Жена. Главка восемнадцатая: ты родил мальчика
Я не подозрительный человек, хотя когда меня в 1986 допрашивало КГБ, требуя подписать предупреждение по одной из политических статей, они утверждали, что материалов для дела достаточно. Я не подписал, но если дело было, значит, в нем были показания на меня. Кто-то их дал из людей, меня лично знавших.
Пока Танька вынашивала нашего Алешку, в нашем доме появился новый человек. Я не помню уже ни как его звали, Саша, кажется, или Лёня, ни когда точно он появился, но помню, что встречал его раньше на каких-то квартирных чтениях, а при знакомстве он сослался на Бориса Ивановича Иванова. Формально ничего особенного, начал приезжать стеснительный деликатный молодой человек, небольшого роста, с еврейским колоритом в окрасе, готовый помочь или услужить, а главное — начал приносить в дом редкие книги из числа самых запрещенных.
Уже это было странно и немного стремно, мы были шапочно знакомы, а человек таскает, непонятно откуда доставая, трехтомник Архипелага ГУЛАГа, «В тени Гоголя» Синявского, несколько последних номеров «Континента» и «22», причём не затрепанных, не обернутых в несвежую газетку, что было таким способом дурацкой конспирации, а прямо чуть ли не из типографии. И никаких сроков — типа, на три дня, должен вернуть, читайте — сколько хотите.
Плюс множество комплиментов мне как автору, причем с интонацией, не принятой в андеграунде, где суховатость и ироничность заменяли пафос и эмоциональность почти полностью. Мы сразу немного напряглись, но уж очень хороши были книги, я же перечислил так, что больше запомнилось, а он таскал нам почти сумками, вернее буквально сумками, знаете, такие черные сумки на ремне через плечо, с такими ходили книжные жуки во дворе букинистических магазинов, продавая разный дефицит. И когда Танька ездила на консультации в институт Отта или в местную женскую консультацию, то всегда имела чтиво.
Потом она говорила, что не сомневалась, что родит мне мальчика: почему — мол, какие-то признаки, но самое главное, она не сомневалась, просто чувствовала. Носила легко, слово «токсикоз» помню, но имел ли он место, уже не знаю.
У меня тем временем произошло не вполне понятное и не вполне приятное в моей секции каратэ, куда я продолжал ездить. На меня нажаловался ни кто-нибудь, а один мой одноклассник, с которым мы вместе занимались восточными единоборствами, и вместе сделали шаг вперед, то есть стали понемногу тренировать, что было признанием растущего мастерства. И тут наш главный сенсей, который вёл все организаторскую работу, то есть договаривался с директором школы, снимал спортивный зал, зовет меня на разговор. И, явно смущаясь, сообщает, что, мол, так и так, наш общий приятель и мой бывший одноклассник утверждает, что я — антисоветчик, пишу подрывные вещи, распространяю запрещенные книги, подал документы на выезд и собираюсь уезжать.
Я был, конечно, изумлен, но сказал, что уезжать не собираюсь, документы на выезд не подавал, со стороны властей меня официально никто антисоветчиком не признавал, а что я пишу, никого не касается. Заявления на выезд точно не подавал? — переспросил наш сенсей с надеждой в голосе. Нет. Тренируй ребят дальше, твоя личная жизнь никого не касается. Он почти наверняка был либо партийным, либо делал другую карьеру по официальной линии, иным не разрешили бы снимать школу для занятий полузапрещенным карате, но он оказался крепче душой, чем мой одноклассник, таким образом пытавшийся выжить меня из секции. Я не буду называть его имени, мы с ним дружили, больше я его в этой жизни не видел, и лет через двадцать, на вечер встречи одноклассников он не пришёл, хотя я на него давно не злился, я понимал, что это какой-то срыв, бывает. Он мне потом написал, когда вышел в «Звезде» мой очерк о нашей 30-й школе, где я отзывался о нем тепло, что ему вроде как понравилось. Увы, его уже нет с нами. Тем более не стоит называть его по имени.
Хотя беременность Тани протекала нормально, я почему-то очень волновался. Как только Танька поняла, что беременна, она тут же прекратила и выпивать, и курить, но у меня душа была не на месте. Так как мама моя была врачом, периодически ходила на курсы усовершенствования врачей в ГИДУВ и имела много знакомых, то Таньку ждало место в роддоме на Фурштатской у метро Чернышевской. У нас все также не было дома телефона, но была записка к сотрудникам скорой помощи, когда они приедут, что такая-то и такая-то (главврач роддома или завотделением, уже не помню) ждёт нас с местом в этом роддоме. Но у меня почему-то был страх, что родится ребенок с дефектами, и еще очень боялся за Таньку. У мужиков такое бывает, прежде всего, от беспомощности и от боли, которую испытывает близкий. Помните рассказ Хемингуэя, как муж роженицы, не выдержав ее криков, порезал себе горло ножом? Чрезмерное сочувствие подчас вредит.
В вечер накануне родов мы были в Филармонии, где у мамы на протяжении многих лет было несколько абонементов, что играли, не помню, но мы благополучно приехали домой, на метро, потом на автобусе. Танька легла в свою девичью постельку с третьим томом Архипелага ГУЛАГа, и только я вроде как заснул, как она уже будит меня со словами: воды отошли, вызывай скорую.
Я побежал ко все тем же телефонам автоматам на угол, вызвал скорую, но пока она ехала, все мосты уже развели. Если бы ехать в какой-то другой роддом на этом же берегу Невы, то можно было без мостов, но в наш — надо было ждать. Мы стояли около часа перед Володарским мостом, и я все время разговаривал с Танькой на странные темы смерти. То есть про саму смерть я не говорил, но говорил нечто, имеющее отношение к тому, что мол, надо ко всему быть готовым, и это лучший способ сделать так, что все будет хорошо. А у самого душа в пятки ушла.
Не помню, как доехали, как ее у меня забрали, как я с ней попрощался, но помню, что домой я почти весь путь шёл пешком. Ведь мы были голь перекатная, за неделю до зарплаты Танька начинала рассчитывать пяточки на метро, все бутылки и прочую посуду, конечно, сдавали, ни на какое такси денег у меня не было, и шёл пешком от Чернышевской до моста Александра Невского, а потом к себе в Веселый поселок. И только на коротком отрезке меня подвез сердобольный водитель поливальный машины. Ведь был июнь, уже наступило 22 число; кое-как добрался, но заснуть долго не мог. Поспал буквально час-другой и к 10 утра поехал в роддом. Позвал нашу знакомую, не подошла, но передала: рано, еще рожает, приходи часа через два.
Куда деться? И пошёл я к кинотеатру Ленинград. Посмотрел, что идёт. Какой-то фильм про войну «Корпус генерала Шубникова». Наскреб на билет, пошел в зал, смотрел кино, но так волновался, что ничего не запомнил. Потом через лет десять специально решил пересмотреть этот фильм, который показывали по ящику, и смотрел с твердым ощущением, что смотрю его впервые. Это при моей-то памяти.
На середине сеанса не выдержал, вышел на улицу и побежал к роддому. На этот раз наша знакомая вышла почти сразу: поздравляю, ты родил мальчика. Улыбается краем рта, но говорит строго и устало. Я ее слышал и не слышал, продолжая что-то бубнить: ножки-ручки на месте, все в порядке? На месте, все в порядке. Сегодня к ней не пущу, приходи завтра.
Я пошлел по лестнице вниз, пытаясь осмыслить фразу: ты родил мальчика. Я родил мальчика? Разве это я рожал? Это она мучилась, моя милая, и рожала, а я смотрел «Корпус генерала Шубникова». И вся недолга.