•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

Имеет смысл поразбираться в причинах резко отрицательной реакции российской интеллигенции на сегодняшние процессы в демократических странах и, прежде всего, в США. Процессы, описываемые с определенной условностью в терминах толерантности и политической корректности. Азартная, непримиримая критика, которой подвергается в России это движение, без сомнения, магистральное, доминирующее, никак не сводимое к партийным интересам (хотя в Америке, прежде всего, поддерживается демократами и в меньшей степени республиканцами), — это симптом ошибочного цивилизационного выбора. Возможно, более опасного, чем усиление репрессивного путинского режима с его феодально-самодержавной структурой, как лакмусовая бумажка, проявленной в знаковом аресте и осуждении Навального вне каких-либо правовых оснований.

Чем чреват этот выбор, я попытаюсь объяснить позже, а пока о не менее важном — причинах и особенностях. Среди которых есть как бы выставляемые вперед, напоказ, а есть и тайные, но, возможно, более важные, которые скрыты за слоем внешних и намеренно уводящих с линии атаки причин.

Казалось бы, движение активно внедряемой толерантности и политической корректности ничем не отличается от давней демократический тенденции на восстановление в правах всех и всяческих меньшинств, дискриминированных ранее и дискриминируемых сегодня, хотя и иначе. На противостоянии этой повестке строит свою политику и официальная российская пропаганда. Но если сравнить с реакцией российской интеллигенции в ее демократическом изводе, то болезненная реакция происходит на разные части этого процесса. Официальная пропаганда сделала акцент на неприятии браков среди геев, вообще эмансипации гомосексуального сообщества, для чего специально изобрела закон о запрете пропаганды гей-браков и вообще гей-сообщества среди детей (а нас самом деле везде). Понятно, почему был сделан именно этот акцент: большая часть российского общества до сих пор пребывает в объятиях традиционной фундаменталисткой культуры, в которой власть тщательно выбирает наиболее консервативные акценты якобы как истинно христианские.

Однако если посмотреть на реакции российской интеллигенции, то как раз восстановление в правах геев и вся суета вокруг них не вызывает такого уж отторжения. Отчасти по причине того, что в культурном сообществе открытые геи и вообще гомосексуальная культура воспринимается более-менее нормально, хотя и со смешками, да и самих геев, в том числе на важных позициях в культуре, немало.

Если внимательнее рассмотреть, что же вызывает наибольшее неприятие, то может показаться, что это один из действительно спорных проявлений движения толерантности, а именно cancelculture. То есть активная, эмоциональная реакция на те или иные публичные персоны, которые не соблюдают (или соблюдают не с требуемой точностью) правила отношения к различным сексуальным и прочим меньшинствам и их претензиям. Порой эта активная реакция действительно напоминает травлю, особенно, если по отношению к объектам ее наличествует сочувствие. Но больше потому что легко представить себя на месте тех, кого левое, часто радикально феминистическое сообщество обвиняет в нарушениях устанавливаемых правил и норм. Потому что российское сообщество со скрипом еще готово согласиться с тем, что в профессиональных вопросах требование равных прав может вызывать согласие, но требование строгости в публичных проявлениях, шутках, иронических инверсиях и в сомнительных метафорах – это все воспринимается как покушение на свободу слова и свободу вообще. Почему неким меньшинствам можно предоставлять свободу, а ироническое отношение к ним объявляется запретным и невозможным?

Но хотя cancel culture вызывает серьезные возражения во многих кругах российской интеллигенции, не это, весьма периферийное и отнюдь не магистральное явление вызывает наиболее болезненную реакцию.

Куда более резкое неприятие, редко артикулируемое и, напротив, скрываемое, находящееся под прикрытием возражений против эксцессов cancel culture, вызывает именно расовая и национальная специфика движения толерантности. Отчасти это вызвано отсутствием проблемы чернокожего населения на территории России и, значит, отсутствием опыта личного соприкосновения с этой проблематикой и, как следствие, отсутствие эмпатии по отношению к тем, кто подвергался и подвергается расовой дискриминации в Америке и Европе.

