Как вас теперь называть

Дискуссия об актуальности (а на самом деле — архаичности) деления на «левое-правое» началась с легкой руки Александра Морозова, объявившего, что «левое-правое кончилось». Мол, правильно обсуждать эффективность того или иного проекта (идеи), а не пытаться втиснуть смысл в прокрустово ложе инородного идеологического позиционирования.

 

Казалось бы, все так и есть: ведь, обсуждая какую-то аналитическую статью, мы, прежде всего, оцениваем, насколько ее концепция оригинальна, приведённый фактический материал — нов, доводы и примеры — неожиданны. И в последнюю очередь думаем (если думаем вообще) о том, каковы, собственного говоря, политические убеждения автора, если в его тексте мысль бьется, как в тесной печурке Лазо.

 

Читаем мы условного, не знаю, Иноземцева или Пастухова, и разве обуревает нас бесплодная жажда вычесть из предмета их обстоятельного анализа все существенное, дабы осталась какая-то сухая апельсиновая корка или банановая кожура под названием «левое» или «правое»? Мол, если после всех немыслимых акробатических вычитаний останется запах мандарина, то мы причислим автора, скажем, к правым, а если банана — к левым.

Смешно, честное слово. Разве это мы ценим в анализе и работе мысли, разве анализ, не знаю, Мовчана или Екатерины Шульман, становится беднее и хуже от того, что кто-то с непонятным усердием усмотрит в их построениях следы правых или левых убеждений? Да и есть ли они, спросим мы, оборотившись на себя: ведь в нас все так сложно, так перемешено, так прихотливо структурировано: здесь мы — кажется, ещё левые, здесь — вполне уже правые, а здесь — прости господи, анархизм какой-то из нас лезет ни к селу, ни к городу.

 

И все эти ярлыки из позапрошлого века — «левый поворот», «правая платформа» — кажутся невозможной и неумной архаикой, которой пользуются люди, ни на что не способные, кроме как жонглирования «бинарными оппозициями».

 

Правда, если мы бросим взгляд на то, как устроено политическое пространство в какой-нибудь вполне себе канонической по общественному устройству Америке, то мы увидим, что эти полюса там ещё не вполне исчезли.

 

Это не значит, что аналитик в том или ином издании сразу сообщает о себе, что он — левый или правый, но странное дело, сами эти издания редко когда совмещают публикации авторов, которых — с понятным упрощением — можно называть «левыми» или «правыми». Либо одно, либо другое. То есть «левое» и «правое», конечно, — редукция, но в издании, которое маркируется в сознании читателя (если маркируется, конечно) как либеральное, автора-консерватора (условного, конечно, консерватора, но мы об этих условных реликтах былых эпох и говорим) не найдёте днём с огнём.

 

Более того, если вы попытаетесь найти в университете, который публика считает либеральным (а таковы практически все крупные частные университеты) профессора-консерватора, то вас ждёт неудача. Ни одного профессора с правыми убеждениями (если они есть, или могут быть вытащены из анализа и статей) в таком университете нет. Даже если его инструментарий вполне себе убедительный и квалифицированный.

 

То же самое произойдёт если вы, предположим, решите подать на какой-то научный грант в тот или иной фонд, и в качестве описания работы и тех имён, на которые вы как бы ориентируетесь, укажите то, что в массовом сознании маркируется как правый или консервативный дискурс. И если фонд, в который вы обратитесь, будет либеральный (а вы попробуйте найти снег в пустыне, то есть консервативный научный фонд), то вам откажут. Как пить дать.

 

Да, левое и правое в политическом пространстве — давно разоблачённая морока, но негласное деление (а иногда и вполне даже гласное) — есть просто правила игры в политическом пространстве тех стран, которые мы — возможно, опрометчиво — опознаем как цивилизованные.

 

Теперь вернёмся домой. На первый взгляд, мы пусть и младший (некоторые полагают — дурной) брат в демократическом братстве интеллектуального Кольца, но и у нас все примерно так же. Есть у нас полюс консерватизма, который давно оккупирован навязшей в зубах путинской властью, и есть полюс либерализма, который представляет всё то интеллектуально вменяемое, что противостоит мракобесию. Если так определять полюса на отечественной политической сцене, то все вроде бы похоже.

