Жизнь после исторической смерти
У превращения России в репрессивное государство с ускоренной перемоткой есть, хотя это может показаться странным, одно невольное, но отчасти позитивное следствие. По принципу: не было бы счастья, да несчастье помогло. Чем разнообразней и просторней репрессивный режим (ну, типа запрещает дышать, не большевея) располагается в координатах России, тем это лучше для одного, но важного аспекта русской культуры: она становится интересней и привлекательней для внешнего наблюдателя.
То есть самой культуре, по меньшей мере, ее рутинным представителям, становится все труднее и опаснее, а вот ее экспортный статус при этом увеличивается и приобретает окрас конкурентоспособности или движется в эту сторону.
То есть демократия со всеми прилагающимися правами это как бы хорошо и комфортно для ее потребителя, теперь многим уже невозможно представить разницу между существованием в тоталитарном государстве и сейчас, при авторитарном с репрессивным и как бы спятившим оскалом, но в совке вести себя как человек как бы свободный решались сотни, если не десятки, а сейчас сотни тысяч, если не миллионы. Но вместе с приходом демократии в тайгу, сама тайга вроде как приобретала характер английского парка; по крайней мере, своим обиходом уже не так контрастировала с цивилизованной лесопарковой зоной; но при этом интерес к ее культуре исчезал ровно с той же скоростью обретения навыков владения ножом и вилкой. То есть – да, Россия с закружившейся головой и своей обычной яростью записной максималистки устремилась вроде как в цивилизацию, но ее культура в экспортном варианте обесценивалась с той же примерно скоростью.
И это вроде как объяснимо. Культура – это как бы Ноев ковчег. В нее можно попасть по принципу каждой твари по паре, то есть специально отточенные экспертные карандаши выбирают и отслеживают ситуацию, чтобы не было, не знаю, двух Айвазовских или Филоновых (при условии, что некоторые эксперты про Айвазовского не уверены, подчеркивая его похожесть на ряд уже скучающих в архиве маринистов). Это все, конечно, прихотливо, не очень со стороны понятно, но принцип отсеивания концептуально уже присутствующего на борту, все равно остается. А политическое устройство во многом унифицирует культуру, то есть исключения, конечно, есть, но в случае России, ее ускоренная и поверхностная демократизация оказала сокрушительное воздействие на запрос к ее культуре. То есть спрос на культурные образцы, выращенные на бывшей одной шестой, ставшей свободной, сник, как первые всходы при морозе.
Понятно, что речь не о массовой культуре, там, где царствует тираж и карман потребителя, там все в полный рост; Россия вполне способна воссоздавать массовую популярную культуру, где ее вторичность не имеет значения, потребителю это по барабану, и колесо крутится вместе с белкой. А вот для культуры, которую именуют актуальной или инновационной (раньше – высокой), зависимость от постороннего экспертного мнения абсолютна, а оно – вместе с ростом демократизации и типизации России – практически отвернулось от нашей самобытности, переставив Россию сразу в конец списка. Обнулив.
Опосредованно это проявляется в такой служебной дисциплине, как славистика: славистика расцвела на тоталитарных тенденциях, закустилась, распустилась, пошла кудряшками: Россия как Другой, как Чужой против хищника, как нечто чудовищное и непонятное (умом Россию) привлекало симпатизантов всего необычного и странного. На курсы русского языка и литературы пусть не ломились, но обеспечивали конвейерную бесперебойность интереса. А вот так чаемая демократизация – при всей ее вполне русской чудовищной небрежности, неаккуратности и поверхностности – как гром среди ясного неба в начале мая — отпугнула от славистики интересантов чего-либо русского. Славистские кафедры, как бедняк под дождем, пытались как-то приспособиться, используя газетку как зонт, а потом, не выдержав открывшихся небесных хлябей, закрывались, или переходили на хлеб и воду, переориентировались с литературы на кино (литература с ее литературоцентризмом – была как боевой рык марала перед случкой), и все шло к финишу в виде производства небольшого числа специалистов в области дипломатии, разведки и торговли.
И тут – мюнхенская речь Путина. Это как пионерский горн в морге. Уже, казалось, все, умер-шумер-умер, все лежат под простынями без признаков жизни. Но задорная зорька как мертвая и живая вода: вон, у окна, кажись, зашевелился, вот у второго в среднем ряду коленка дергается: прошла зима, настало лето, спасибо партии Путина и мракобесов, которые ловко прикидывались демократами, носили за демократами первого призыва чемоданы в малиновых пиджаках, приватизировали с комсомольским джокером то, что приватизировалось.
Но встав с карачек на нетвердых ногах в ряд имитирующих демократию, Россия очень быстро перестала быть интересной: мало ли кто сегодня начинает изучать Гегеля, он уже изучен и разобран, кто-то открывает для себя гегелевской велосипед, но на гонку Тур де Франс его не пригласят.