Но не менее важным является латентная исламофобия, которой в разной степени, но поражены почти все слои интеллигентского сословия. Частично эту проблему персонифицируют мигранты, которые как два в одном: мигранты — чаще всего мусульмане. И к ним в российском интеллигентском сообществе две принципиально разные по мотивам, но почти одинаковые по выражению реакции. Первая, это тот русский, доморощенный национализм, который относится с большим ксенофобским недоверием к мигрантам, полагая их конкурентами со слишком другой системой поведения, подчас агрессивного, если это касается выходцев из Кавказа; или поведения намеренно закрытого, инокультурного и опять же опасного со стороны приезжих из среднеазиатских республик.

На этой ксенофобии пытался играть в первых фазах своей политической карьеры Навальный, это ему постоянно припоминает, это вспомнила Amnesty International, лишив его статуса узника совести. Навальный, пытавшийся использовать националистическую волну в своих интересах, с течением времени стал отходить от правой повестки; но здесь важен не Навальный как таковой, а возможность опереться на действительно существующие комплексы ксенофобии в форме русского национализма. И это все не чуждо многим представителям интеллигентской среды, им приходится скрывать эти проявления, так как их неприятие и как бы незаконность стали общим местом, но все равно не исчезли. И протест против cancel culture (и шире движения толерантности) позволяет как бы защищать свои убеждения, не раскрывая, не обнаруживая их полностью, а защищая как бы часть целым в виде неприятия перегибов с политкорректностью.

Это очень большая категория представителей интеллигентского сословия, насколько можно судить по косвенным признакам, но в любом случае эта категория не единственная.

Не менее влиятельной частью (хотя почти в той же степени не верифицируемой) являются представители русских евреев в интеллигентской среде. Идеи еврейского национализма точно так же формально не запрещены, конечно, но не приветствуются, и при этом существуют. В какой-то степени эти реакции похожи на те, которые выражают русские евреи в Америке и Европе, где они наиболее ксенофобская часть населения, вне зависимости от уровня образования и провинциальности. За ничтожным исключением русские и советские евреи голосуют за наиболее мракобесных политиков националистических взглядов, поддерживают наиболее правые партии в Европе и Израиле. И по почти полному отсутствию критики такой позиции со стороны евреев в России можно предположить, что они испытывают сложное диссонансное ощущение: невозможность открыто заявить, что они точно так же за крайне правых в Израиле (а, возможно, и в других местах; хотя здесь уже возможны вариации). Но невозможность это все артикулировать без обвинений в мракобесии приводит к резко отрицательному отношению к движению политической корректности, которое, безусловно, отрицает и осуждает исламофобию, поддерживает различные потоки мигрантов, предъявляет требования правому правительству Израиля, требуя от него соблюдения прав палестинцев. И это все вместе создает базу для акцентированного неприятия движения толерантности и его представителей.

То есть латентный русский и еврейский национализм российских интеллектуалов мотивирует их на акцентированное неприятие движения политкорректности, что на самом деле является чрезвычайно опасным цивилизационным (да и профессиональным) выбором. Если говорить о реакции со стороны западного либерального сообщества, то оно, конечно, может быть отложенным, но все равно однозначным и суровым. Либерализм, вроде как мягкий по отношению к чужим, строг по отношению к своим. Да, некоторые эксцессы cancel culture могут быть оспорены, могут обсуждаться, но тотальное отрицание самого социокультурного тренда будет вызывать однозначные реакции в виде разрыва научных связей, потери права на получение въездных виз, причем в куда более суровом варианте, чем ответные реакции на поведение официальных российских властей. У тех есть хотя бы ядерное оружие, большая территория, какая-никакая экономика, заставляющие считаться с варварскими реакциями и варварским поведением. У российских интеллектуалов нет никакой защиты, кроме как выражения солидарности с общим демократическим трендом, а этот тренд сегодня и является по преимуществу политкорректным.

По уровню внедрения в западную культуру и проходит эта демаркационная линия. Те, кто абсорбирован внутри западной культуры и не думает выступать со своим особым мнением по вопросу, который уже решен, и выражение несогласия практически равно признанию собственной мракобесности. Это кажется каким-то далеким, заокеанским веянием, здесь, в наших палестинах все вроде бы совершенно иначе, и можно далеко не сразу оказаться среди идентифицируемых, но достаточно один раз попасть в список мракобесов, чтобы уже не выйти из него никогда.