 

Проблемы начинаются тогда, когда вы пытаетесь подробнее выявить политические различия тех или иных деятелей оппозиции или представителей отечественной политологии. Можно, конечно, судить так, как предлагает Морозов (и так мы на самом деле чаше всего и поступаем), судить не по индуцированным политическим убеждениям, а по качеству анализа, остроумности и внятности интерпретации. И может быть, по степени радикализма, то есть по регистру критического отношения к власти.

 

Потому что в наших обстоятельствах «бесчестной власти, беззастенчиво манипулирующей обществом», анализ, не столь отчетливо критический по отношению к существующей власти, не имеет шанса быть интерпретированным, как оригинальный и эффективный. Таковы времена.

 

Но если чуть усложнить критерий эффективности, предлагаемый Морозовым? Предположим, эту эффективность мы рассмотрим не только как остроумный и правдоподобный анализ существующей ситуации, но и как некоторое суждение о том трудно представимом времени из арсенала наших мечтаний, когда Путин уйдёт туда, откуда пока нет возврата, а вместо него заявится тот, кто не известен еще ни одному мастеру политических прогнозов, в частности.

 

В принципе того же самого можно добиться, если правила игры в политическом пространстве так называемых цивилизованных стран приложить к спектру отечественной политической мысли, называемой оппозиционной. И тут выяснится, что среди наиболее интересных нам политиков и политологов оппозиционной волны — исключительно те, кого в той же Америке называют республиканцами и консерваторами. То есть каждый по отдельности политик или политолог — самодостаточная величина, его анализ или проект можно и нужно рассматривать с точки зрения эффективности (оригинальности, осмысленности), и они таковыми являются. Но если рассматривать их всех по архаической, устаревшей, неприличной системе бинарных оппозиций, то они все, скорее всего, окажутся правыми, а левых — среди них нет совсем (или почти).

 

Нет и нет, о чем печаль? Мы брать преград не обещали, мы отвечаем каждый за себя. Нет, среди политиков и политологов тех, кто, нещадно критикуя Путина, говорил бы о социальном государстве, искал бы связи между путинским режимом и чубайсовской приватизацией и залоговыми аукционами. И тем более не экстраполировал бы то, как в прекрасном и яростном мире будущего будет оцениваться коллаборация бизнеса с режимом, который некоторые горячие головы называют преступным?

 

Громкий и немного громокипящий эпитет, но, с другой стороны, посмотрим на список, получивший имя Магницкого. Помните, как многие смеялись над ним, говоря, что этот список — есть дитя случайного сожительства телефонного справочника абонентов Кремля со списком Форбс? Смешно, действительно какай-то квадратно-гнездовой метод вместо хирургического скальпеля. Но в том-то и дело, что этот список прост и нарочито примитивен, как взгляд на путинскую Россию со стороны Запада с его налоговой полицией и правилами подтверждения доходов. В нем преступниками, на которых накладываются санкции с подразумеваемым уголовными последствия, называются просто все богатейшие люди России. И их преступная сущность определяется способом составления этого списка — если ты красноречиво богат здесь и сейчас (сегодня при Путине) — ты среди тут. Уровень богатства и есть критерий.

 

Конечно, мы не обязаны соглашаться со столь крупнозернистым (не марксистским ли?) взглядом на проблемы сегодняшней России. Тем более что, если посмотреть на наиболее известных спонсоров оппозиционных и либеральных изданий, в которых мы знакомимся с наиболее отчетливыми комментариями и статьями наших политологов, то выяснится, что большая их часть принадлежит тем самым олигархам. Не обязательно из списка Магницкого (или их структурам), но все равно олигархам или очень богатым людям, которые, конечно, ждут-не дождутся, когда Путин с его жадной камарильей отправится искать себе место у кремлевской стены, но хотят таких перемен, при которых их состояния и репутация не будут поставлены под сомнение.

 

Как обозначить позицию тех политиков и политологов, аналитиков, публицистов и журналистов, которые — сам каждый по себе, у нас нет коллективной ответственности — отстаивая неприкосновенность частной собственности (а она вроде бы неприкосновенна) осознанно (или так получилось), вольно (или невольно), объективно (или субъективно, не знаю, что здесь лучше) играет на стороне тех разбогатевших на приватизации, которые естественным образом хотели бы свалить Путина оппозиционной риторикой и анализом выморочности путинского же режима, дабы места в будущем политбюро заняли их спонсоры?

 

Если аккуратное и вежливое (но архаическое) определение «правые» не подходит, предложите своё.