•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

автобио    карта сайта    контакты

Главная » Письма о русском патриотизме

Дело

Патриотизм как фобия

Оригинал текста

Русский патриотизм – географический. Территориальный в принципе, пространственный по преимуществу. То есть главное, что греет душу – это широта, неделимость и необъятность, и чем больше здесь, тем лучше. Поэтому нет прощения бывшим братским советским республикам, которые, уйдя и плюнув в душу за все хорошее им сделанное, уменьшили нашу родину и оттяпали столько-то пядей некогда родной земли.
Поэтому пенсионер в Калуге готов сутками стоять на гневном митинге, протестуя против того, чтобы Японии отдали ее острова на Южных Курилах, хотя сам там никогда не был и не будет, никой, казалось бы, выгоды от принадлежности этого острова России не имел и не будет иметь, но сама мысль, что Русская земля уменьшится в размерах, приводит в бешенство от обиды и негодования. А, казалось бы, почему?
Заморские патриотизмы, в основном, другие. Где-то гордятся своей банковской системой, точной работой муниципального транспорта и абсолютной честностью при любых расчетах. Где-то средним доходом на душу населения и размером пенсий, уровнем жизни и чистотой на улицах. Где-то достижениями соотечественников в культуре, науке и технике, и скребут любого более-менее известного художника или изобретателя, чтобы найти у него еврейские, итальянские или немецкие корни.
Нам этого не надо, мы гордимся широтой и необъятностью, а также тем, что граница на замке. Одна моя приятельница, наша соотечественница, профессор русской литературы в Гарварде рассказала мне следующую историю. Был вечер встречи ее одноклассников, спустя, скажем, 25 лет после окончания, и на него пришла старенькая учительница литературы. И вот ей, чтобы сделать приятное, говорят, а вот ваша бывшая ученица такая-то теперь профессор в самом Гарварде. Ответ старой женщины был характерен: «И чего ей здесь не хватало?»
То есть если бы бывшая ученица, как и все, жила на нищенскую зарплату учителя средней школы, носила заштопанные колготки и жаловалась бы на несправедливую жизнь, тогда я ее люблю и жалею, потому что она наша. А так как она уехала, то что нам до этого Гарварда, и ее успехи там для нас, как с гуся воды. Неинтересны нам их достижения, потому что они уехали, бросили родину, по сути дела предали, и хотя нет для них уголовного наказания (что жаль), но и любви и гордости за их успехи не дождетесь. Потому что, перейдя границу, ты чисто географически уже не принадлежишь родине, ты с той стороны, с которой наши враги, и даже если ты не с ними, ты все равно не с нами. Ты не просто отрезанный ломоть, ты груз на их чаше весов, а мы даже в мирное время как на войне, и кто не с нами, тот против нас.
И мы не любим их всех, как по большому счету не любим все, что не наше, и все, что другое, и всех, кто другие, а если, рассердившись на родину, и говорим о ней порой гадко, а о мерзкой загранице, будь ей не ладно, хорошо, то потом ненавидим эту заграницу еще больше. И это только кажется логическим противоречием, которое, однако, вполне легко разрешается на психологическом уровне, где логики нет, а точнее – она другая. И не случайно говорил академик Панченко, что русская натура определяется комплексом неполноценности и комплексом превосходства одновременно: я и хуже всех и лучше, и одно другому не мешает.
Но почему все-таки территория, почему так греет протяженность и удаленность, неприступность и защищенность границ? Потому что если граница далеко, за тридевять земель, то скачи три дня – не доскачешь. Иди на нас вражеским полчищем и запутаешься в наших дремучих лесах и на непролазных дорогах (потому, кстати, и дороги плохие), а мы пока узнаем, услышим, увидим, что на нас враг идет и подготовимся. То есть любовь к широте и необъятности – это род атавистической боязни пропустить нападение врага, а широта и необъятность – главная защита.
Патриотизм – это вид страха и, одновременно, инструмент защиты от этого страха, у которого глаза велики. Поэтому мы так любим тех, кого покорили и кто добавил нам территории, уменьшив чувство опасности. И так ненавидим, тех, кто, неблагодарный, ушел и унес с собой часть нашей защиты от самих себя и своих фобий.
Хотя у этого страха есть еще один важный аспект. Наша российская власть на протяжении всей русской истории нас неуклонно унижала, унижает и унижать будет. Она лишала нас свободы, она грозила расправой и была на эту расправу скора, она нас пугала репрессиями и была на них щедра, она не считала нас за людей, за ровню себе, она постоянно ставила нас на место, которое внизу, потому что сама власть и власть имеющие – наверху. Она, эта власть, внушала нам страх. Внушала и восхищение, и отвращение, но чаще всего – страх.
