Выбрать страницу

Одноклассница

Оригинал текста

В некотором смысле я так и не кончил школу, а остался в ней на долгий продлённый день, который никак (и, наверное, уже никогда) не кончится. И это не только потому, что я живу в здании бывшей школы, построенной в 1895 году, как и та школа, из которой я не вышел. Я просто женат на своей однокласснице из той самой «тридцатой физико-математической», что на углу 7-й линии и Среднего, в здании, построенном в это же время. Вышел из одних дверей и вошёл в другие. Такие же.

Жена говорит, что я не изменился: как был идиотом, так и остался. «Ты кто?» — иногда я троллю ее. «Одноклассница» — отвечает она мне язвительно, как бы упрекая, что я к ней отношусь не как к жене или женщине, а как к неуклюжей старшекласснице. Наверное, она права. Не то, чтобы я ее дёргал за косички, косы она отрезала, кажется, в 10-м классе. Но, действительно, у меня много черт из ее нелестного набора.

Я веду себя подчас, как отвязанный школьник, любящий всех дразнить и редко (как пиджак и галстук) использующий формальную лексику. Да и одеваюсь я так, как одевался в хипповой юности, совсем не по возрасту, нелепо, наверное, как идиот. Езжу я на дурацкой спортивной машине, что тоже говорит о моей самоидентификации или, по крайней мере, о нежелании разглядеть свое отражение в зеркале. Там же совсем не подросток, так, какой-то нелепый персонаж, не умеющий с достоинством носить свой возраст.

Наши отношения с женой действительно имеют много оттенков школьной жизни. Мне не одолеть вершины солидности, возможно, это от страха старости, которой сознательно я не боюсь, как и смерти. Но это рациональное ощущение, а оно не покрывает всю поляну, не контролирует вон тот каштан в обнимку с пихтой и подозрительным кустарником с изгородью в правом углу. Пейзаж нашей жизни, так не похожей на черновик, сиявший когда-то в мозгу лучезарным наброском.

Школа, где я живу, очень похожа на нашу, так как архитектурные идеи вполне интернациональны. Кстати, об архитекторе Гешвенде, построившем здание «тридцатки», упорно говорили, что он чуть ли ни построил Белый дом в Вашингтоне и вообще был американским архитектором. Но я в его биографии ничего подобного не нашёл. Десяток различных зданий в Петербурге, в основном, на Васильевском острове, и, не знаю, надгробие писателю Григоровичу с пышными усами.

Но вот эти желто-коричневые, отполированные тысячами рук перила, эти гранитные потертые и многозначительные ступеньки, эти гулкие коридоры с деревянными панелями, особенно, коридор второго этажа, где у нас были аудитории: инглиш-2, история-2, литература-2 и так далее.

Кстати, я на втором этаже и живу. Он, правда, второй, если смотреть от центра здания, а если с торцов, то первый. Такое вот здание, сидящее на холме, жопа в седле, а то, что не поместилось, свешивается по бокам. Как бакенбарды Григоровича.

Жить в школе немного стремно, но, конечно, в кайф. Стремно, потому что мое фиктивное ощущение, что я так и не вышел из школы, только подтверждается. На кайф же тянет многое, похожее на волшебный туман-обман; и какие-то милые частности в придачу, о чем-то я уже говорил: типа, потолки 4 с половиной метра — в Америке такую квартиру сыскать непросто.

Почему я люблю высокие потолки? Потому что мы все (почти все) в Ленинграде жили в старых домах 19 века. Я родился в коммуналке на улице Красной конницы. Потом 8-я Советская. Комнаты узкие, как щель в копилке, а потолок с паутиной в правом углу парит над головой. Потом новостройка на Малой Охте, но тоже кирпичный дом и потолки 3 метра. Паллиатив.

Наши коммуналки — это бывшие барские квартиры, поделённые на клоповники. Но этот невольный отпечаток барства и стал постоянно искомым раем с высоким небом. А что, кроме рая, пусть и иллюзорного, мы ищем?

Если спросить мою жену, типа, а как вы познакомились с вашим дураком-мужем, то она обязательно рано или поздно пожалуется, что наша школьная дружба — это прокрустово ложе. Мол, я так и не стал относиться к ней серьёзно и никогда не смотрел на неё снизу вверх и ещё что-нибудь про то, что никогда она не стояла для меня на пьедестале. Это — правда, и мне это нравится, как профессиональному борцу с пафосом, но она — слезы от сочувствия к себе уже на низком старте — ощущает себя обделённой, и с каждым годом все больше.

Я же школьник — у меня нет кумиров и авторитетов. И ещё я не учился на филфаке, я учился математике и информатике, у меня не было уважаемых учителей, я ошибочно долгое время считал себя единственным, кто противостоит всему.

