных буфетов, сходили за Танькиными вещами, так как нам сказали, что ее после операции поместят в другую палату; не помню, как ждали, о чем говорили, на душе был камень. Меня тревожило ощущение какой-то неправильности и безысходности. Словно вы идете, спешите, времени мало, по какой-то дороге, вам указанной, и не можете перебороть чувство, что это не та дорога, что вам нужна, что все перепуталось.

Не помню, сколько было на часах, когда нам сказали номер палаты, где находится наша Танька, и мы туда пошли. Палата была огромной, на одного, с кроватью, стоящей посередине и круглосуточным дежурным, который не должен был ее оставлять ни на минуту.

Танька дышала тяжело, через кислородную маску, вся опутанная капельницами и какими-то шнурами, лицо было серое, с печатью муки, из носа все-также шла трубка, через которую продолжали отсасывать содержимое живота; я ее, конечно, схватил за руку, рука была теплой, но безответной, она была в медикаментозной коме.

Почти сразу появился Танькин хирург, который сказал, что операция прошла удачно, показала, что ошибок в предыдущей операции не было, сказал, что очень хорошо, что мы решились ставить зонд до большой операции, потому что нам – сказал он про свою команду врачей – было бы еще труднее. Он не сказал, что Таня бы не перенесла операцию, в которой удаляли бы опухоль, часть кишечника, пищевода и желудка, соединяя их новой схемой, вместе с установкой зонда. Но сказал вещь удивительную и не вполне понятную, что он не нашел признаков рака, опухоль есть, но она уже без рака и, возможно, еще одна операция не понадобиться.

Я совершенно лишен медицинских познаний; но так как моя мать была врачом, то я был воспитан на безусловном доверии врачам, что ту же Таньку очень раздражало. Она всегда все читала про свои и мои болезни, про лекарства, нам прописываемые, я же не считал необходимым все контролировать. Но рассказ хирурга все только запутывал, возможно, ему надо было оправдать бессмысленную вторую операцию, я не очень понимал, как он умудрился разглядеть структуру опухоли пищевода и без биопсии определить, что рака в ней нет. Глаз – алмаз?

Я так устал, мне было так не по себе, что я не столько анализировал, сколько пытался понять, что теперь будет. Хирург сказал, что спустя какое-то время они сделают кетскен, сейчас кетскен ничего не покажет из-за последствий операции, но потом это надо будет сделать и тогда уже решать, вырезать ли опухоль или оставить как есть. Тогда же прозвучало, что если операции по удалению опухоли не делать, то бедная Нюшка всю оставшуюся жизнь будет питаться через зонд, если операцию делать, то, если она с ней справится, можно рассчитывать на то, что она вернется к нормальной еде.

И здесь я откажусь от хронологического повествования, а расскажу о вещах, случившихся намного позднее, намного – то есть через три с небольшим недели, но для нас это были века, — когда Танька на короткий момент окажется дома, а затем мы вынуждено поедем в emergency room, то есть в отделение неотложной помощи Newton Wellesley Hospital. Там Таньке по инициативе дежурного врача сделают не только рентген, но и кетскен, который к этому моменту Нюшин хирург еще не назначал, и найдут кровотечение и большой тромб в сосуде, питающем кишечник, практически оставляя кишечник без нормального кровоснабжения и, значит, полем для легкого развития инфекций и воспалений.

Еще позднее я поговорил с одним врачом, имевшим большой российский опыт, и он сказал мне, что при наличии тромба в сосуде, питающем кишечник, ставить зонд было нельзя. Что вообще весь ход лечения должен был быть другим, надо было сначала решить проблему с кишечником и только после этого думать об операции и установке зонда. Этот врач сказал, что не понимает, как тромб в сосуде не заметили при более ранних исследованиях, что изменилось, когда этот кетскен сделали в emergency room? И сказал, что при таком ходе лечения, которое к ней применяли, Танька была изначально обречена.

У меня нет никакой возможности проверить эти слова, я знаю, что, когда они обнаружили тромб в сосуде кишечника в emergency room, они думали об операции по его удалению, советовались с ее хирургом из MGH. Но время было упущено, Нюшка была уже настолько слаба, что с большой вероятностью не перенесла бы эту операцию. Это очень напоминало то, что случилось с моей мамой, у которой нашли огромное количества метастаз только за пару недель до смерти, когда операцию делать было поздно. А до этого делали исследования много раз и ничего не находили. Это напоминало и мой случай, когда сначала из-за ковида был слишком поздно поставлен диагноз рака простаты, а потом еще ждали более полугода, во время которого рак очень быстро развивался, чтобы сделать операцию, которая меня превратила в инвалида. И если бы мы не ждали в случае с Танькой эндоскопии и кетскена более четырех месяцев, и кетскен бы показал наличие не только опухоли, но и тромба, то у нее были совершенно другие шансы. Танька была недообследована, само обследование оказалось неполным или неточным; вторая операции по проверке, не допустили ли они ошибок при первой, была излишней и ошибочной, как, кажется, и многое в процессе лечения. И уже точно вместо того, чтобы делать полостную операцию человеку почти без сил, надо было удалять тот же тромб, время, возможно, еще было.

