Жена. Главка тридцать вторая: Бенсонхерст блюз

В Нью-Йорке, а на самом деле в Америке, потому что это продолжалось и после Нью-Йорка, мы существовали в нескольких ролях. Америка была объектом понимания и исследования (и, значит, мы были исследователями), погружения (и мы были вынуждены применять приемы социализации) и примеривания ее на себя как шубу или майку, и мы естественным образом ощутили себя в роли туристов.

Уже спустя какое-то число лет я сформулировал, что ощущаю себя здесь как на дальней даче: то есть забрался куда-то далеко, откуда до дома просто так не добраться, разве что позвонить друзьям или послать емейл, но ощущение временного характера пребывания осталось навсегда.

Самой приятной была роль туриста: мы ездили на D-Train с пересадкой до Манхеттена, сначала до Riverside Church, где занимались на курсах английского, а потом много гуляли.

И все производило противоречивое впечатление. Вроде бы нового, а на самом деле старого. Та же Риверсайдская церковь, на первый взгляд, должна была производить сильное впечатление, но ведь это была почти дословная копия Шартрского собора? Или тот же знаменитый Клойстерс, где распиленные на части и купленные в Европе древности, здесь представали как собранные на новом месте старые здания, церкви, скульптуры.

Я завидовал Таньке, ее восторгу перед Манхеттеном, этому сочетанию старого и нового, древнего и современного, но сама древность была если не фиктивна, то чужой. Уже потом, когда мы стали ездить по Америке, то уже не удивлялись появлению на каждом шагу названий Мадрид. Берлин, Рим, Париж, американцы не просто осваивали новое пространство, они хотели видеть его повторением старого.

Мне вообще несвойственна непосредственность восприятия, как маленький мальчик, я разбираю любую попавшую мне в руки игрушку, рационализируя все без исключения, материальное и нематериальное. А Таньке, с ее естественностью восприятия всего (она как к живому обращалась к форточке или ступеньке лестницы), приходилось слушать и слушать, как ее спутник превращает вроде как живое в мысли, а потом уже мысли собирает заново в интеллектуальные конструкции. Я понимал и не понимал, какую роль играет Танька, вынужденная существовать в этом процессе, но в любом случае – недооценивал. Потому что мои приемы рационализации нерационального были защитными, я так спасался, для меня вот это развинчивание материального до мыслей было также естественно как функция пищеварения, мочеиспускания, половая функция, в просторечии ебля, и так далее. И поместить меня в ситуацию, когда я лишался провоцирующего эха, акустики восприятия, было равно погружению в болезнь, которую я переживал все время, но в легкой форме, не переходящей в хронику.

Формально Нюшка была просто спутницей, вечной спутницей, спутницей-одноклассницей, спутницей-студенткой, спутницей-любовницей и женой, просто женщиной, и вполне можно было представить на ее месте другую. Я — птица-говорун, я говорю непрерывно и непрерывно совершаю процедуру превращения материального и не очень в мысли, почему бы со мной не гулять по Манхеттену Наташке Хоменок, от которой, так получилось, Танька меня увела. Но на самом деле со временем это стало неважным, Танька, репрезентируя аудиторию для человека, больного актерством, не в смысле представления себя в чужих образов, напротив, исключительно внутри себя, только себя, но нуждающегося в сцене, аудитории, зрителях как в пространстве для распространения волн. И она, бедная, для которой вполне может быть более естественные отношения были бы предпочтительней, создавала мне то, без чего я существовать не мог и не могу, как это вижу сейчас. Но предчувствовал, предчувствовал раньше.

Я не позвонил никому, чьи контакты дал мне Алик Сидоров, никакому Михаилу Барышникову, никому, кого не знал, потому что панически не переносил позу просителя и таким образом обрекал себя на одиночество. Мы не общались почти совершенно с эмигрантским сообществом, мы всего пару раз оказывались на каких-то мероприятиях, в том числе по инициативе Наташки Гройс, жены Бори Гройса, с которым мы были знакомы еще с конца 70-х по андеграундному периоду. И дело было не в том, что он сделал самую впечатляющую карьеру среди русских эмигрантов всех поколений, так как стал ректором Венской академии искусств, это подсчет очков в другой игре и другой системе координат, но потому что я считал его одним из самых важных голосов сомнения в уникальности. Но Наташка, подружившаяся с Танькой, и ездившая к нам на 68-ю в Бруклин, совершенно справедливо говорила мне, что если я буду сидеть и ждать, когда меня, великого, позовут, то буду сидеть в пустоте. Мы с Борей, уверяла она, прошли этот период еще в Германии, если ты не протянешь руку – и тебе не протянут руку. Не позвонят, не пригласят; я соглашался с ней – и ничего не менял.