Были, конечно, те, кто умел ездить задом-наперед, и они-то, возможно, знали, что двигатель русской истории двухтактный. Типа раз в сто лет Россия, как спящая царевна, просыпается, она просыпается в каком-то склепе, в который превратился ее стеклянный гроб и куда ее завели глашатаи самобытности, Третьего Рима и суверенной духовности назло всем финнам и шведам. Обычно она погружается в трясину с какой-то радостью возбуждения, ощущения своей особости, с гиканьем и криками тонет в болоте, пытаясь разглядеть очертания Китежа на илистом дне, а потом успокаивается, как будто вкололи ей седатива по самое не могу, и она вяло так, с рефлекторным подергиванием рук и ног, погружается в свой обычный исторический тупик, сверху от которого только избушка на курьих ножках.
Но двигатель-то двухтактный, и когда все, кажется, пациенту кирдык, нет его, ползает по своей железной дороге как зомби без свежей крови, ан нет, что-то там такое вроде как есть, шевелится, появляются голоса, неуверенно укоряющие чуть ли ни в ошибках и волюнтаризме прошлое руководство, скрывшееся за поворотом: мол, завели, как флейтист крыс, приманивая коммунизмом и счастьем в пудре комками, а оказалось, что простыни дырявые, жрать опять же нечего, от всего цивилизованного мира отстали, и все только потому, что обманули гады с партийным билетом, а если бы не они, вы знаете, какая была Россия в 1913?
Начинается, почитай, возвращение в семью европейских народов, под крышу общего европейского дома, преподаватели марксизма-ленинизма становятся политтехнологами и правозащитниками, флажок демократии, как мокрые плавки, появляется на флагштоке, и Россия, задрав штаны, бежит за ушедшим поездом, скупая компьютеры и вареные джинсы, уже не понимая, что это был за обморок или морок, кто ее так надул, выдав черное за оранжевое солнце, и вообще пора, товарищи, жить по-человечески.
Однако как только все технологические ништяки, от которых спящая царевна как бы была отключена, вновь обретены, брюхо набито досыта, то возникает как бы обида, а почему мы, делая все, как вы, все равно в списке не на первых ролях, а где-то в конце, как отстающие недотепы и второгодники? У нас все-таки тысячелетняя культура, блин, не ваши три прихлопа, два притопа, мы вообще-то древняя цивилизация, мы как бы Атлантида по кличке Китеж, мы не позволим, мы с презрением на ваши гей-чудеса, нам этого еще в прошлой жизни не надо. И вместо сердца начинает стучать пламенный мотор двухтактного двигателя, переключившегося на самобытность, самодержавную гордость великороссов и суверенность своего меда с усами: и все – лыко да мочало, начинай сначала.
Именно этот первый всхлип вроде как умершего движка прозвучал в Мюнхене, дальше пошло легче, телегу надо только из грязи в князи вытолкать в колею, она сама далее поедет. И поехала с божьей помощью, сначала с легким скрипом и таким наклоном, почти незаметным на уровне, приобретенном на предыдущем этапе европейского просыпания, а потом пошла бодрее, резвее, оживленная войной, Крымом, надеждами, трудами по собиранию земель. А дальше уже по инерции со сталинскими бюстами и великим менеджером, репрессии, только точечные, против совсем уже заигравшихся, и почти незаметно, наш бронепоезд опять уже на запасном пути и вернется нескоро, быстро не ждите, прощевайте, не поминайте лихом, впереди период глубокой фазы сна у себя где-то в погребе, в деревне Удино (наша Швейцария).
Все, конечно (пока это можно) бьют в набат, типа, хулиганы из кооператива «Озеро» родины лишают, и все по плану, кто не с нами, тот против нас, двигатель же работает как часы, а они тикают, словно бомба с секретом, что вот-вот взорвется, но в том-то и дело, что не взорвется, так как не взрывалась никогда, а просто, как маятник, от одного Лотмана к другому.
И вроде все плохо, вот только интерес к происходящему и сущему как к русскому феномену, этому как бы единственному европейцу среди азиатской степи, этому страшному и ужасному великому Немому, которому и чужого не надо и свое пропьет, а потом и чужое за компанию — интерес этот растет как грибы да ягоды. Потянулись записываться на славистские курсы, — как же, занимательно, у всех колея как колея, а у этих – нет, на хуй шире, что за культурологическая дилемма лежит в этом самоубийственном выборе, нет ли здесь чего-то, что мы прозевали и не заметили в своей высокомерной зевоте от повторения пройденного? И русская культура, изнемогая от репрессий и неправедной власти, обретает хрустящую корочку экспортного интереса, становясь, наравне с лубянскими, главным бенефициаром погружения, а кому еще она интересна, как не своему отражению в зеркале? Чудо-зеркало, скажи, и всю правду доложи, кто на свете всех – вообще всех, всех за пояс заткнем, и научим вашу жену щи варить. Нет, последнее – флуктуация, движок дернулся на ухабе и дал сбой, это суверенность раньше батьки в пекло поперлась. У нас сейчас по программе даже не посыпание головы пеплом, это в программе на послезавтра, а пока, да-да, так и запиши, сползание в компостную яму, ближе к Китежу ненаглядному по GPS-навигатору.