Еще раз – у меня нет возможности проверить эти слова, но я решил рассказать о них, лишая, конечно, свое дальнейшее повествование интриги, но без этого отступления я должен был просто рассказывать, как моя несчастная девочка боролась с болезнью, ошибками врачей и исследователей, с непонятными задержками и прочим. Характерно, что Нюшкиного хирурга я больше не увижу. Я буду ездить к Таньке каждый день часов по 10 на протяжении двух недель, но он приходил к ней только тогда, когда меня не было. Более того, даже по телефону теперь с ним связаться ни я, ни Алеша не могли, можно было позвонить, что-то спросить или передать, а потом через его ассистентов нам отвечали. Почти дословная копия поведения моего хирурга, который поняв, что операция им проведенная, даже близко не соответствовала обещанным результатам, просто исчез.

Когда я через пару дней рассказал Таньке о словах ее хирурга после второй операции, чтобы поддержать ее, хотя все равно многое не понимал, она посмотрела на меня с неодобрительным недоумением и без радости: то есть рака вообще нет, они ошиблись? — Нет, рак был, по словам твоего хирурга, но, возможно, его вылечили химия- и радиотерапия. – Почему же тогда я не могу глотать и мне не становится лучше? – Потому что – если я сам это понимаю – опухоль осталась, но теперь это не канцер. – И он это определил без биопсии, — качая головой спросила моя умная девочка. – Получается, что так. Она еще раз недоверчиво покачала головой, но сил у нее было так мало, что любой долгий разговор ее утомлял.

От второй операции Танька так и не оправилась, у нее возникли проблемы с ногами, она практически не могла ходить; сама и без помощи – точно нет; возможно, повредили нерв, возможно просто общее состояние было таким слабым, что двигалась она с трудом. Но это стало понятно потом.

Но вернемся к хронологии. Я намеревался рассказать, как прошли следующие несколько дней, пока она после операции была в медикаментозной коме, а я просто сидел рядом часами, держал ее за руку, и говорил, говорил, говорил, с трудом сдерживая слезы. Все меньше и меньше верилось, что нас впереди ждет удача.

На третий день ей перестали давать те препараты, что держали ее в состоянии сна, в какой-то момент она открыла глаза, посмотрела на меня и сказала тихо: я умираю. Не спросила, а констатировала. Я ее обнял и прошептал: маленькая, ты просто проснулась после операции, все будет хорошо. Раньше я говорил о двух моментах слабости, которые зафиксировал в ее поведении во время всей болезни, это был первый. Непонятно, она это сказала, находясь отчасти под наркозом, отчасти во сне и реагируя на этот сон? Или же она уже проснулась и могла понимать, что происходит? Нет ответа.

Алеша уже уехал, он приходил, пока Танька лежала в коме, мы постоянно созванивались, иногда он очень кстати работал переводчиком по телефону, если требовалось максимально точное понимание слов и действий медиков. Уже потом, когда все кончилось, и я попытался обсудить с ним действия врачей, он сказал: даже в раю за ней не могли ухаживать лучше. И если говорить о медперсонале, прежде всего, в отделениях интенсивной терапии, не только больницы MGH, но и Newton Wellesley Hospital, куда мы в итоге попадем, то действительно это были высококлассные специалисты, обеспечивавшие идеальный уход. В обычных отделениях, куда Таньку переводили из палат интенсивной терапии, чего Алеша уже не видел, были уже проблемы, наверное, типичные для больших больниц и большой нагрузки на медсестер. А вот что касается самого курса лечения, даже если вывести за скобки моего собеседника с российским медицинским опытом, просто называвшем это врачебной ошибкой, с неправильно и неполно проведенным обследованиями, ошибочным ходом лечения, то я теперь во всем сомневался. Но и сомнения не приносили облегчения.

Две недели после операции были очень тяжелыми, ей опять подключили питание через зонд и продолжало происходить то, что и раньше. У нее был либо непрерывный понос, по 20-25 походов на горшок, или газы, вздутие живота, что было понятно, если знать, что кишечник кровью не питается нормально и просто не справляется с поступающей через зонд пищей. Но мы этого не знали. Мы вопрошали, когда же это кончится, почему пища через зонд не усваивается, нам отвечали, что все идет правильно, просто организм должен привыкнуть, все идет хорошо, скоро понос и вздутие живота прекратится; но этого не происходило.