Гуманитарное образование — не только сумма знаний, сколько перспектива, в которой ты в ее конце. Скромность — это и есть культурная вменяемость. Меня эта мудрость обошла стороной. И когда какие-то посторонние бабы хвалят меня моей жене, типа, как тебе, девочка, повезло, она горько усмехается: пожили бы вы с этим несносным мачо, нарциссом, хвастуном, альфа-самцом в личине одноклассника, для которого я — девчонка, над которой смеются.

Я сижу рядом, как бы пригорюнившись, делая вид из вежливости, что сочувствую, но я слышал все эти жалобы сто двадцать три раза и вполне с ними солидарен, но вид у меня все равно радостный и сияющий, как и положено идиоту. А мог бы и оценить.

Моя жена почти никогда не просила для себя, ибо просить было нечего. И никогда не упрекала, что у нас ничего нет. Помню все те немногие случаи, когда она хотела что-то купить, а я ей не разрешал. Во время нашего свадебного путешествия в Ригу, куда мы отправились на подаренные нам деньги, ей страстно захотелось купить себе легкий плащик — он ей очень шел, с воланчиками, как тогда было модно, с приподнятыми плечиками, «волшебный» — прозвала она этот плащик; но деньги предназначались на покупку проигрывателя и магнитофона, а на остальное могло и не хватить (и действительно не хватило), и я на всю жизнь запомнил, как она была огорчена, как оглянулась, прошептав «волшебный плащик», правда, никогда меня потом не упрекнула.

А тридцать лет назад, когда совок уже шатался, как раненый в сердце абрек, не знающий, что только что умер, моя одноклассница с нашим ребёнком на руках приоткрыла на ширину короткой цепочки дверь, увидев за ней пол-лица начальника 70-го отделения милиции Невского района с хрестоматийно красным и потным лбом, следователя в сером костюме в полоску, понятых, естественно, смущенных, и общественность, приглашенную для убедительности. И выслушала тираду о необходимости их впустить и дать ответ, где ее муж, все равно найдем, он напрасно пытается уехать в Москву, его все равно туда не пустят. Чтобы он себе не воображал. Я не знаю, где мой муж, сказала одноклассница мгновенно севшим от страха голосом, а вас не пущу. И захлопнула дверь.

Жена знает мужа, и не знает его, так как он ученик другого класса. Они вместе, но не одни, вокруг них воспоминания, значащие все меньше. Но все равно значимые, так как больше ничего нет.

Мы не вырастем с тобой никогда, мы останемся детьми, не переступим школьного порога, он не то, чтобы высок, он просто невидим, да и не существует, кажется, как и все, что обрушилось после белого взрыва, разделившего многое на до и после.

У меня же нет ничего — ни национальности, ни религии, ни любимой родины, ни черта в ступе. Ничего святого. То есть все как бы есть, но ничего для меня не значит, кроме школы, в которой я учусь. Я не буду, как Деррида, умирая, мучительно решать последний окончательный вопрос, я еврей или человек? Я, может быть, жаба или гортензия, но точно не еврей. Я был евреем в детстве, потому что меня за это били, но когда я сам стал таким, который побьет троих, я евреем быть перестал, интерпретируя еврейство (да и любую национальность), как слабость, за которую держатся. То есть перила, вот эти школьные перила, которые начинаются через десять шагов, если пойти из нашего апартамента направо или налево, все равно, а затем спуститься или подняться по лестнице.

Школа никогда не выветривается из здания, даже если его после капитального ремонта разбили на огромные квартиры. Не то, чтобы я слышал звонок — этот гром небес, закрывающий занавес. Не то, чтобы мне мерещились чирикающие голоса учеников, постигающих в соседнем классе премудрости сообщающихся сосудов первой любви или мельницы школьного тщеславия. Только неведомые птицы за окном, где вместо берёз — магнолии, а место ёлок заняли платаны.

Но в определенном ракурсе шевелюра листьев вперемежку со светом и тенью вполне сойдёт за абрис станции метро Василеостровская, появившейся во второй четверти девятого класса и отменившей трамвай через мост до Суворовского, а потом мучительный автобус «намбер ван». А субститутом трамвая, проезжающего по Среднему, вполне может стать редкий поезд, что идёт параллельно Масс Пайку и чей ход похож на комариный писк.

Ну что, подруга, вот и мы, пройдя в жизни по биссектрисе острого угла, оставив в остатке все, чего больше не будет, очутились там, где были в начале, в нашей школе. Помнишь, в конце коридора второго этажа — учительская, а точнее сказать — покойницкая, ведь почти все (или все?) наши учителя умерли. Хотя вот же они, вот эти тёплые и живые тени с открытым для улыбок ртом, они, как пар, устремляются из дверей и тают тут же, превращаясь в ничто. А дальше — лестница наверх, в «физику-3» Шифмана, но там уже эмпирии, кудрявые, как облака.

«Пойдём, одноклассница, погуляем, что ли?» — «Пойдём, подышим северным модерном Комарова».

Персональный сайт Михаила Берга  |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены  |  web-дизайн KaisaGrom 2024