Мы жили на 68-ой, которая с одной стороны граничила с еврейским Borough Park, где жили ортодоксальные евреи, именуемые советскими евреями пейсатыми, ходившие по своему району в круглых меховых шапках, а их женщины исключительно в париках. Когда через пару месяцев я вез приехавшего в гости папу через Боро-парк, папа с ужасом смотрел на его обитателей и повторял: боже, какие идиоты, это надо быть таким идиотом.

Мы сняли самую дешевую квартиру, которую смогли найти, наш дом был вторым от линии Ди-трейна, когда проезжал поезд, говорить было затруднительно, но зато мы платили всего 750 долларов, и это было нереально мало. Сам район, в котором мы жили, был итальянским, со знаковым названием Бенсонхерст, если вы знаете этот Bensonhurst Blues в исполнении Оскара Бентона. Здесь был свой Чайна-таун, но прежде всего, маленькая Италия. Если вы смотрели фильмы про итальянскую мафию, то трудно найти фильм, где не показывали бы Бенсонхерст, куда возвращались вечером все эти мафиози, так как здесь они жили.

Это был район, в котором невозможно было встретить чернокожего подростка, черные ребята здесь изредка работали, но не жили. Это было очень знаковое лицемерие, никаких формальных запретов, но в реальности это был район расового предпочтения. Китайцев, корейцев здесь привечали, но только не черных.

Сами итальянцы были вполне мирными, дети, что в Америке увидишь нечасто, летом играли на улице. При нас уже летом прошел чемпионат мира по футболу, который выиграли итальянцы, и на несколько часов наш район сошел с ума: как резанные верещали бабы, подростки ездили с итальянскими флагами по району и орали. Понятное дело: спорт – это легальный вариант войны в мирное время, где есть наши и все остальные. Если говорить о детях на улице, то в Бенсонхерсте было еще несколько мест, где дети на улице не были бы причиной звонить в полицию, — Чайна-таун и рядом — Боро-парк. А это признак отступления от цивилизации в сторону того, что именуется варварством, в этом смысле итальянцы не ушли далеко от евреев и китайцев.

Еще одним преимуществом была близость океана. Всего несколько остановок подземки, которая в Бруклине была уже не подземкой, а трамваем, и он мчался по открытой местности, и можно было выйти или на русско-украинском Брайтон-Бич, или на Кони-Айленд, где в начале прошлого века было первое огромное колесо обозрения, парк аттракционов, и еще одно место, любимое авторами фильмов об американской мафии.

Плюс, конечно, пляж, на мой взгляд – довольно банальный, с водой, которая никогда не бывала чистой из-за песочного дна, была теплой ближе к середине лета. По заполненности — вполне сочинская плотность населения на одном квадратном метре, и при этом ни раздевалки, ни душа, ни захудалого ларька с холодным пивом и чебуреком. Правда, в отличие от других мест, здесь встречались коробейники, обычно долговязые черные парни, носившие в тяжелых черных сумках то, от чего отказывалась мэрия.

Часть того, о чем я здесь говорю, я уже описывал раньше, но у меня нет другого приема, чтобы опять взять за руку мою девочку и побыть с ней вместе, будто мы просто живем на 68-й, ходим на 86-ю за покупками, ищем в дешевых китайских – всё за доллар —  магазинах разную домашнюю утварь или шторы для нашей квартиры. И собираемся жить, собираемся просто жить вместе. И я, чтобы эффект присутствия был больше, стараюсь не пускать сюда знание о прошлом. Ведь я не знал о нем, когда мы здесь жили, значит, и у меня есть возможность продлить иллюзию, прикидываясь беспамятным или с блокированием того, что невозможно перенести. Значит, режем по-живому.