Я сидел с ней все время; когда перевели в обыкновенную палату, начались проблемы с медсестрами, то есть Танька жмет на кнопку вызова, и никто не приходит, и то, что это не единичный случай, говорили истошные крики «Help!» порой звучащие от пациентов из соседних палат. Но, может быть, пациент был не в себе? Поэтому если моя Нюшка просит помочь меня, я, конечно, помогаю. Так как походы в туалет были очень частыми, ей поставили так называемый комод, туалет в стуле, чтобы ей меньше надо было идти, ибо ноги не слушались. Я просто брал ее подмышки и пересаживал как ребенка на этот комод, у нее уже не было сил стесняться, попу она вытирала сама. Меня же персонал постоянно, но мягко ругал, что я делаю что-то сам, что меняю ей подгузники, но я делал, только если они не приходили сразу, а она просто умоляла посадить ее на горшок, чтобы не обделаться в постели. Ее мыли, пробовали давать судно, но в него сходить у нее не получалось, нужна была сидячая поза. Это было, конечно, мучение, но я был согласен делать это вечно.

Она ведь все терпела, не жаловалась, она находилась в той ситуации, в которую попала и не сетовала на судьбу и не предъявляла претензии, она честно боролась, она пыталась верить в успокаивающие слова, что вскоре все наладится, а даже если испытывала сомнения, никогда ими не делилась. Она не хотела никому делать больно, она показывала такой образ стойкости, стойкости в слабости, стойкости в немощи и безвыходности, мужества и достоинства, которое не уменьшалось от того, что она каждый пять минут, а иногда чаще, просилась на горшок и потом вытирала попу, кидала скомканную бумагу в мусорку, не попадала, салфетка падала на пол, я поднимал ее, кидал в этот походный унитаз, снимал пластиковый мешок, сворачивал его, завязывал узлом и выкидывал в мусорку. И вставлял в комод новый пакет. Пространство жизни сузилось до какой-то щелки, как в детской копилке, в нее уже никто и ничто не помещалось, но структура личности, мученицы, стойкой и непреклонной, не менялось. Хотя шансы падали с каждым днем.

Попутно я обнаружил еще одну неутешительную деталь. Пытаясь как-то поддержать свою Нюшку словами, я пару раз прибегал к воспоминаниям. Ведь мы прожили огромную (хорошо – не огромную, большую) жизнь, где было много всякого, в том числе такого, что приносило нам когда-то радость или даже счастье, или было смешным, или просто очень важным, но, когда я пытался вспомнить это и апеллировал к ней: Нюша, а ты помнишь? Помню, — отвечала она без энтузиазма: конечно, помню, — и не проявляла никакой радости. Обращение к прошлому не помогало, не помогало вообще ничего, кроме личного присутствия, потому что за все это время моя скромная девочка, деликатная и благодарная, ни разу не сказала мне: слушай, ты, наверное, устал, ты здесь целый день, езжай-ка ты домой, перекусишь, отдохнешь и потом мне позвонишь. Ни разу, понимаете, ни разу, что говорило о том, что со мной ей лучше, и не надо никаких воспоминаний прошлого, они не работают, только здесь и сейчас, только быть рядом и держать за руку, сажать на горшок, что-то бухтеть, быть вместе. И больше ничего.

Дней через 10 встал вопрос о выписке, ничего не улучшилось, только сил стало меньше, и нас стали уговаривать ехать в рехаб, уверяя, что дома я с ней не справлюсь, что все кончится больницей или emergencyroom, что и произошло. Но Танька очень просилась домой, она устала, она еще надеялась и, понятно, она хотела курить, чего в рехабе ей бы не позволили. У меня же были свои резоны. Так как мы еще ничего не знали о тромбе в сосуде кишечника и не понимали, почему ничего не усваивается, я решил попробовать дома уменьшить скорость подачи пиши, от чего ей становилось немного легче, и частично вернуться к кормлению через рот. Я пытался обхитрить неизбежность, о которой ничего не знал, но в рехабе никто бы меня слушать не стал, они точно так же гнали бы бессмысленное кормление на максимальной скорости, убивавшее ее, и пытались бы глушить понос имодиумом.

А я помнил, как у моей мамы обнаружили рак почек в начале 90-х в России; конечно, она была врачом с какими-то связями, поэтому сравнение некорректно, но все равно все исследования были сделаны в первые же дни. И операцию по удалению одной почки полностью, а второй частично провели практически мгновенно. Это было почти сорок лет назад, я до сих пор помню имя маминого хирурга на Песочной – Михаил Иосифович Школьник. Помню, как удивили меня его слова: не могу поехать в отпуск, хотя меня все гонят, но я просыпаюсь в этом отпуске на второй день и думаю: почему моих пациентов оперируют другие, а не я? Да, мы, как всегда в России, за все платили и благодарили, но мама прожила после этой операции почти тридцать лет до своих 89.

Может быть, в России мою бедную девочку бы спасли? Нет ответа, жизнь не проматывается назад для исправления ошибок и второго шанса.