Ответ за базар

Оригинал текста

История вокруг недавнего осуждения Бабченко (да его ли одного) за резкость тона, непозволительную для эмигранта, стара как календарь. Отношение к эмигрантам в российском обществе уникально и симптоматично. Эмиграция рассматривается как вариант предательства. В некоторых случаях род дезертирства. И в любом случае на дезертира-предателя-эмигранта накладывается ряд ограничений, в том числе и цензурных. Типа запрет на профессию бесстрашного краснобая.

Это ситуация только кажется простой и невинной, она куда как красноречива, и говорит о русской культуре намного больше, чем культура бы хотела о себе услышать.

Но начнём по порядку. Эмиграция как предательство. Иногда вынужденное, как бы не было сил терпеть. Или во избежаниие преследований со стороны сурового государства. В поисках лучшей жизни — уже на тон ниже, я уже не говорю про колбасную: это почти что петухом на зоне петь.

Единственное оправдание — высылка, как у Солженицына, или насильный обмен, прямо из СИЗО, как у Буковского (обменяли хулигана). Это настолько важно, что потом будет каждый раз как мантра повторяться: не сам уехал за хорошей жизнью или от страха перед советским левиафаном, а был обменен на Корвалана, не выпившего вовремя корвалола, или вывезен на самолете, до самого последнего момента не поставленный в известность, за каким счастьем везут.

Это очень важно, как в изнасиловании, мол, упала, проснулась, девственности как не было. Но ни радости, ни удовольствия, одни царапины, занозы во влагалище и синяки.

То есть по большому счёту сам факт эмиграции, пересечения границы с намерениями жить за этими границами — переход за красные флажки, переход на сторону врага. Самому врагу жить у себя на родине — это не западно. Где родились, там и пригодились, фашисты. Бывают и пострашнее несчастья, чем рождение в Чикаго или Оклахоме. Но для нашего человека добровольно оказаться там, это уже подмоченная репутация. В любом случае — этот разрыв связок и вывих матки. А ни в коем случае не продолжение цикла жизни на родине. Что бы у тебя не происходило там, за кордоном, это обесцененно многократно.

Поэтому никакой гордости за достижения наших эмигрантов Рассеюшка не испытывает. Они — отрезанный ломоть. Их жизнь, это как бы небытие. Смерь добровольца, бобок в царстве мертвых.

Лучший в этом смысле пример — история, рассказанная мне Светой Бойм. Она любила шутить, что ее взяли на место Набокова. То есть Набоков хотел преподавать в Гарварде, но его не взяли, в том числе и потому, что Якобсон возражал и сказал про слона. Так вот Набокова не приняли, а Свету приняли.

И вот однажды происходит в Питере, где она училась, вечер встречи выпускников. Света вроде собиралась, тем более, что должна была прийти ее любимая учительница русского, но, в конце концов, поездка сорвалась. А через некоторое время ей рассказали, как вспоминала о ней эта самая учительница первая моя. Ей во время застолья сказали: а Свету такую-то помните, Мариванна, на второй парте у окна сидела? Да как же, умница была, с косичками смешными, помню отлично, и как она сейчас, что? Да вот, в Гарварде литературу преподаёт; на что училка, святой человечек, поджав губы, ответила гениально: и чего ей у нас не хватало?

То есть вместо того, чтобы порадоваться за бывшую ученицу, вот, молодец какая, или даже возгордиться, ведь это я ей письмо Татьяны Онегину с выражением на лице читала: а чего ей здесь, на родине-то, не хватало? Нет чтобы в педвузе областном преподавать и в резиновых сапогах за водой ходить и огород полоть, от комаров защищаясь, нет, в Гарвард свой несчастный поперлась и теперь, небось, смотрит на нас свысока и презирает.

Это, безусловно, не единичный случай, а типовой. От кого только не слышал, что на встречах выпускников-выпускниц-эмигрантов с бывшими соучениками, о том, как вы там на чужбине живёте-можете в своём Нью-Йорке убогом-парижском, очень часто даже не спрашивают. Мол, это никому неинтересно, интересно только то, что происходит здесь и сейчас, а у вас за подлым кордоном — как резинкой все синей стерто, неинтересно.