Но, унижая нас, власть никогда не забывала о патриотизме и, унижая, говорила, что мы, на самом деле, лучше всех прочих, которые находятся за нашими пределами и уже поэтому только ниже нас. Потому что невозможно сказать: вы – ленивы и нелюбопытны, поэтому должны в качестве патриотического долга отдать родине (то есть нам, так как мы и представляем ее интересы) жизнь и свою добросовестную работу. А вот сказать, вы – самые смелые, добрые и духовные, поэтому должны отдать свою жизнь за нашу самую добрую и духовную родину и победить врагов, это – да. Потому что победить вы должны тех врагов, которые на самом деле куда менее добрые и менее духовные, чем мы, и тем нас хуже. И, следовательно, не только победить, но и по-миссионерски спасти. И такой патриотический призыв, конечно, куда действеннее. Более того, факультативно он помогает избавиться от того страха, что внушает собственная власть. Как, впрочем, и от унижения, которому она нас подвергала и подвергает.
Потому как если мы есть последняя инстанция в полученном от родной власти импульсе страха, то это одно, и значит, мы только копим этот страх и унижение, как последняя ступень в иерархии, и, значит, мы – последние люди не земле. А вот если и нас кто-то боится, и мы в состоянии сами внушать ужас, то это совсем другое. Это означает, что мы страх не копим и не храним, а транслируем его на тех, кто нас боится и кто нас слабее. И тогда получается, что чем больше стран и народов нас боится, тем нам легче жить, так как мы с большим основанием будем транслировать страх, полученный от собственной власти, и тогда мы не самая нижняя ступень в иерархии, а почти самая верхняя, выше нас только наша собственная власть, хрен с нею, а вот ниже – все остальные, которые нас бояться.
Не зря мы там любили побежденных, ибо побежденные (все эти братские славянские и неславянские республики) снимали с нас слои унижения, которое в противном случае раздавило бы нас. Поэтому великий русский поэт Пушкин не испытывал никаких неприятных чувств, подписывая письма Бенкендорфу: Вашего Высоко превосходительства покорнейший слуга. Потому что в иерархическом обществе в самом факте существования иерархии нет ничего удивительного и унизительного. Но и по той же причине он писал оду на взятие Варшавы и требовал от Запада, не вмешиваться в «спор славян между собою».
Потому что патриотизм – это дедовщина. От пережитого ранее унижения ты можешь освободиться, только подвергнув этому же унижению другого. И таким образом занять в иерархии позицию не низа, а верха.
Поэтому в рамках патриотического дискурса нам внушают, что наша армия самая смелая и победоносная, нам доказывают, что мы должны гордиться своими победами, которые обошлись нам числом жертв, несопоставимым с жертвами побежденных. Потому что нам всегда нужна только победа, и цена не имеет значения. Мы не в состоянии признать собственные ошибки и ошибки собственной страны, потому что мы самые смелые и самые добрые, мы несем в мир просвещение, доброту и духовность, мы защищаем другие народы от духа несвободы и меркантилизма. Даже если мы – ксенофобы от православия, которое на самом деле ничем не хуже и не лучше любой другой религии, хуже только то, что наиболее распространенная интерпретация православия состоит не в поиске или призыве к нравственности и терпимости, а в заверении, что православие – самая правильная религия в мире, и тот, кто входит в православный мир, становится самым духовным. А как на счет борьбы с собственными недостатками – завистью, трусостью, ленью? Как на счет нашей угодливости перед властью? Как быть с нашей асоциальностью, когда мы не в состоянии на протяжении веков построить систему социальных норм, в которой ложь и бесчестность были бы невозможны, так как ставят крест на нашей репутации? Это не входит в задачу православного просвещения, потому что в эту задачу входит только помощь политической и собственной власти в виде заверения, что православие и православные лучше всех и поэтому всех могут учить и просвещать.
Здесь все увязано, давно и надолго. Власть предлагает обществу патриотизм, как патентованный способ избавиться от чувства унижения, внушенного ею же, а также от чувства социальной ущербности, от родового пятна социальных аутсайдеров. Будь патриотом – осознай себя лучше и сильнее других, и работай на нас, чтобы быть счастливым.