Культура трусости
Трусость – совсем необязательное или единственное объяснение, возможны, скорее всего, и другие. Но по ряду признаков, именно трусость лежала в основе того перерождения, которое произошло с умеренно известным кинокритиком Михаилом Трофименковым, который вчера с раздражением и хулой на статусных либералов заявил о поддержке великодержавного тренда российской политики и войны в Украине.
Но началось все давно, в 1996 году, когда Трофименков сам был еще либералом и в знаковой статье подверг критике Сергея Курехина как раз за измену либеральных убеждений под влиянием Дугина и Лимонова, о чем, так получилось, я вспоминал неделю назад. Тогда Курехин вступил в национал-большевистскую партию и стал доверенным лицом Дугина на его выборной компании в Думу по одному петербургскому избирательному округу. И тогда же произошёл один инцидент, почти курьезный: Трофименков столкнулся с Курехиным и Дугиным на дорожке к метро, и Дугин ударил Трофименкова ногой. Что было не вполне в духе Дугина, ему, возможно, и хотелось казаться брутальным, но он был скорее кокетливым; очень быстро рассорившийся с ним Лимонов иронически обыгрывал его манеру, выступая публично, с женской грацией постукивать носком ботинка о пол.
Однако здесь важно другое. Трофименков не ответил Дугину, после удара у метро сделал вид, что ему очень больно или действительно было больно, но и потом ни разу не попытался ответить на унижение.
Мы все так или иначе родом из грубого дворового детства, эта грубость понемногу смягчала свои нравы, но даже в среде интеллектуалов из андеграунда все держали в уме эту грубость и готовность отстоять свою мужскую честь, с той или иной ответственностью. Все мы разные, с разным темпераментом, с разными физическими кондициями, но честь есть честь, и понимание, что лагерь дышал в затылок, а там можно было выжить только при строгом соблюдении правил чести, в той или иной степени было общим таким апострофом, которым витал над головой любого интеллектуала, родившегося после войны.
Трофименков, скорее всего, просто струсил тогда, что было бы эпизодом на периферии биографии, если бы это одновременно не открыло дверь в противоположную сторону.
Так произошло не только с Трофименковым, но и с рядом других, близких Курехину приятелей, которые его патриотически-шовинистический тренд сначала оценили негативно, а после его смерти сами вроде как неожиданно стали превращаться в патриотов. С Трофименковым это стало происходить почти сразу, словно он, испытав унижение, ощутил откровение и посчитал источник этого унижения той силой, которая выше его и овладела им. Я без особого интереса относился к его писаниям, но буквально через пару лет столкнулся с ним на просторах одной премии под дирижерством Виктора Топорова и с удивлением обнаружил, что Трофименков яростно продвигает роман Проханова «Господин Гексоген», уверяя всех вокруг, что это вершина русской прозы. Так поступал не только он один, тогда Проханов стал победителем премии, в жюри которой были, помимо Трофименкова, Хакамада, Юзефович, Сергей Шнуров, другие либералы, я это тогда же высмеял, за что сразу был отлучен руководством премии от права на ее мероприятиях когда-либо присутствовать.
Почему я полагаю, что вожатым в этих переменах Трофименкова была именно трусость? Потому что трусость – не только физическое свойство, это определенный способ ответа на интеллектуальный вызов тоже. Ведь мы все вынуждены отвечать на множество вызовов, и в рамках этих ответов, иногда коротких, иногда продолжительных формируем собственную линию поведения. И помимо множества весьма прихотливых и кажущихся случайных ответов решаем и даем и такие, в которых формируется наше интеллектуальное лицо. И здесь одно из главных – страх общего мнения, мнения доминирующего в том или ином ракурсе, мнения профильного для области применения наших усилий, амбиций и наших интересов. И здесь возможность противостоять доминирующему большинству и есть одна из центральных калиток.
И не открывая Америки можно заметить, что в русском культурном обиходе почти нет культуры противостояния большинству, то есть это противостояние, конечно, присутствует, но как бы на периферии, а вот построение жизненной и творческой стратегии на противоречии большинству представляется почти всегда маргинальным и по большей части обреченным на неуспех выбором.
Более того, именно трусость и является центральным свойством в виде согласия с мнением большинства, а то, что именуется массовой культурой, и есть в какой-то степени культура трусости, страха противоречить тем и тому, за чем сила.
Это, конечно, касается и центральной сегодня темы, темы войны, войны в Украине, потому что ее ведет именно трусость, страх противоречить тому, что представляется почти единственно возможным или по меньшей мере магистральным. И это не только интеллектуальная трусость, ответственная за убеждения, но и трусость как таковая: напасть на того, кто заведомо слабее и самоутверждаться за его счет, как постоянно проделывает Россия при поддержке и энтузиазме миллионов – это трусость. Смелость в обратном, в возможности стать посередине потока с риском утонуть или даже не быть замеченным. Ибо бурный поток видит только то, что несется по течению, а для всего остального остается выбор щепки, противостоящей общему движению.
Здесь, кстати говоря, и присутствует разница с культурой столь ненавидимых англосаксов, у которых культура противоречия, культура противопоставления себя большинству, культура оппонирования и диссидентства героя-одиночки почти не менее канонична, чем культура следования в потоке. Может, поэтому англосаксы так и раздражают, что на их фоне русская трусость, неумение противопоставить себя большинству, как это произошло с Михаилом Трофименковым, и есть как бы закон.
Посмотрите внимательно даже на тех, кто подчас против войны, но по ряду обстоятельств предпочитает стелить соломку перед будущим, решаясь на конфликт с властью, но понимая, что не может рассориться с большинством, которое не только сила, но и голоса избирателей в тумане еще не проявившихся обстоятельств.
И это все закон массовой трусости, формирующей политику, начинающей войны и самоутверждающейся на слабых. И в какой-то степени противостояние сложности и разнообразию в виде простоты, в которую, в конце концов, оказывается нельзя не впасть как в ересь или канон.