Понятно, что это и комплекс неполноценности, умноженный на комплекс превосходства, и наша напыщенная великодержавность, но по большому счёту это ощущение себя как на острове, над которым постоянно ходит девятый вал и вихри враждебные веют.

Или даже тонущий корабль. Ну, сбежал ты с тонущего корабля, спасся, молодец-огурец, ну так не кидай хотя бы грязью в тех, кто гордо тонет и не сдаётся врагу, как наш вездесущий Варяг.

Потому что мало того, что ты с корабля сбежал и теперь сырники с пепси-колой жрешь от пуза, так ещё над нами насмехаешься и унизить норовишь.

В общем, примерно понятно, почему это происходит. Мы в своём родном говне, конечно, по горло, но при этом вид делаем, что это рай такой своеобычной и город золотой. И если из рая кто-то хочет дезертировать и удрать от своего раз в жизни выпадающего счастья, то ты таким образом всем говоришь: не-а, не рай, совсем даже не рай, а удобства во дворе, туалет типа сортир, что стоит в саду, покосившийся и со щелями. И с оторванной второй снизу доской.

То есть даже если ты ничего подобного не говоришь, то все равно неприятно будет, а эмигранты, у которых свои комплексы костью в горле стоят, очень любят родину поругать, объясняя себя и другим, какой он, эмигрант, умный и честный, что уехал. Потому что иначе бы дочку Машку давно бы на мясо в публичный дом Таганрога сдали, а так я ещё и борец, мне трудно, конечно, на чужбине жрать горький хлеб изгнания, но я зато не вру и Путина в жопу не целую. Подразумевая, что все, кто остались, врут и целуют.

Но мы сбиваемся на частности, в то время как не коснулись ряда остроконечных вещей. Почему живя в Петушках, можно ненавидеть и презирать отечество свое с головы до ног, а вот если ты, не дай бог, в Цюрихе или Гамбурге, а ещё хуже в Вильнюсе или Таллинне, то заткни рот на замок и завязочку пришей.

А потому, что за базар отвечать надо. То есть коли ты в Петушках или Колпино варяжку раззеваешь, то это — один коленкор. Тебя и власть наша завидущая может при случаю к ногтю прижать, и сосед Василий Матвеич водопроводной трубой в подворотне от избытка чувств по башке шарахнуть. То есть ты говоришь, но за базар отвечаешь.

Потому что ещё один важный ориентир родины — она как бы зона. Тюрьма, лагерь, где за козла ответишь и слова фильтровать должен.

И это очень важное отличие. Мы здеся на зоне паримся, а ты, типа, откинулся и всех, кто куму стучит, на стрелку в Нью-Йорк-таймс зовёшь? Позоришь на чем свет стоит. И тут уже не важно, какой ты срок мотал, как себя на допросах держал, какие подвиги после войны совершал. Наплевать и забыть. Был Бабченко, да весь вышел. Не смей нам указывать, как нам сук и воров на пики ставить, не твоё собачье это дело, отмотал свой срок, вышел в тираж, жируешь на свободе, так жуй рябчиков и молчи в тряпочку, не твоего это ума дела нам советы давать и родину нашу-зону позорить вместе с ее обитателями.

Отвечать за базар — это очень важная культурная константа, которую в душе поддерживают даже самые рафинированные и образованные. Если за слово не отвечаешь по полной, тон-то сбавь, дорогой, гонор уменьшь, красивше будет.

Кто-то опять припомнит православие, мол, мы живём как на острове, окружённые католиками и протестантами, а между нами граница, как между небом голубым и землёй нашей грешной и обетованной. Кто-то скажет, что русское великодержавие — оно в крови, как алкоголь у шестилетнего мальчика: никогда не выветривается. Всегда с тобой. Но то, что Россия — это зона, типа «Белый лебедь», как бы последнее пристанище — это к гадалке-болгарке не ходи. И не с красной зоны нам малявы писать. По понятиям — надо вести себя как на стрелке, где будешь понты бить-колотить, и получишь заточку ржавую под ребро. И это, конечно, жестоко, жёстко и все такое, но как бы правильно, а? За базар отвечать надо.