Однако помимо культурной вменяемости, а она сегодня и состоит в принятии тенденции политкорректности, помимо резонов практической целесообразности, есть серьезные опасения по поводу влияния позы противостояния идеям толерантности для внутреннего употребления. Да, Россия, казалось бы, большая, и сегодня протестантов против политкорректности намного больше, чем ее сторонников, и это как бы вдохновляет и побуждает продолжать. Но оказаться в том самом отцепленном вагоне, который воспел Богомолов, это означает и определенные внутренние последствия. А они заключаются в том, что, отстаивая позиции латентного, кажется, почти невидимого национализма с русской и еврейской транскрипцией, ее сторонники как бы естественным образом занимают правые или в лучшем случае право-либеральные позиции. И таким образом обессиливают политическое и общественное пространство России. Потому что власть тоже – правая: иначе, с иными завихрениями, но все равно правая, а значит, правому нет возможности и сил что-либо противопоставить власти на уровне того различения, которым обладают политические убеждения в России.

Отсутствие настоящего полюса противостояния (а не в терминах: необходимость институтов – их имитация и девальвация), чревата невозможностью выхода из этого тупика. Совершенно неслучайно в России просто отсутствуют цивилизованные левые, левые либералы вроде американских демократов или европейских социалистов. Разочарование в народе-богоносце, инфантильном и падком на великодержавную лесть, заставили думающую часть общества отвернуться от него. Формально левые силы в лице Зюганова и его партии, Миронова и других, вроде как наличествуют. Но это псевдо левые, разыгрывающие свою партию во имя создания иллюзии партийного и мировоззренческого разнообразия, которого давно нет, кроме как в его имитационном аппендиксе. Но даже если представить себе, что партии Зюганова, Миронова или Прилепина освободятся от имитационного содержания и вспомнят о конкуренции, они все равно не цивилизованные левые по типу американских демократов. А великодержавные, имперские, фундаменталистские, то есть что-то бесконечно архаичное, а без цивилизованных левых какой-либо политический прогресс в России невозможен.

Дело не только в репрессивном характере путинского строя, не только в том, что узкая прослойка властной вертикали владеет всем, опираясь на без лести преданных силовиков, понимающих, что потонут вместе с кораблем, проблемы которого пока удается латать. Почти полностью отсутствует поле политического, и не потому, что его появлению препятствует путинская вертикаль, а из-за того, что ее нет идейно. Официальному государственному империализму в виде русского национализма противостоят тоже националисты, с русским или еврейским чуть более цивилизованным бэкграундом. И этот тот тупик, из которого нет выхода.

В конце концов все так называемые свободы – это только рельсы, по которому должен быть доставлен груз сообщения. У правых либералов в России нет сообщения, кроме мантры про самоценность институтов. В то время как самый сильный (если не единственный) ход в политике – это как бы забота не о себе. По меньшей мере о тех, кому хуже и кто беднее. Но если присовокупление измерения общественной нравственности кажется слишком наивным, в том же самом легко обнаружить прагматичность и эффективность политического предпочтения. Победить игру на великодержавной гордости, продленной, долгоиграющей клавиатуре русской власти, может только игра на чувствах социальной справедливости. Это то сообщение, которое расшифрует избиратель даже при полном отсутствии политической коммуникации и опыта.

Не путинская вертикаль — главное препятствие на пути обретения политическим пространством измерения, похожего на европейскую норму, этому, прежде всего, препятствуют российские интеллектуалы с их инфантильной эгоцентричной правизной, в подавляющем большинстве выбирающие иллюзорную борьбу за свободу для себя и себе подобных, что не является значимым политическим сообщением. Дабы побороть репрессивный режим, умело доказывающий ненужность избирателю координаты политической свободы, нужна борьба слов и идей, которая по сути дела отсутствует в современной России. Если этой борьбы нет, значит, нет никакой перспективы, кроме бесконечного тупика.